- Ты что так поздно? – спросил Тёмин, отворив дверь. – Я уже начал волноваться.
Не отвечая, жена прошла мимо него и встала перед стеной встроенных шкафов.
Зеркало, не лучшего качества и покривившиеся вместе с «купейной» панелью, искажало ее лицо. В свете белых диодных ламп оно выглядело на свои пятьдесят лет.
- Что-нибудь случилось?
Жена не ответила.
Тёмин осторожно снял с нее итальянский плащ песочного цвета, отметил, что полы сзади испачканы, но не придал тому значения.
По работе жене приходилось много ездить, а их полуторамиллионный город осенью становился грязнее вокзального туалета. Он не успевал мыть ее белую машину, но все равно через день, прикоснувшись к кузову, можно было измазаться так, будто одежду валяли по земле.
Взяв с вешалки плечики, Тёмин растряхнул плащ и увидел, что там не хватает двух пуговиц, причем нижняя вырвана с мясом.
Это выходило за рамки. Разумеется, ничто на свете не являлось вечным, тем более при напряженном режиме жизни, какой приходилось вести, оставшись без надежд на благостную старость. Пуговицы даже на трижды фирменной вещи имели свойство время от времени отрываться. Но на этот случай жена возила в «бардачке» иголку с нитками и мгновенно приводила себя в порядок. И, кроме того, ни одна пуговица не могла сама по себе отвалиться с куском материи. Защеми плащ дверью, на нем остались бы угольно-черные полосы, потому что грязь из притворов на автомойке не вымывалась, а протирать ее самому Тёмину не хватало сил. У него имелись и своя машина и своя работа в «Академии экономики и сервиса», которую он совмещал с помощью жене.
Такие мысли промелькнули за секунды, Тёмин понял, что в самом деле что-то случилось. Случилось нечто серьезное, о чем она не хочет говорить.
- Послушай, - сказал Тёмин. – Все-таки, что произошло?
- Ничего.
Голос жены был безжизненным.
- Совсем ничего?
- Совсем.
- А плащ? пуговицы и грязь? Это все откуда?
Молчание казалось нервным.
- Ты ездила по врачам? – Тёмин продолжал упорствовать. – Раздавала бонусы?
- Сначала по врачам. Потом к покупателю, и…
Она не договорила.
- Тебя кто-то обидел?
- Сама виновата. Надо было подождать, пока лифт приедет еще раз.
- Лифт?! – он вздрогнул. – Тебя ограбили?
- Ну да, ограбили, - эхом отозвалась жена.
Под точечными светильниками сверкал крупный бриллиант, подарок Тёмина на сорокалетие. За прошедшие годы жена не поправилась, осталась маленькой верткой синичкой, кольцо на пальце сидело свободно. На месте были и бриллиантовые серьги, когда-то обозначившие ее третий юбилей. Что-то не стыковалось со словами.
Жена сдвинула в сторону зеркальную дверь, нагнулась за тапочками.
Она была стройной и аккуратной, со спины ей никто не давал больше тридцати пяти. С ней до сих пор заговаривали молодые парни, пытались знакомиться и на улице и на дороге.
- Постой, не разувайся, - остановил Тёмин. – Мне все это не нравится.
- Что – не нравится? – пусто переспросила она.
- Все вообще. То, что ты не договариваешь.
Опять не ответив, жена повела плечами. В ее движениях сквозила не смертельная, а какая-то предсмертная усталость.
От жизни, от этого вечера, от чего-то произошедшего непонятно где и как.
- Не возись с туфлями, посиди пока на пуфике. Я сейчас переоденусь, надену костюм, белую рубашку с галстуком, возьму документы и мы поедем в полицию.
- В полицию?..
Эхо звучало и звучало, на душе у Тёмина делалось все тоскливее.
- Да, в полицию. В участок на Мушникова, девять дробь один.
- Зачем?
- Затем. Я вижу, что-то случилось. Едем туда, расскажешь все, подашь заявление, пусть примут меры.
Жена молчала.
- Я всю жизнь плачу налоги и кормлю педерастов с орлами на рукавах, - добавил он. – Пусть теперь отрабатывают.
- Ты помнишь, что говорил Ушаков?
- «Хороший полицейский – мертвый полицейский».
- Точно так. Они умеют только вредить.
- Ушаков, конечно прав, - сказал Тёмин. – Но он нагрел по интернету какого-то армянина, ему пытались дать условный срок. У нас другой случай. Ты пострадавшая, тебе должны помочь.
- Как же, жди. Ты знаешь хоть один реальный случай, когда от полиции была польза? Это только в сериалах какой-нибудь питекантроп Епифанцев ходит и с утра до ночи творит добро. А на самом деле? У тебя прошлой зимой прямо во дворе разбили стекло и утащили навигатор, который ты забыл спрятать. Я тебе говорила, не подавай заявление, не связывайся с ментами, будет только хуже, но ты не послушал. И что было, помнишь?
- Помню, - признался он. – В десять вечера приехали сюда из дежурной части, не дали мне допить чай, увезли в райотдел, там заставили два часа ждать, потом еще на помню сколько допрашивали, вынуждали признаться, что этот навигатор я украл у себя сам, хотя и неясно, с какой целью. Когда отпустили, мне пришлось идти домой пешком в глухую ночь, потому что обещали доставить обратно и я не взял денег на такси, и меня самого чуть не избила какая-то пьяная шпана. А насчет автомобильных воров даже не почесались, хотя уверен, все точки им известны.
- Вот именно. Если хочешь неприятностей, обратись в полицию.
Тёмин стоял с плащом в руке посреди прихожей, которая вдруг показалась неуютной.
- Они что – возьмут дубинки, поедут в цыганские дворы и перебьют наркоторговцев? Нет, поймают школьника с травкой и будут вымогать из родителей деньги за невозбуждение дела. Хороший полицейский – мертвый полицейский.
- Ты что – ездила в цыганские дворы?! – ужаснулся он.
- В Шакшу. Невелика разница, те же рожи и та же мразь на каждом углу.
