Заварзины
В Чупу я приехал поездом вместе с моим «хорошим начальником» Андреем, или Дрюней, как его за глаза называл Вовка Лапанов, а, попросту – Лапай, другой наш попутчик. До мыса Картеш, где располагалась Беломорская биологическая станция, от причала по чупинской губе нас должно было доставить судно «Профессор Владимир Кузнецов». Губой в тех морях называют маленький залив, что-то вроде норвежских фиордов. Может быть, и не только на Беломорье, а везде на северах.
Дрюня, наш формальный начальник, был тогда «в завязке», и треп Лапая, который как раз накануне «развязался», «насытился» в дороге и болтал без умолку, его сильно раздражал. Действительно, Лапай по десять раз на дню повторял, как заезженная пластинка, одни и те же фразы.
– Приедем в Чупу, завалим в шушарку (так Лапай называл столовую), поедим борщочка! Да под водочку!
– Да заткнись ты, придурок, достал уже. Столовую при ГОКе давно уже закрыли, а школьная – только с первого сентября!
– Я три сеточки везу! Сразу по приезду поплывем в Круглую бухту, поставим на камбалку!
– Х..мбалку! Плавает только говно! Уймешься ты, наконец, или нет?
– Так я ж не тебе, а Петровичу говорю, он человек новый, первый раз на Картеш едет! Ты-то, когда водку кушаешь, с удовольствием копченой камбалкой закусываешь!
– Ну, вот и заткнись, к черту, закусывай давай, чтобы рот был занят!
– Коля Рыбаков уже, наверное, все глаза проглядел, сидит на крылечке, ждет прихода «Кузнецова»?
– Х..цова! Слушай, Лапай! Ну, надоело, одно и то же. Хоть бы пластинку сменил!
Вот такие диалоги пришлось мне выслушивать, пока ехали в поезде.
Андрюшин дед был военным моряком, участвовал в боях за Севастополь, а отец, Сан Саныч, в свое время был старшим механиком («дедом») на судне, которое позднее сменил «Кузнецов». Давно это было, но всё правда! Дрюня, можно сказать, вырос на Картеше, всех знал, и его все знали еще с мальчишеских лет.
Мне не раз приходилось выпивать с ним. Трезвым он был интересным собеседником, любил говорить про море, рассуждать на исторические темы, особенно про освоение Крыма и Причерноморья в славные года матушки Екатерины. Правда, он частил, выпивал без закуски подряд несколько стопок. Уже солидно захмелев, он переводил стрелку на производственные темы. Я по его состоянию уже понимал, что сейчас он задаст свой коронный вопрос. Нет, не «Ты меня уважаешь?» , а «Скажи, х..вый у тебя начальник?».
На станции нас и других сотрудников института ждала «буханка» , которая и доставила всех на причал. Когда-то, в первые годы советской власти, в Чупу американцы поставляли за золото паровозы для Советов. Их прямо с кораблей ставили на колеса, и они своим ходом «шуровали» в центр страны. И поныне ржавые рельсы обрываются прямо у обветшалого причала.
Вот на этом самом причале я и увидел впервые пришвартованное суденышко – «Профессор Заварзин».
– Это не наше, – сразу уточнил Лапай, – это университетское «судно» , повезет студентов на остров Средний. А наш «Кузнецов» вона прет!
Посмотрев в ту сторону , куда указывал Лапай, я увидел приближающуюся на скорости 18 узлов «среднемерку». Это уже было настоящее научное судно, не в пример «Заварзину».
Заварзин? Заварзин! Моментально ожила в голове картинка. Как у Айтматова, буранный полустанок, который официально назывался «Разъезд 295 километр», а местные жители почему-то величали «Первая казарма». Все-таки слово «казарма» как-то привычнее для нашего слуха. На «казарме» останавливался один единственный поезд «Челябинск– Джетыгара». Мы небольшой компанией провожаем в Караганду Костю Заварзина, белокурого красавца с голубыми глазами, в которого были влюблены почти все наши девочки. И сейчас его, словно конвойные, держали под руки две девицы.
– Как бы надвое не разорвали, – подумал я с завистью, потому что сам оказался «расконвоированным». Честно говоря, я и на «казарму»-то поперся в надежде на то, что удастся под ручку пройти хоть с одной из них.
Костя чем-то смахивал на молодого Збруева. Хотя он и на гитаре-то не играл, и не пел, а девочки липли к нему, как будто он медом намазан. Почему все в этом мире так несправедливо?
