Где-то в глубине души Андрей досадовал на жену за то, что она оказывалась не с ним, и даже испытывал что-то вроде неприязни к ней. Но в этот же самый день это изменилось. Где-то уже ближе к ночи, в номере, Андрей как будто нечаянно остановил свой взгляд на супруге. Она сидела на краешке кровати, сжав колени, и у себя на коленках перебирала свои новые «сокровища»: пузырьки, крестики в пакетиках, какие-то коробочки. Он смотрел на неё сзади и немного сбоку и видел её маленькое ушко, с привычной вмятинкой на самом верху, за которое была заправлена прядь уже седеющих волос, видел вздёрнутый кончик её носа, который чуть выглядывал из-за щеки и пушился на свету. И она вдруг совсем по-другому представилась ему, не как представлялась до этого.
Раньше она была для него женщина. С того самого момента, как он обратил на неё внимание как на женщину, возбуждающую его к тому, чтобы вести с ней как с женщиной и относиться к ней как к женщине. И так оно и закрепилось навсегда: в его восприятии уже тогда спаялись в единую цепочку ряд смысловых образов, в которых она физически и духовно представала для него его женщиной. Приглашающий изгиб её стана, плавно переходящий в бёдра; её шея, плечи и особенно — изящные предплечья, обрамляющие раздельно выступающие и очень соразмерные груди; её походка и всё совместное движение всех её членов, когда она вышагивает своими стелящимися шагами; все её особенные телодвижения и ужимки, всё то, что делало её особенной и отличной от других; и даже её характерное поведение во время близости, и общее ощущение от её тела в соединении с ощущениями своего собственного тела; и непосредственно само ощущение близости: её дыхание с задержками и её лицо, удивительной какой-то, даже неестественной в это мгновение красоты, запрокинутое с закрытыми глазами назад. Всё это одним общим впечатлением промелькнуло у него в голове, но теперь он вдруг увидел её совсем иначе.
Он в ней увидел то же уязвимое и беззащитное «я», какое он увидел когда-то в их маленькой дочке, когда ему впервые сжала сердце умильная жалость к этому маленькому и беззащитному существу. Андрей всегда считал, что дочка похожа на него, но теперь он увидел в жене те же хрупкие покатые плечики, тот же наклон головы, как и у дочери. И не только, он неожиданно увидел в жене то же самое «я», как и у дочки, какое ещё не знало ничего ни о женском, ни о материнском, ни о том, что всё это с ней станется и всё это пройдёт, а впереди останутся только старость, одиночество и смерть. Только теперь у Вали не было уже ни мамы, ни папы, которые могли бы пожалеть. «И мужа, похоже, тоже уже не было». Всё, что должно было случиться, всё уже с ней произошло и прошло. А такое же, что было когда-то с самого начала, то же беззащитное «я» внутри, осталось всё тем же «я». Андрей увидел в ней человека, без добавлений, без всякой поверх того женщины.
И удивительное дело, раньше его всегда раздражало, если жена выступала и в быту, и в личных отношениях человеком, а не женщиной. Это происходило неосознанно, но это всегда было так. Теперь же никакого раздражения он не испытывал. Он просто наблюдал её и думал о ней. И вот она сидит перед его взором, сидит и перебирает уже стареющими пальцами эти свои побрякушки, которые каким-то мистическим образом связывают её с тем единственным, как ей мнится, существом, какое может заслонить её от самоё смерти и от полного исчезновения и изъятия её из времени и пространства. (Дочка когда-то так же сидела над своей кошёлкой с её куколками, ссутулив точно так же свои плечики.) «И дочке в своё время такое же будет». И от жалости у него сердце сжалось до душевной боли. К дочери ли, к жене ли? Или, быть может, к самому себе?
И самое странное, ни жене, ни дочери, ничего им нельзя было объяснить, и это было как-то страшно жестоко по отношению к нему. Им нужен в их положении миф, а он — не миф, он живой человек. «А она не живёт мыслью, а живёт инстинктом и чувствами. И эти чувства заставляют её быть преданной гнезду, а теперь гнездо её наполовину опустело. И ничего впереди. Впереди — ничего. Все её смыслы определялись и определяются чувствами, а не мыслью. Мысль у неё подчинена чувствам и работает на них. А чувства связаны только с чувственным миром, с телесным».