- Но…
- Не но. Вообще не трогай меня, я хочу побыть одна.
Тон жены был ему знаком; в последние годы, заполненные работой на износ, такой становился все более обычным. В подобном состоянии она делалась некоммуникабельной, разговаривать с нею, убеждать, просить и расспрашивать о чем-то не имело смысла.
- Спустись лучше во двор, я машину бросила кое-как и, кажется, забыла выключить фары.
Молча кивнув, Тёмин надел куртку, в кармане которой всегда лежал второй брелок.
- И еще там гиперэкстензор валяется на заднем сиденье. Зря ездила, не подошел. Спрячь в багажник, он все-таки стоит двенадцать тысяч, из-за него могут вскрыть машину… Хотя какая разница, теперь уже все равно.
Машина жены казалась грязнее самой грязи. Отдаленная Шакша, где жили расконвоированные из близлежащей зоны №9, мелкие наркодилеры и человеческие отбросы, сливавшиеся из приличных районов, была хуже негритянского гетто в цивилизованной стране. Впрочем, о цивилизации в современной среде обитания говорить не приходилось. Машину просто следовало в очередной раз загнать на мойку.
Переднее колесо стояло на тротуаре, фары горели, дверцы оказались открытыми: спеша домой, жена забыла о сигнализации.
Нырнув в салон, кое-как протиснувшись между рулем и близко придвинутым сиденьем, Тёмин первым делом убрал свет. В мгновенно сгустившейся темноте ощутимо запахло бедой, хотя ничем особенным не пахло. Он положил руки на руль. Внутри все сжалось от мысли о жене в вонючем, заплеванном лифте.
Будь его воля, Тёмин сбросил бы на Шакшу бомбу – прямо сейчас, причем атомную и сразу две. Но на деле он не мог даже уговорить жену съездить в полицию и подать заявление о…
О чем именно, он запретил себе думать, поскольку никакие думы не могли ничего исправить.
Фары он выключил зря; дворовые фонари бросали нехороший свет, в котором ничего не различалось.
Движимый автоматическим педантизмом, Тёмин сначала запустил двигатель, потом повернул переключатель на подрулевом рычаге.
В безжизненно белой полосе ксенона возникло обшарпанное крыльцо подъезда и лежащая перед ним красновато-коричневая горка собачьих экскрементов.
Тёмин подумал, что если бы полиция штрафовала людей, чьи «домашние» питомцы загадили все дворы, то ее существование могло считаться оправданным.
Собачники были врагами народа, их следовало подавлять всеми силами.
Но заниматься владельцами собак - равно как молодцами, швыряющими в окно использованные презервативы - полиция не собиралась. Она предпочитала прессовать тех, кто не может дать отпор.
Спеша выйти из дома, Тёмин забыл протереть очки. Даже с фарами он ориентировался не вполне уверенно. К тому же, наполнившись запоздалым напряжением, подрагивали руки, а уши слушая, не слышали. Он запарковался неудачно - сдавая назад, не обратил внимания на нарастающий рев парктроника, задел машину из второго ряда. Правда, ничего не помял, остановился мгновенно, почувствовав мягкое сопротивление. Чуть отъехав обратно вперед, заглушил двигатель и вытянул рычаг ручного тормоза. Машина встала на свое место, не размышляя о том, когда хозяйка в следующий раз сядет за руль.
С черного неба смотрели пронзительные сентябрьские звезды. Им было все равно.
В прихожей горел равнодушно яркий свет, около шкафа стояли итальянские туфли из «ограниченной коллекции». Точнее, одна стояла, а вторая лежала на боку, беспомощно вытянув пятнадцатисантиметровый каблук и уже ни на что не надеясь.
Дверь в ванную комнату была закрыта, оттуда шумел душ.
Из кухни доносилось гудение стиральной машины.
Именно из кухни: когда они делали ремонт в только что купленной квартире, Тёмин рассчитал все до сантиметра, стиральную машину отправил туда. И для уменьшения шума и потому, что вода с порошком промывала канализацию. Сейчас те хлопоты показались бывшими не с ним.
Сама кухня таяла в кисловатом запахе; с пустого штофа из-под «Мессикано» скалился лоскутный Вицли-Пуцли. Солонка пряталась, задвинутая за вазу с веселыми искусственными цветами. Впрочем, жена наверняка пила текилу как первое попавшееся спиртное, а не для тонкого удовольствия, и соли на руку не сыпала.
Стиральная машина гудела натужно и тоже равнодушно.
В желтоватой пене, бултыхающейся за стеклом, показывались то белая юбка, то цветастая блузка, то хвосты колготок, то черные трусики, то планка такого же черного бюстгальтера.
Факт того, что жена разделась и покидала свою одежду скопом, не рассортировывая ни по цветам, ни по нежности, без слов говорил все, о чем говорить не хотелось.
Машина замолкла, остановившись: видимо, решила нагреть воду. Во внезапно упавшей тишине слышалось ровное пощелкивание.
Это запоздалая осенняя муха билась о натяжной потолок, пытаясь найти выход там, где его не было.
1
На мониторе еще год назад появились темные полосы, они постепенно удлинялись и ширились, в некоторых местах уже мешали читать ячейки экселевских таблиц. Его давно следовало сменить. Но замена монитора как бы сама собой подразумевала и обновление компьютера в целом: покупку нового системного блока, сканера под новую систему, принтера взамен древнего, с дважды смененным фотовалом. Все это требовало времени и прежде всего – денег. А их всегда не хватало.
Содержание двух автомобилей, обустройство новой квартиры, поддержание одежды на должном уровне и холодильника при должном качестве, регулярный отдых за границей – все это непрерывно отсасывало ресурсы, а проблемы с монитором до недавнего времени казались не слишком критичными.
Хотя после минувшего лета, вернувшись с Корфу и повесив наконец люстры на потолок и шторы на гардины, они решили, что к новому году подарят себе новый компьютер с периферией.
Но события того вечера не просто отсрочили решение еще на полгода – они остановили саму жизнь.
