Передо мной был полный хаос. Понятное дело, я подобного не ожидал.
…Помехи были страшные: скрип, скрежет, теперь уже дикое завывание. И больше ничего. Единственное, что я услышал, так это была цифра «ноль», хотя это в подобной какофонии могло мне показаться.
Я встал с дивана, взял с собой приемник, подошел к окну, сел в кресло и снова начал усердно крутить верньеры моего старенького «друга», но больше ничего понятного из его динамиков так и не услышал. А не слушал ли я перед этим сигнал из Ничто с теми, кого еще нет и даже никогда не было? Это то же самое, как остановиться и выйти на станции, которой еще нет и в помине, или ехать в поезде, автобусе в город, которого еще не построили, и, возможно, не построят никогда…
Я не представлял, что еще можно сделать, чтобы понять, что это действительно был голос из Ничто, или его не было вообще.
Бросив настройку допотопного приемника, я потянулся, встал с кресла и вышел в сени, а потом во двор. Правда, перед тем, как открыть дверь на улицу, покосился на дверь из чулана. Молоток был у меня в кармане все же защита на всякий случай. Дверь до сих пор была распахнута. В чулане стояла гробовая тишина… Я решил ее не закрывать. Вышел на улицу.
…Рекс развалился на своей деревянной площадке у будки и, похоже, дремал после ночи. Он даже ухом не повел. Солнце, по-весеннему теплое и ласковое, сразу же начало «охаживать» мои руки и основательно заросшее щетиной лицо. Да ведь вчера была страшная метель, и на тебе, снова теплынь… Сугробы, нанесенные вчера, оседали прямо на глазах.
Да, я прекрасно понимал, что еще не совсем чокнулся здесь, но, поверьте, почему-то на душе кошки скребли.
Вернулся в дом, чтобы, наконец, побриться, а уж потом снова на воздух, поближе к теплому солнышку, да ожидать Лиду. Должна же она когда-то появиться в доме…
Разложил на столе бритвенные принадлежности, в стаканчик налил теплой воды, сменил на бритве лезвие, и начал медленно сбривать свою белую упругую до сих пор щетину.
Пока брился, думал, рассказать ли жене о том, что случилось со мной, да и с Сусанной буквально недавно, или об этом промолчать? А, может, поведать ей новости о сумасшедшей электричке, или промолчать? Нет, скорее всего, расскажу обо всём. Пусть думает что хочет. Возможно, и мне станет легче. Или… Лида даст какой-то дельный совет? Она у меня умняшечка… Но кто же находился буквально с полчаса назад в нашем чулане? Ведь оттуда некто таки рванул на улицу. Да, но как об этом непонятном рассказать Лиде?
Когда практически закончил бритье, услышал, как Рекс лениво взбрехнул один раз, и затих. Может, во сне. Хотя, почти сразу же услышал, как Рекс снова пару раз залаял уже резвее. Я поднял голову, увидел под потолком… нашу старинную люстру и наконец-то облегченно вздохнул: значит, Лида пришла от соседки.
«Надо встретить, — подумал я. — Как бы чего не вышло!»
Вышел в коридор. Достав из кармана молоток и отложив его на верстак, я аккуратно прикрыл до этого распахнутую дверь в чулан и неспешно прошел к выходу.
Рекс был прав. Вернулась Лида. Это ее невысокие каблуки простучали по трем ступенькам, приподнялась щеколда на двери и дверь открылась. Лида пришла с куриными яйцами и фляжкой молока, которые купила у соседки.
***
Лежу на диване. Лида чародействует на кухне, готовя как всегда вкусный обед. О чем-то талдычит диктор в телевизоре, но я не слушаю его, а погружаюсь в свои думы… Сначала в свое неосознанное детство, о котором, плача, мне не раз рассказывала бабушка и мама. Она была на инвалидной коляске, и справиться со мной, крохотулей не могла, а потом и осознанное, а за ним вспомнилось и далекое Первое мая. Это уже давно не тот праздник, да и практически никто не ходит на парады. Их уже нет. Я еще застал другие, да и тот Первомай. Не раз сам ходил на парад, поскольку разнарядка была категоричной. Мне, как заместителю руководителя по гаражу, тем более нельзя было отлынивать от такого грандиозного мероприятия… Горкомовское, а затем и обкомовское начальство по голове моего начальника не погладит, факт, а он, естественно, меня… Даже больному: вставай, и дуй, ползи на демонстрацию… Иначе попрут с работы как пить дать, и пиши, пропало… А ведь я сейчас на хорошем счету, да и премии регулярно у нас неплохие выплачивают…
* * *
Была осень. В щедрую зелень города после ночных заморозков ворвалась щедрая желтизна. И в считанные часы своей «несмываемой краской», перечеркнула то, что все лето так радовало глаз, перемарала до такой степени зелень, что даже диву даешься — это ж какому мастеру следовало так усердно потрудиться, чтобы столько свершить, и буквально за ночь...