– Нет правды на земле, – утверждал поэт и добавлял, – но правды нет и выше!
«Заварзин» отвалил от причала и пошел следом за нами, но стал заметно отставать.
– Ежу понятно: у нас 18 узлов, а он максимум может выжать 13, –сказал Лапай, комментируя увиденное.
– Вона слева виднеется поселок – Пуланга! От него до Картеша – только зимник.
Что видит, о том и говорит, благо Дрюня ушел пить чай с капитаном, можно и языком «почесать».
Наблюдаем с кормы, как в закатных лучах солнца «Заварзин» отворачивает вправо на Средний! Все это – поморские острова. Поморы, знатные мореходы, издавна здесь на островах живут.
– Кругляш, Кандалакшский залив, – доносятся до меня слова Лапая, а у меня свои ассоциации! Джетыгара – семь гор или холмов, кажется, переводится с казахского на русский.
Костя поступил в ПТУ и уезжает в Караганду! Он «скован» двумя девицами, словно наручниками. Одна из них, вроде как «главная», имеющая больше прав на него, другая как бы «надеющаяся». Зима! Морозно и снежно! Когда выходили из поселка, было светло, даже звезды на небо высыпали. А сейчас уже и сыплет сверху, и ветер кружит снежком, поземка через пути завевает. Полустанок освещен двумя фонарями. Их раскачивает ветром. Фонари издают скрипучие звуки, снег кружит, завихряется в лучах света и уносится прочь, в черную мглу.
Тогда еще мы не слышали песни, весьма популярной сейчас: «Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда»!
Костя-то прощается и, похоже, точно навсегда! Он ждет не дождется, когда придет поезд и увезет его в «сиреневую даль»! А, может, это я за него додумываю спустя сорок лет. И девицы это понимают и все сильнее к нему жмутся. А мне досадно, что ни одна из них не жмется ко мне.
Пора бы уже и поезду быть, а его все нет. Мороз усиливается, да еще ветер со снегом. Я-то в валенках и полушубке, а девицы одеты абы как, уже пританцовывают и Костю теребят. Он, как кукла-марионетка, болтается между ними. Кому-то в голову приходит идея погреться у путейцев. Это – не станция Успенская, где есть зал ожидания с настоящей кассой и печкой-голландкой, а полустанок, но несколько семей путейцев живут здесь же. Люди не совхозные, но их лица узнаваемы: отовариваются в поселковом магазине, мелькают на почте и в бане. Стучимся в освещенное окно, открывает хозяин в майке и трусах. Маленький и худой, похож на Чарли Чаплина – короткие черные волосы с проседью, маленькие усики.
– Да-да, конечно, заходите, раздевайтесь, грейтесь! Сейчас чайку поставлю!
– Нет-нет, спасибо, чаю не надо, сейчас уже поезд подойдет!
– А кто его знает, когда он придет, – говорит уверенно хозяин, – погода-то видите какая, метель началась. Может путя замести! Бывает и до утра не проехать, ждет рассвета, когда путейцы лопатами путя расчистят. А то ветром провода оборвет, а поезду без сигнальных огней как двигаться? Машинист сбавляет ход, вглядывается, как бы под откос поезд не пустить.
В так называемой прихожей, плавно переходящей в кухню, горит лампочка без абажура, а в спальной, отгороженной тонкой фанерной перегородкой с занавеской, ночник освещает несколько детских кроваток и массивную, с когда-то никелированными шарами, железную кровать хозяев. Хозяйка – дородная женщина, слегка укрытая тонкой простыней, делает вид, что спит.
Окна в их убогом жилище законопачены, от мокрой одежды и обуви поднимается пар. Душно. Я слегка обогрелся и выхожу на воздух.
– Пойду, посмотрю, нет ли поезда!
– Давай, – блаженно отвечает «целинный пленник» Костя!
Темень кругом! Только фонари полустанка да редкие огни поселка пробиваются сквозь прорехи в снежном вихре. До поселка километра два. Иногда доносится собачий лай.
Чё брешет-то? Какой дурак будет шляться в такую погоду по улицам? Влезла бы в свою конуру и спала без задних ног. И чё я-то, поперся провожать этого Костю? Он мне не друг, и не родственник, а так, бывший одноклассник старшего брата.
Но, вот, сквозь сплошную снежную лавину стал пробиваться свет прожектора. Поезд? Шума пока не слышно, ветер относит звуки назад, но столб света становится все ярче! Врываюсь в помещение:
– Одевайтесь скорее, уже вторую «казарму» проехал!