Тёмин так и не узнал, что случилось с женой. Да, впрочем, узнавать не имелось надобности, знание ничего бы не изменило; важным было лишь то, что жизнь пошла назад.
Выйдя из душа, жена молча прошла в спальню и легла лицом к стене. Точнее, к балкону, поскольку кровать стояла посередине, а она спала на стороне, противоположной двери – но от этого не менялся смысл.
Наутро у Тёмина стояли первые пары в академии, он уехал ни свет ни заря. Вернувшись после обеда, обнаружил, что жена, неумытая и непричесанная, лежит на кровати в той же позе, в какой осталась утром. Откуда-то из гостиной надрывался ее мобильный телефон. Тёмин прошел туда, не сразу выудил брошенную за диван сумочку, вызов принять не успел. На дисплее пополз список из нескольких десятков пропущенных звонков – жена выключилась из жизни. Он сам позвонил ей на работу и кратко сообщил, что супруга неожиданно заболела.
Жену не уволили; в фирме она числилась всего лишь торговым представителем, причем с минимальной зарплатой и даже на полставки. На самом деле она вела магазин медизделий и зарабатывала «черные» проценты с выручки. Кроме обеспечения продаж, на ней лежала еженедельная отчетность владельцам компании. Но торговля в хорошо раскрученной точке шла сама по себе. А отчеты делал Тёмин, поскольку имел почти компьютерное образование и управлялся гораздо быстрее, чем жена, по диплому провизор. Поэтому выбытие ее из игры не сказывалось слишком серьезно - по крайней мере, пока.
Правда, это «пока» затянулось надолго.
На сколько именно, Тёмину не хотелось считать.
Но уже давно настала зима. Грязная, так и не помытая белая машина - стоящая там, где он поцарапал задний бампер, слегка погнув кому-то передний номер – превратилась в сугроб. Такой же грязный и помеченный собачьей мочой по углам.
Машину, конечно, стоило хотя бы время от времени раскапывать, но у Тёмина не было сил. Ни физических, ни моральных.
Физически он уставал страшно.
Отчеты ничего не решали, они лишь помогали отслеживать динамику, а сами продажи зависели от работы с врачами. Из десяти покупателей «Ортосалона» девять являлись по назначениям из «лечебно-профилактических учреждений», то есть из поликлиник и больниц. Подобных салонов-магазинов в городе хватало, все торговали одинаковыми изделиями, взятыми у одних и тех же поставщиков, конкуренция была почти звериной. Только сам врач решал, куда послать больного, на каком из бланков выписать направление. И отдавал предпочтение тому продавцу, который начислял максимальный «бонус» - то есть денежный «откат» с вырученной суммы - и отдавал регулярно, а не копил по месяцу, пуская в оборот. Стоило хоть на неделю прекратить ежедневный объезд больниц с конвертами, где шуршали купюры и перестукивались десятирублевки, как кривая продаж асимптотически стремилась к нулю.
И, кроме того, случались покупатели, которые из-за каких-то проблем не могли прийти в магазин даже по направлению, к таким приходилось ехать домой с товаром.
К одному из подобных - причем безуспешно - жена и ездила тем проклятым вечером в трижды прОклятую Шакшу.
Теперь она бонусов никому не насчитывала, конвертов не надписывала и денег не раскладывала, ни к кому никуда не ездила и не ходила. Вся эта работа – мышиная возня, приносящая немышиные деньги - легла на Тёмина. Ему даже пришлось отказаться от дополнительной полставки в академии, поскольку на все вместе не хватало времени и сил.
Бросить ортосалон, с которым они срослись за восемь лет, Тёмин не мог. По сути дела это был их семейный бизнес, хоть и ведомый на чужие деньги. Но последнее не умаляло ни ответственности за каждый шаг, ни доходов, которые были несравнимы с педагогической зарплатой.
Но и оставить должность доцента кафедры высшей математики он тоже не мог. В фирму на место жены его бы взяли; там смотрели не в диплом, а на конкретные умения. Но жизнь незаметно прошла, из-за приблизившихся гор черным светом сияла пенсия. И при всей ничтожности ожиданий терять официальную работу с не совсем копеечными отчислениями ему не хотелось.
Тёмин разрывался на части и чувствовал, что справляться с магазином в одиночку становится все труднее, скоро станет совсем невозможно.
Работа без жены катилась скорее по инерции, чем на скорости, не сегодня-завтра должна была начаться потеря темпа, а с ним – и денег.
Выходя утром во двор и глядя на обгаженный псами сугроб, Тёмин все чаще думал, что белую машину стоит продать. Дотянуть до весны в надежде, что слежавшийся снег помешает добрым людям ее «раздеть», а потом спустить по максимально возможной цене, чтобы выручить средства и протянуть еще какое-то время.
О «каком-то» тоже не хотелось думать; перспектив не виделось.
Через неделю или около того – устав от лежания или проголодавшись на кофе и сыре, который Тёмин с усилиями скармливал ей в постели – жена поднялась и стала немного ходить по квартире. Снова начала умываться, причесываться, иногда даже заваривала чай. Но это была не прежняя жизнерадостная женщина, а неживая кукла, которая ходила и что-то делала тоже по инерции.
Жена замкнулась в свою оболочку и не пускала внутрь никого, даже его, единственного близкого человека.
Она страдала молча, Тёмин видел это, не мог помочь, и сам страдал еще сильнее.
У них не было ни детей, ни родственников, родители с обеих сторон отдыхали на том свете, не имелось и друзей в общепринятом смысле – они были одни на всем белом свете, крепко держались друг за друга и ни на кого не рассчитывали.
Для Тёмина жена была и женой и другом и матерью и дочерью. Сказать, что он души в ней не чает или любит больше жизни означало не сказать ничего.
Имей возможность, он лично бы распылил на молекулы того, кто ее обидел. Не медля ни секунды отдал бы жизнь за то, чтобы жена снова стала счастливой. Но на самом деле не отдал бы, зная, что без него она не проживет и дня.