Если бы моя мама знала, что меня родила для боли и страданий, она бы никогда не зачала меня. Но она не ведала этого и страстно любила моего отца, который предал и ее, да и сына.
Он покинул нас и пополз к шлюхе, которая жила в соседнем доме. Это случилось через семь лет после моего рождения. А пока меня ласкали в колыбели мама, отец и радовались каждому моему новому детскому «выкрутасу», каждой улыбке, первому неуверенному шагу... А потом отец ушел. Понятно, это был удар для меня. Но еще сильнее он ужалил маму, которая после того, как отец ушел, буквально сгорела. На похороны он так и не пришел, хотя я со слезами просил его это сделать. Да и позже обо мне он даже словом добрым не вспомнил.
Безотцовщина...
Без мамы…
Детский дом... В десятом классе пошли кражи...
В семнадцать — колония...
Три года, да нет, три с половиной года на холодных нарах... Баланда... Зимой, как минимум, под сорок градусов мороза, и лес, лес, лес... Рваная, штопанная — перештопанная роба и такие же дырявые рукавицы, грозные овчарки. Хотя, зачем они? Из зоны убежать проблематично. Сотни километров по кругу — тайга. Летом непроходимые болота, зимой — морозище, который любого превратит за пару часов, если неподготовленный, или дней, если считаешь себя подготовленным, в сосульку...
Говорят, что в тайге нельзя умереть с голоду. Еще как можно! Те зеки, которые срывались в бега либо возвращались через энный промежуток времени назад, в зону, да прибавляли себе сроку, либо вовсе не возвращались... Я ни разу не слышал, чтобы кто-то из убегунов пребывал не на мнимой краткосрочной свободе, а где-то на теплых пляжах Крыма или Кавказа... Бывало, солдатики находили только кости сбежавших...
...От запаха спиленных сосен до сих пор кружится голова... От деревьев, которые падают стучит в висках... Сначала окрик: «Поберегись», треск, а затем однотонный, раздающийся со всех сторон неприятный звук, перекрывающий даже звон многочисленных пил: «Бух, бух, бух...»
Отца за все время видел только однажды. Когда он отсудил у меня нашу однокомнатную квартиру, не пришлось увидеться. У меня уже был срок, и я пребывал в отдаленных местах. Вероятно, батя дал судье «на лапу»... Потом он мою квартиру продал, и... пропал. Я думал, что навсегда...
* * *
Больше в город моего детства я не поехал. Зачем? Меня никто там не ждал, да и ничего не держало... Вот только могилка матери... Но ее похоронили дальние родственники в деревне. Там и ухаживали за холмиком с крестом.
Два письма за три года в колонии от Ленки, маминой троюродной племянницы, получил. Ответа не писал. Зачем и о чем писать? О зоне и ее «прибамбасах»? Ой, как интересно... Особенно девчонке... Так и она перестала писать. Видно, забыла обо мне.
Метелицей ворвалась в мою жизнь загаженную, испоганенную колонией для преступников, Лидка. Лида, Лидочка, Лидуся, Ли...
Как мы жили... Одному Богу известно... Любовь до изнеможения, ласки до утра. И нежность, нежность, нежность... А затем Леночка. Копотушечка наша долгожданная... Хиленькая, болезненная, но выхо-дили. Уже третьеклассница, отличница... И колобок Сашенька. Крепыш, смышленыш, какого свет не видывал...
Да и на работу грех было пожаловаться. Командировками не допекали, платили неплохо, и, что главное, никто в душу за прошлое ко мне не лез... Крути баранку, за рулем, и все...
Сначала по углам мыкались, а когда квартиру получили — Лиде ордер дали, все пошло как по маслу. И забываться все плохое стало, да и по ночам перестали лагерные кош¬мары мучить меня, и не вскакивал в пять, чтобы, не дай Бог, не проспать побудки...