Все похватали одежду: шапки, польты, влезли в валенки и высыпали на «перрон». На самом деле никакого перрона нет, несколько железобетонных плит вдоль путей возле самой «казармы».
Поезд буквально налетел на наш «буранный полустанок». Мы, было, подумали, что машинист забыл про остановку, но заскрипели тормоза, состав стал замедлять ход. Первый, второй, третий… Где-то на шестом вагоне поезд окончательно остановился. Быстренько разбежались по вагонам, стучим в двери тамбуров и купе проводников. Спят, заразы, лень вставать, впустить пассажиров. Вот в одном из вагонов открывается дверь, заспанный проводник выглядывает на улицу. Мы бежим к открытому тамбуру. Со скрипом поднимается площадка. Костя расцеловывает девиц, те плачут. Косметики тогда еще не было, поэтому черных подтеков на зарёванных лицах не видать.
– Да садись быстрее, минута стоянки, уже поезд трогается, – раздраженно шипит проводник.
Костя на ходу заскакивает в вагон, я забрасываю в тамбур его рюкзак. Все, проводник закрывает дверь, и поезд улетает в темно-белую даль.
«Кондуктор не спешит, кондуктор понимает…». Да ничего он не понимает, и «осиротевшие» девицы ничего не понимают. На полминутки застыли, как жёны Лота, только что в соляные столбы не превратились. На лицах то ли слезы, то ли растаявший снег!
«А, может, навсегда ты друга потеряла?»
Вдруг они, взявшись за руки, круто развернулись и быстрым шагом двинулись в сторону поселка. Я, словно надзиратель, побрел следом за ними. Полустанок остался позади, а впереди стали просвечивать слабые огни поселка. Выбрались на дорогу и бодро зашагали навстречу цивилизации, слегка наклонившись вперед, пробиваясь свозь снежную завесу. Меня, действительно, для девиц в эти минуты не существовало, был только «он». Уже в поселке, перед поворотом одна из них обернулась и кивнула в сторону, что, мол, мы туда! Я кивнул головой в противоположную. Вот и поговорили!
– Ты где шляешься в такой буран? – накинулась на меня мать.
– Да ничего я не шляюсь, Костю Заварзина провожали в Караганду.
– Какую еще Караганду?
– Ту самую! Он в ПТУ поступил, на слесаря-сборщика металлоконструкций!
– Какие металлоконструкции? – встрял в разговор отец, – он такой хилый, соплей перешибешь.
– Да там недобор в училище, всех подряд берут. Дают обмундирование, да еще и стипендию платят. Можно я тоже поеду? – стал канючить старший брат.
– Какая Караганда, какое ПТУ? Ты же только закончил одно училище, на радиста. Кто тебя отпустит? Совхоз за тебя деньги платил, теперь ты должен отработать два года!
– Да не срастается у меня с Мостовым. Он постоянно мною недоволен, вечно бурчит, подставляет перед Барсуковым.
– Ладно, с Барсуковым я сам поговорю, – вновь вступает в разговор отец, – Может, и подпишет заявление на увольнение без отработки на каком-нибудь «активе».
– Ты что такое отец говоришь? – опять встревает мамаша, – Нечего ему где попало и с кем попало шляться, пусть в совхозе работает. Радист! Что еще надо? Руки не в навозе, не в машинном масле. Работа чистая, не пыльная! И зарплата приличная, сто двадцать рублей. Трактористы и комбайнеры, правда, и больше зарабатывают в сезон, так они и «пашут», как проклятые. Зато всю зиму отдыхают, технику к посевной готовят.
– Шурик Алимов тоже к Косте собирается в Караганду! Плевать он хотел на большую зарплату!
– Ну, так он и заработал себе на три года вперед, – пытается заглянуть в алимовский карман мамаша, – может теперь шляться по Карагандам. А мы тебя тянули, думали, что ты теперь сам будешь зарабатывать. А на той стипедии да обмундировании не шибко-то проживешь, будешь опять с родителей тянуть!
Костю я больше никогда в своей жизни не встречал, забыл о его существовании. Закончив через год среднюю школу, я уехал в Ленинград, где и растворился на 40 лет.
Одна из девиц через год вышла замуж, другая уехала черт знает куда.
И вот это научное судно. Сомневаюсь, что оно названо в честь того Кости, но воспоминания об этом вечере на «буранном полустанке» унесли меня опять в «сиреневую даль»!