Жена одевалась легко, зимой ленилась прогревать машину и часто простужалась. Тёмину постоянно приходилось ее лечить и он мучился, когда приходилось причинять ей боль, делая уколы. А сейчас жена болела душой и он не знал, что делать.
Мысли обратиться за помощью к врачам не возникло ни разу. Достаточно долго находясь около медицины, он убедился в том, что местные врачи – самодовольные безграмотные коновалы, бессовестные стяжатели, выжимающие из больных деньги. По сути, они были такой же сволочью, как и полицейские, которых школьный товарищ Володя Ушаков предпочел бы видеть мертвыми.
Тёмин ограничился тем, что мог сделать сам.
Пытался кормить жену вкусной едой, которую она поглощала равнодушно, словно какие-нибудь сосиски с лапшой «Доширак». Окружал ее прежней заботой, ежедневно наполнял ванну с душистой пеной, потом сам надевал носочки на ее маленькие ступни, опасаясь, что она мерзнет.
Но жена оставалась безучастной ко всему. Она угасала с каждым днем.
Жизнь рухнула одномоментно и он не знал, как ее восстановить.
2
Клетки таблицы расплывались, не давая прочитать цифры.
То ли монитор собрался окончательно умереть, то ли сам Тёмин за минувшие месяцы еще сильнее посадил глаза, нездоровые с детства.
Ведь жизнь этой осенью и этой зимой превратилась в непрерывный стресс под бременем черных мыслей без света впереди.
И, кроме того, он ужасно устал.
Устал от самой жизни. От своей, которую продолжал вести по-прежнему, и от добавленной случившимся с женой.
Тёмину до смерти надоели студенты, озабоченные лишь тем, как получить баллы по тестам, чтобы потом с ничего не стоящим дипломом идти бездельничать там, куда пристроят родители.
Еще больше он утомился от общения с врачами, от поездок с изделиями к потенциальным покупателями, от мониторинга рынка, обработки информации, заказа товара и составления отчетов. Работа с магазином была подобна снежному кому, становившемуся тяжелее день ото дня, катящемуся невесть куда… а самое главное – уже невесть зачем.
Его не раз посещала мысль, которую любой, не переживший подобного, счел бы малодушной: напустить полную квартиру газа, а потом щелкнуть каким-нибудь выключателем, одним движением пальца прекратить затянувшуюся пытку для двоих. Но их дом был шестнадцатиэтажным, а такие оснащали электроплитами, поскольку давления газа не хватало на такую высоту.
Тёмин потер виски.
Кажется, вместе со зрением его начал покидать разум. Он смотрел в монитор и не мог вспомнить имя макрокоманды, которую когда-то написал для мгновенной сортировки продаж по врачам.
Он зажмурился. Жить дальше не хотелось, не жить не имелось возможности.
Из оцепенения вывел стук.
Видимо, в этот воскресный день, не отойдя от тягостной недели, он с утра перетрудился до такой степени, что в голове поселился дятел.
Вздрогнув, Тёмин открыл глаза. Стучало все-таки не в голове, а снаружи.
В первый момент он подумал, что это жена барабанит по прикроватной тумбочке.
Встав со стула, он вышел из комнаты. И сразу понял, что ошибся: жена не могла стучать. Она безмолвно позавтракала с ним, теперь лежала на кровати, молча глядя в балконное окно и ничего не видя.
И, кроме того, звук доносился не из спальни, источник был гораздо ближе.
Но стучали не в дверь. Тёминская квартира была оборудована видеодомофоном, а если – что случалось раз в год – к ним ломился какой-нибудь пещерный отморозок, не умеющий пользоваться вызывной панелью, то это звучало иначе. Сама дверь, почти сейфовая по толщине, пропускала внутрь только глухие низкие частоты.
И кроме того, любой стук в дверь был дискомфортен: устав от людей как таковых, Тёмин ненавидел нежданных визитеров.
А этот казался почти радостным.
Наконец он понял, что звук доносится от окна.
Это было абсурдным само по себе для девятого этажа. Да и вообще, стучали не в окно, а за окном – не по стеклу, а по чему-то не звонкому.
Очки, как всегда, оказались некристальными. К тому же за окном дрожала невеселая зимняя мутность, скрадывая очертания и нивелируя мир к чему-то серому и плоскому.
Салфетка для протирания лежала в кармане пиджака, а тот находился рядом.
Комната, не являющаяся спальней, в их квартире служила одновременно общей гостиной, его гардеробной и кабинетом. Вытянутая в длину, посередине она имела зону отдыха с домашним кинотеатром перед когда-то любимым диваном, около двери встал шкаф с носильными вещами Тёмина, а у окна поместился большой письменный стол, ставший сейчас его основным местом.
Стараясь не скрипнуть дверцей, не помешать жене, которая время от времени дремала в полузабытье, он приоткрыл шифоньер, достал тряпочку, протер и водрузил обратно чистые очки.
И наконец увидел источник звука.
За окном, около самого края рамы, на уличном термометре сидела желтая синица с зеленоватой спинкой. Площадка была неудобной, однако птица держалась за нее и ухитрялась стучать тонким носиком по пластмассе – уверенно и призывно.
Тёмин почувствовал, как к горлу подкатывает комок. Мир еще не умер вместе с ними, снаружи продолжалась жизнь.
Осторожно, чтобы не спугнуть птичку, он сделал несколько шагов к окну.
Синица его заметила, но не улетела. Только вскинула головку и уставилась боком. Даже в чистых очках Тёмин видел из рук вон плохо, но знал, что из черных перышек над белой щечкой на него смотрит блестящий, внимательный глаз.
- Цвик-цвик, - сказала синица, постояв неподвижно пару секунд.
Радостный голосок отчетливо донесся сквозь тройной стеклопакет, словно там кто-то раскрыл и тут же закрыл маленькие блестящие ножнички из очень хорошей стали.
- Цвик-цвик, - повторила она и добавила, не уверенная в его понимании: - Тр-тр-тр.
Потом несколько раз очень звонко ударила клювом в стекло.
И наконец, соскочив с термометра, запрыгала по отливу, весело постукивая уже по жести.