А потом все опять наперекосяк — мой отец заявился. Выгнала его та сука, когда он немощным стал. Нового ухажера, помоложе пригрела. Отец без ноги — в аварию на заводе попал. Она даже не дождалась, когда его из больницы выпишут, загуляла. Зачем ей калека?.. Когда справным был — другое дело, а дальше... Думается, если бы он стал стариком, она бы его тоже под зад коленкой. Как же, на пятнадцать лет моложе... Ей мальчиков подавай... Зачем ей старикашка?..
А ему куда податься. Вот он разыскал меня, и слезу напустил перед раскрытой дверью. Не выгонять же инвалида. Вот и приняли... Я не знаю, как поступил бы — ожесточилась душа моя к нему. То ли зоной, то ли его отношениями ко мне. Лида, мягкая душа, категорически настояла принять таким, какой он есть...
Как он меня нашел в другом городе? До сих пор загадка. Но я не расспраши¬вал. Освободили отцу спальню нашу, постель дали, ну, все, как полагается. Он у нас так еще три года прожил, а затем ушел. Куда — не знаю. Лида моя и милицию на ноги подняла, общий розыск объявили, но он как в воду канул. Видно мучили его прежние «заслуги» предо мной... Меня, конечно, червячок грыз, но чтобы уж так убиваться за ним, почти что чужим мне человеком, этого не было.
Больше моего переживала уход отца Лида. Месяц не своя ходила, да все причитала, неужто, мол, не угодила чем. С трудом ее успокоил. А через два месяца после того, как отец от нас ушел, шарахнуло в Чернобыле.
Мы еще ничего не знали об этом. Ночь, 30 апреля, была душная, а наутро нужно было идти на парад. В колонну нашего АТП. Я почти не спал. Дважды выходил курить на балкон. Лида, когда я снова укладывался на диван рядом, сонно ворочалась. Замаялась, бедняга с нашим кара¬пузом. Он пухленький, поноси его. Хитрюга — свет не видывал. И лентяй. И шага лишнего не сделает. Все на руки, да на руки. Настенька порывалась сама ходить, на руки ни-ни. Этот же, паинька. Чуть что — ревы...
Настенька вчера уснула счастливая — как же, с папой на де-монстрацию идет. И платье приготовили, и новые гольфы. Вот толь¬ко немного расстроилась, что туфли новые не разрешили на¬деть, но потом успокоилась — чтобы мозоли не натереть. Идти-то километра полтора в колонне... А мне еще и транспарант по приказу начальника нести. Значит, раньше надо быть в АТП, чтобы получить под рас¬писку, а затем нашему завхозу сдать до ноябрьских на хранение.
Разбудила меня Лида:
— Вставай, соня, все на свете проспишь.
Если бы она знала, как мне не хотелось спозарань вставать. Но что поделаешь, с трудом продрал глаза и пошел умываться, брить свою упрямую щетину. Настя уже вся при параде, а этот непоседа карапуз Сашка все под ногами шастает. Едва на него не наступаю.
«Спал бы, — говорю, а он на меня поднял свои огромные синие глазищи и немигая смотрит. Еще говорить не умеет, но смотрит обиженно, мол, пора и честь знать!
Поправляюсь:
— Так и вы уже встали, Александр Николаевич?
— Он весь расплылся в однозубой улыбке и к маме, за платье прячется. Удовольствия — полные штаны.
— Пап, а, пап, а мы потом пойдем в кино? — подбежала радостная Настенька и чмокнула меня в наклоненную щеку.
— Обязательно. Как и договаривались, — отвечаю дочке и вино-вато смотрю на Лидусю. Улыбается, обняв за соломенную голову Сашку и прижав его к своей ноге.
— Идите, а мы тут с Сашей повоюем... — Лидка само совершенство. — Правда, Сашунь?
Колобок выкатывается из — за подола платья и опять — таки разулыбчато смотрит на меня и на Настеньку, которая, еще раз поправив на голове заколку, напевает полюбившуюся ей песню о синей ромашке. Откуда она услышала ее — не знаю. А, может, сама написала? Она уже пописывает стихи...
— Завтракать и «в ружье», — командует Лида и мы по команде отправляемая на кухню, где все уже на столе — и Настькины люби¬мые гренки, и Сашкина рисовая молочная каша, и мой двойной кофе...