3
Спиной Тёмин ощутил нечто.
Боясь спугнуть, он осторожно обернулся.
Около дивана стояла бледная жена - в его белом банном халате, который волочился по полу - и неотрывно смотрела на синицу.
В серо-зеленых глазах, давно потухших, что-то теплилось.
- Она, наверно, хочет есть, - сказал Тёмин.
Жена не ответила; она вообще не разговаривала, воспринимала лишь простейшие бытовые вопросы, без которых было не обойтись.
Но он не обращал на внимания, он до сих пор пытался ее разговорить, тыкался в любую дверь, еще на что-то надеялся.
- Не знаю только, что они едят. Вроде по детству помню, синички любят сало…
Жена молчала; он говорил и говорил, пытаясь убедить самого себя, что у них все нормально.
-…Свинину я покупал на прошлой неделе, там с краю жир, пойду посмотрю в морозилке… Должно было остаться, отрежу, покормлю ее…
Синица прыгала и постукивала, словно слышала его обещания и даже понимала слова.
-…Мы с тобой ее покормим, - поправился он. – Сейчас, принесу.
Остатки свинины, которую он нарезал ломтями и несколько дней подряд запекал в духовке, в самом деле имели толстые полоски сала. Он отрезал небольшой кусок, накрошил мелко. Храня привычку к чистоте и аккуратности, оторвал фольги из рулона, ссыпал белые кубики туда и принес в гостиную.
При его приближении синица вспыхнула крылышками, взлетела на наружный блок кондиционера, висящий возле окна. Уцепилась за ребро тонкими пальчиками, склонилась вниз и внимательно наблюдала за его действиями.
Тихо приоткрыв окно, Тёмин выложил подношение на отлив.
Едва закрылась рама, синица оказалась внизу.
Попрыгав туда и сюда, она подцепила уголок фольги, дернула, стряхнула сало и вспорхнула, держа добычу в клюве.
Сорвавшись серо-зеленым камешком с карниза, устремилась к тополиной посадке, отграничивающей двор от магистральной улицы. Летела, как чертик, падая и взмывая вверх, и скрылась где-то в ржаво-желтой, не опавшей с осени листве.
- Вот дурочка, - сказал Тёмин. – Еду бросила, фантик забрала.
Подойдя к окну, жена встала рядом; он ощутил тепло.
Синица была не так глупа, как казалась. Через несколько секунд несъедобная фольга закружилась среди серых стволов, падая медленно и ловя отблески солнца, которое все-таки где-то светило.
Боковым зрением Тёмин увидел, что жена слабо улыбнулась.
Станиоль, сверкающий между деревьями, напомнил эпизод из книги «Время жить и время умирать», которую он любил в молодости. Там звучали другие проблемы, но у героев тоже все было плохо, а потом просверкнуло внезапной надеждой.
- Сейчас нарежу ей еще, положу просто так, - сказал он и обнял жену за плечо.
Она не ответила, но все-таки не отстранилась.
4
На следующий день, вернувшись раньше обычного по причине того, что в расписании не стояло занятий и с врачами удалось разделаться до обеда, Томин опять накрошил сала.
Синица за окном не стучала, но было еще светло, и он не сомневался, что угощение будет замечено.
Он уже понял, что мороженое сало – любимое лакомство желтеньких белощеких птичек. Ведь накануне вторую порцию синица склевала молниеносно, а потом прыгала по отливу, звеня невидимыми ножничками.
Но, видимо, в этот час она угощалась где-то в другом месте. Постояв в гостиной, Тёмин пошел кормить жену, которая уподобилась ребенку и самостоятельно ничего не ела.
Он успел накрыть на кухне стол – когда-то счастливый, круглый, со вставкой из черного стекла. Расставил тарелки, разложил вилки и ножи, приготовил чашки с заваркой и насыпал на сковороду замороженную «китайскую» смесь, чтобы поджарить гарнир к карбонаду, привезенному из супермаркета. Но прежде, чем заморозка начала скворчать, послышался стук.
Жена встала и пошла в гостиную.
Выключив индукционную панель, Тёмин поспешил за ней.
От сала не осталось следа. Синицы, которых было две, устроились на кондиционере.
Одна прыгала по крышке корпуса, вторая повисла вниз головой на магистрали и самозабвенно расклевывала пенофлекс.
Мелкие клочки кружились около стены и падали на отлив, как серо-черные снежинки. Видимо, пока Тёмин жил в ступоре последних месяцев, синицы занимались этим делом регулярно, потому что одна из трубок подводки оголилась и медь уже не блестела, окислившись на воздухе.
- Маленькие хулиганки кончают нам кондиционер.
Голос жены прозвучал из другой жизни.
Кажется, это были первые слова, сознательно произнесенные ею с прошлого года.
- Не кончают, - успокоил Тёмин. – Это всего лишь утеплитель. Весной вызову мастеров, заменят.
- Весной…
- Да, весной. Как только станет жарко и возникнет необходимость включать кондиционеры. Или наоборот, отключат отопление, а будет еще холодно и надо будет греться.
- А я доживу до весны?
Жена взглянула в упор.
- Доживешь, - спокойно ответил Тёмин.
Маленькая ростом, она смотрела снизу вверх.
- Мы доживем до весны. Доживем и до лета. У нас все будет по-прежнему. Каждые выходные будем выезжать на природу и возвращаться в свой дом, уютный и свежий от работающих кондиционеров.
Улыбка жены, все еще слабенькая, была живой.
5
Следующие несколько дней оказались непрерывным кошмаром.
Тёминские часы, варьировавшиеся по недельным «модулям», плотно заполняли расписание. Из полугодовой командировки вернулся декан факультета – теперь именовавшийся «директором института» - и решил подтянуть преподавательскую дисциплину. Проверки учебной части лишили возможности сворачиваться раньше срока, даже если на лекцию по статистике являлось пять студентов из трех групп.
Сфера бизнеса тоже выпала напряженной: в областной больнице проходила межрегиональная конференция травматологов, где приходилось бывать ежедневно, представлять вместо жены стенд, заводить новые знакомства с перспективой новых назначений и продаж.
Тёмин уезжал затемно, возвращался почти ночью, измочаленный до выпадения в осадок, про некормленую птицу он вспомнил лишь в конце недели.
Но оказалось, что та ни о чем не забыла.
Синица мгновенно поняла, что на Тёминском карнизе ее ждет сало – прилетала с рассветом, звенела и стучала на весь дом.
Разбуженная, жена вставала и шла ее кормить.
Так повторялось несколько раз на дню, гостья не давала лежать на кровати, понуждала двигаться и наблюдать за собой.
Жена утверждала, что птичка к ней привыкла – встав снаружи около рамы, поднимается на цыпочки, вытягивает шейку, высматривает издали в глубине гостиной.
И теперь не ожидает еды, сидя на безопасной верхотуре кондиционера, а сразу спархивает на отлив, порой даже выхватывает сало из рук.
Тёмин не до конца верил рассказам, но бесспорным было одно: жена посветлела лицом.
Он осторожно обнимал ее, прижимался крепко.
Жена бросила следить за собой, мягкие волосы ее сильно отросли и сделались наполовину седыми. Но от них шел родной запах и Тёмину казалось, что все может вернуться назад.
6
- Ты знаешь, - сказала она через неделю. – Наша синичка тощенькая, я ее узнаю, и она меня тоже. А с ней прилетают всякие разные, которые пока боятся, но, наверное, тоже привыкнут.
- Конечно привыкнут, - ответил Тёмин. –Десяток я сегодня наменял на заправке на две тысячи, до второго пришествия, конверты сделаю вечером. Завтра у меня нет пар, семнадцатую больницу прикончу одним ударом, потом заеду на рынок и куплю самой жирной свинины. Наморозим им тонну сала, будешь кормить всех до самой весны.
- Буду, конечно!
Жена улыбалась, про «дожить – не дожить» не говорила.
- Всех синиц накормлю. Ты знаешь, их тут не так много, но все равно появляются новые. Вот сегодня, например, прилетела незнакомая – очень яркая, прямо лимон с крылышками. И не одна, с приятелем. Она бойкая, а он трусоват. Она на карнизе кормится, а он схватит кусок – и на кондиционер, где его отсюда не видно, Склюнет, спрыгнет за следующим, и обратно.
- А откуда ты знаешь, что это приятель, а не приятельница? – усомнился он, будто деталь имела значение. – Ты что, их различаешь?
- Конечно различаю.
- Как? По-моему, все синицы одинаковы.
- Не одинаковые. У самок галстучек на грудке узкий, в ниточку. А у самцов широкий. И еще мне кажется, что у них головка более выпуклая.
- Постой-постой, - Тёмин посмотрел удивленно. – Откуда ты знаешь такие тонкости? Ты же вроде птицами никогда раньше не интересовалась?
- Не интересовалась, да. С этими начала общаться, стало интересно. Вот раньше я думала, кто чирикает в кустах – если желтые, то синицы, если серые, воробьи. Но оказывается, даже в нашем городе водятся еще и чижики и зяблики, похожи на воробьев, но разные. А есть еще и трясогузка – совсем другая, бегает по дорожке и машет длинным хвостиком.
- Как ты в короткой юбке, - улыбнулся Тёмин.
- Ну наверное, летом рассмотрю получше. Люди все одинаковые: жадные, злые, тупые и жестокие. А птицы разные. В Интернете есть всё. Пока тебя нет, сижу и читаю… и словно жить начинаю наново. Как раньше жила, ничего этого не знала?
- Теперь знаешь?
- Теперь знаю. Птицы удивительные существа. Самые удивительные из всех. Да и вообще природа лучше людей. Веселые птички – это тебе не старые алкаши с переломанными ногами, на которые не подобрать ортез. И не насквозь провонявшие садоводы, которые хотят быть здоровыми, но жалеют денег на корсет с металлическими ребрами. И уж точно не недоношенные уродцы, которым не воротник Шанца, а лучше сразу свернуть шею…
Тёмин покачал головой. Жена не просто оживала, она преображалась на глазах.
-…Ты знаешь, а синицы… Они любопытные, им все интересно, нужно всегда все знать. Они ведут особый образ жизни… Зимой прикочевывают в город, живут около людей, питаются чем попало, побираются и попрошайничают. А как только становится тепло, возвращаются в лес… Большая синица гнездится где угодно, за лето делает две кладки по двенадцать яиц… Она 400 раз в день подлетает к гнезду с кормом, для каждого выводка собирает 10 тысяч гусениц… Сама весит 20 граммов, а за лето уничтожает полтора килограмма насекомых. Пара синиц может спасти от вредителей гектар леса. Или целый парк в городе… Одна синица приносит больше пользы, чем вся администрация Калининского района…
Жена говорила жарко, горячо и прочувствованно, сыпала цифрами и фактами, размахивая руками и показывая за окно.
Он слушал ее счастливо и теперь уже точно во что-то верил.
7
А еще через несколько дней, вернувшись с работы, Тёмин вошел в переднюю и обомлел – замер, боясь верить ушам.
По квартире, перебегая из двери в дверь, отражаясь от стен и делаясь все более радостным, катился вальс цветов.
Жена слушала «Щелкунчика», которого любила с тех пор, как он ее знал, но про которого с прошлой осени было забыто.
Он снял куртку, разулся, прошел в гостиную.
Там ярко сияла девятирожковая итальянская люстра из витого стекла, которую летом они целый месяц выискивали в Интернете. На дисплее музыкального центра весело перебегали полоски спектра, жена сидела на диване перед выключенным телевизором и читала письма Пушкина. То, что это были именно письма, а не какие-нибудь стихи, не «Евгений Онегин» и не повести Белкина, Тёмин понял, оценив толщину серо-голубого томика из академического собрания шестьдесят пятого года.
На ее голове красовался тюрбан из махрового полотенца, знакомый и тоже забытый. Жена покрасила голову хной. Кажется, все возвращалось назад.
Все, ради чего они покупали эту квартиру, делали ремонт и устанавливали кондиционеры, которые так усердно ощипывали синицы.
Тёмин шагнул к дивану, но ничего не сказал, у него перехватило в горле. Нагнувшись, он взял ладонь жены, снял очки и прижал ее к лицу.
Рука была сухой и нездоровой; жена пять месяцев не выходила из дома, не дышала свежим воздухом и не знала солнечных лучей.
Но его глазам стало очень влажно.
8
«Щелкунчик» звучал на всю мощь.
Теперь он играл в их доме каждый день. Жена слушала его жадно, словно пытаясь напиться музыкой и оживить себя после полугода летаргического сна.
Сейчас, поставив сразу оба диска на автоповтор, она убиралась в гостиной, которая за эти месяцы превратилась в пыльное царство. Тёмин, конечно, мог бы вытирать все сам, но сначала у него не было настроения, потом не хватало сил, а в последнее время он твердо решил, что жене надо дать возможность возвращаться к жизни самостоятельно, не подгонять ее, но и не лишать поля деятельности.
Опять было воскресенье.
Ожив вместе с женой, Тёмин стал быстро управляться с процессом. Отчеты и прочие необходимости были сделаны утром - теперь, не желая мешать, он переместился на кухню.
Достав из холодильника початую коробку шоколадных конфет, он заварил крепкий кофе и встал с чашкой у окна, бездумно глядя на внешний мир, в котором уже все стало становиться почти так же хорошо, как было прежде.
Он стоял и смотрел, не думая ни о чем, вбирая в себя тонкую струйку аромата, текущую от горячей пенки, и вдруг внимание привлекло что-то нехорошее, попавшее в поле зрения.
Перпендикулярно их дому стоял точно такой же, высокий и длинный. С угловатых крыш тянулись во все стороны, скрещивались, пересекались и провисали вниз кабели на проволоках, линии связи, интернетские линки и еще черт знает какие провода, навешанные при царе Горохе, но оставшиеся до сих пор. На самом густом скрещении давно висела «борода» из магнитной ленты: кто-то выбросил разломанную видеокассету, ветер поднял пленку с земли, покрутил в воздухе, наигрался и бросил, зацепив за провода. Спутанные обрывки маячили перед глазами и раздражали своей неопрятностью, но он привык их не замечать.
А сейчас вдруг заметил, и в самом факте не было ничего хорошего.
Комок мертвых щупалец раздулся и увеличился, и шевелился не так, как просто от ветра.
Еще не зная, в чем дело, но подозревая беду, Тёмин отставил кофейную чашку и прижался лицом к стеклу. Но, конечно, ничего не увидел, зрение не могло одномоментно улучшиться по желанию.
Пройдя в гостиную, он достал из книжного шкафа старый театральный бинокль – слабый и никчемный, но все-таки слегка приближающий действительность.
Вернувшись на кухню, сняв очки и приставив окуляры к глазам, Тёмин понял, что эту действительность не стоило приближать.
В клубке спутанной ленты трепыхалась синица.
Видимо, любопытную птичку привлекло шевеление блестящих лоскутков, она села на провод, но не удержалась, свалилась и запуталась, и принялась биться. И чем больше она билась, тем сильнее запутывалась в пленке, разорвать которую было не так просто даже человеку.
Повернув ручку и дернув створку, Тёмин рванулся вперед, но тут же захлопнул раму.
Только из окна казалось, что углы крыш почти соприкасаются. На самом деле, разделенные проездом и газонами, дома отстояли друг от друга метров на пятнадцать. Синичка повисла посередине пролета, а у него не имелось крыльев, чтобы лететь ей на помощь.
Тёмин скрипнул зубами.
Не закрывая глаз, он увидел все, что могло случиться, и его обдала черная, ледяная волна.
В отличие от него, жена была зоркой, как птица. Она могла тоже отметить внезапную активность в воздухе, взглянуть и увидеть…
Увидеть, как на расстоянии, недоступном для вытянутой руки, висит вниз головкой и беспомощно всхлопывает крылышками желтенькая синичка.
Скорее всего, одна из тех, кого они приручили салом – возможно, даже та самая, которую жена называла «нашей». Маленькая веселая птичка, которая никому не сделала ничего плохого, а ее саму выдернула из пучины отчаяния.
Синичка – или одна из ее юрких сестер – спасла жену, спасла их семью, а теперь ее обрек на смерть какой-то негодяй, выбросивший старый фильм с дебилом Сталлоне… И с ней происходило то же самое, что с женой и никто не мог ей помочь.
Никто-никто не мог помочь обреченной синице, зависшей между небом и землей.
Но нельзя было допустить, чтобы ее мучения видела жена.
Тёмин не знал психиатрии, но не сомневался, что увиденное станет шоком, который отбросит все назад, сделает случившееся необратимым.
Он знал, что камень покатится с горы, а на вторую попытку у Сизифа не осталось сил.
Спасти синичку было уже нельзя, а жену – еще можно.
Он снова прокрался в гостиную. Жена возилась далеко от двери: раскрыв узкую витрину, по одной перетирала милые безделушки, сувениры и фигурки, которые они успели надарить друг другу за тридцать лет совместной жизни. Увлеченная и расслабленная музыкой, она не заметила его появления. Но все-таки Тёмин широко распахнул дверцу шифоньера и спрятался за ней, пока искал под одеждой необходимый ему пластиковый кейс.
Потом скользнул обратно, плотно задвинул кухонную дверь и на полную мощность включил вытяжку, чтобы заглушить все.
Пневматический пистолет подарила жена два года назад, к его пятидесятипятилетнему «полуюбилею». Несмотря на ухудшающееся зрение, он до последнего времени любил стрелять.
В число Тёминских пороков не входила абстрактная любовь к человечеству. Немного владея «Фотошопом», он делал мишени: накладывал на оцифрованный круг чью-нибудь фотографию и распечатывал коллаж. А потом испытывал нешуточное удовольствие, дырявя бумажные лбы бывших одноклассников, начальства по «Академии», клиентов-врачей и – особенно - соседей по дому.
Они с женой баловались стрельбой всякий выезд на природу, в последний раз это было летом, когда еще ничто не предвещало крушения. Сейчас спортивное оружие отдыхало в кейсе, тщательно смазанное перед зимой; там же нашлись круглая коробочка с медными шариками и неиспользованный баллончик чешского производства.
Чехи были не китайцами; пролежав полгода в тепле, углекислый газ не распался. Когда Тёмин вставил баллон в рукоятку и до боли туго завернул пробку, внутри исправно зашипело: коротко и сильно, обещая все, что требовалось.
Жена могла заглянуть в любой момент, пальцы подрагивали, когда он по одному загонял желтые шарики в узкий пластмассовый магазин.
Два или три выскользнули, упали, весело запрыгали по кафельному полу. Тёмин не стал их подбирать, он опасался тянуть время.
Из распахнутого окна в грудь ударило нехорошей зимней сыростью.
Черный пистолет показался на удивление тяжелым, руки дрожали, слабые очки были исцарапан до серости, силуэты расплывались и мушка ходила по кругу.
Мучения бессловесного существа могла прекратить только быстрая смерть; он поступал так, как следовало поступать человеку.
Но Тёмин едва не терял сознания и от того, что сейчас делает, и еще больше - от того, что может случиться, если он не сделает этого прямо сейчас. Он стрелял себе в сердце. Но если бы промахнулся, то остаток жизни мог стать хуже, чем смерть.
Стянув волю в узел, он взял оружие двойным хватом, задержал дыхание, зафиксировал прицел, закрыл глаза и нажимал на спуск до тех пор, пока звук выстрелов не сказал, что пули кончились и баллончик лупит вхолостую.
Опустив пистолет, Тёмин без бинокля понял, что судьба решила его не добивать. Комок со спутанной лентой висел на месте, но больше не шевелился.
Вытерев вспотевший лоб, он нагнулся, принялся слепо хватать пол в поисках раскатившихся шариков.
- Что там были за звуки? – спросила жена, заметив его после того, как он успел спрятать и бинокль и пистолет. – Как будто что-то хлопало.
- Да ничего, - почти спокойно ответил Тёмин. – Чьи-то мерзкие дети пускают петарды.
- Чужие дети всегда мерзкие, - она кивнула, волосы отлили рыжей жизнью. – Нам в стекло не попало?
- Слава богу, нет.
- Это радует, - сказала жена и принялась протирать маленькую фигурку балерины, очень похожую на нее саму.
Тёмин прошел в спальню.
Он все сделал правильно, иного выхода не имелось.
Но все-таки ему казалось, что он только что убил себя.
Сил не осталось ни на что: ни на действия, ни на мысли.
Он опустился на кровать – на ту сторону, где лежала жена и сохранилось ее поле – свернулся калачиком и закрыл глаза.
9
Никуда не спеша, жена возилась с уборкой до вечера. «Щелкунчик» повторялся раз пять, пока по батарее не застучали соседи.
А еще раньше, до темноты, повалил снег.
Тяжелый, плотный, февральский, он начался одномоментно и закружился за окном, отрезал от мира.
Стоя на кухне, сквозь белую круговерть Тёмин еле различал углы соседней крыши. Все оставшееся между домами поглотила метель, словно ничего там и не было… впрочем, ему хотелось верить, что ничего не было на самом деле.
С короткими перерывами снег валил весь вечер, всю ночь и весь день понедельника.
Их огромный длинный город превратился в снежный ад; в поездках Тёмин измучился донельзя, а по возвращении целый час махал во дворе лопатой, расчищая место, куда можно приткнуть машину.
Домой он поднялся мертвый; жена собрала ужин и накормила, и даже сама составила чашки с тарелками в посудомоечную машину.
Во вторник он решил никуда не ездить, махнуть на врачей и позвонить в чертову академию, сказаться больным.
Утром сияло яркое, почти весеннее солнце, которое разбросало миллионы бриллиантов по замерзшим снежинках.
Мир был бел и позитивен.
Улучив момент, когда жена сидела за компьютером, он выудил из шкафа бинокль и прошел на кухню.
Там, где позавчера дрожало в агонии его собственное существо, виднелись лишь какие-то тонкие косточки да остатки серых перьев.
А из гостиной неслись радостные звуки.
За окном звенела синица, стучала в стекло, там продолжалась жизнь.
Теперь уже точно – продолжалась.
* * *
- Пока-аа!!!..
Запрокинув голову, жена весело махала маленькой ручкой.
Белая машина ее, накануне вымытая, вычищенная и обработанная воском, сияла, как брикет натурального мороженого «Пломбир».
- Пока, - ответил Тёмин, помахав с балкона утренним кофе. – Не гоняй, как белка на водных лыжах, на Сельско-Богородской новые камеры!
Жена исчезла под сверкающей крышей.
Машина рванула с места и скрылась из вида прежде, чем на девятый этаж долетел звук хлопнувшей дверцы.
Отпив из чашки, Тёмин счастливо вздохнул.
Жизнь была прекрасной.
Занятия в академии кончились, вот-вот должен был начаться отпуск, а магазин полностью взяла жена, с еще более жестким рвением окунулась в прибыльное дело.
Синицы давно откочевали обратно в лес, выводили птенцов и уничтожали каждая свой килограмм насекомых.
Новые очки были заказаны месяц назад. Они позволяли не только видеть, как рыжий котенок играет внизу с синей пачкой от сигарет, но даже различать белую наклейку о смертельном вреде курения.
Дома стояли на местах, ненужные провода висели там, где висели.
Но обрывки магнитной ленты сделались почти прозрачными.
Тёмин не сомневался, что после еще одной зимы от них не останется следа.
2019 г.
© Виктор Улин 2018 г. - фотография.
© Виктор Улин 2019 г.
© Виктор Улин 2019 г. - дизайн обложки.
Сборник рассказов «300 лет»
http://ridero.ru/books/300_let/
182 стр.