Андрею казалось невероятно странным, что ей бы и надо это было, но она никак не может переступить эту черту, за которой освобождение от материального и телесного. Не может и потому не сама идёт туда, а наоборот, тянет смыслы оттуда обратно, к себе в материальное, и обманывается всеми этими камнями, картинками, свечками и позолотой. И получается, что вместо живой жизни она принимает придуманного идола, лишь бы испытывать чувство защищённости. «Ей нужно не быть защищённой, а нужно лишь чувствовать защищённость, испытывать чувство защищённости». Для него это уяснялось окончательно, что хоть и жалко её безумно, но она всё-таки безнадёжна. А вместе с тем она как бы самый близкий ему по жизни человек: мать его детей и супруга.
Когда они легли и погасили свет, Андрей как будто в самом воздухе ощутил это её религиозное чувство, которое она должна была испытывать и которое находилось тут, рядом с ним, практически, осязаемое им в полумраке комнаты. Это чувство проникновения в чувства другого человека было настолько сильно, что он, к ужасу своему, совершенно определённо испытал сильное половое влечение. И уже даже мысль заработала в этом направлении: как-то начать пристраиваться, что-то сказать, и всё такое прочее. Но он вовремя себя одёрнул. Одёрнул себя, опомнился и ужаснулся. В глубине-то души он считал, что его разумное отношение к маячившему перед ними «переходу в бесконечное» — много выше её отношения, отношения чувственного. И как бы он теперь оказался низок со своей похотью даже и перед её чувственным отношением. Да вдобавок ещё, это чуть не произошло с ними в том самом месте, где сто поколений назад страдал и умирал Он. И это когда-то тогда было такой же реальной реальностью, как и то, что они тут оба лежат, что-то чувствуют и переживают. «И тут вдруг нате — я к нему приехал».
Валя не спала, он слышал это по её дыханию. Андрей не мог не понимать, что ей нужен и понятен только этот христианский миф об Иисусе, что верующий в него после смерти якобы обретает жизнь вечную, и ты после смерти будешь за Ним, как за каменной стеной. «Как была когда-то за мужем». Он понимал это, но всё равно стал говорить ей о своём Иешуа, стал рассказывать о своем живом понимании того, что понимал живой когда-то Иешуа, как бы здесь за свои взгляды и пострадавший, здесь за свои слова распятый. За слова, которые люди и сейчас-то не могут понять, а что уж говорить про те времена. Андрей проговаривал вслух то, о чем уже когда-то много думал и всякого передумал и что уже было ему хорошо известно, но слово за слово, слово за слово он как будто вновь всё это открывал для себя заново.
Он говорил, что абстрактное, отвлеченное мышление людей в те далёкие времена было таково, что они ещё не способны были отвлечься от непосредственного и конкретного восприятия себя, других людей и окружающей их предметной действительности. Эта неспособность отвлеченно отнестись к предмету, к которому прикладывался их труд, делало их охотниками и собирателями. Они могли поймать, убить и съесть. Они могли сорвать, собрать и съесть. Это было в их воле, и их воля была направлена на то, чтобы убить и сорвать. С этой способностью можно было дожить и до сего дня, но отвлеченное (то есть то самое абстрактное) мышление у них каким-то образом развивалось, развивалось и достигло того уровня, когда они смогли до такой степени отвлечься от предмета своего труда, что вместо собирательства занялись земледелием, а вместо охоты занялись скотоводством. Зёрна не съели, а бросили в землю, животных не убили, а приручили.
Люди после этого стали намного состоятельнее, но, самое главное, стали намного свободнее от внешних враждебных им сил. Тогда же они и оказались в состоянии иначе понять самих себя, а значит, и ту силу, которая их сюда послала, которая была причиной тому, что они здесь, что они — они. И они иначе поняли Бога. Это всегда взаимосвязано: понимание самого себя и понимание Бога. Люди стали едины в своём противостоянии миру, а Бог стал для них — один, одна единая воля, вмещающая в себя мириады действующих вокруг нас воль, сил и всяких разных причин и следствий. И всё, дальше можно было спокойно себе жить с этим вплоть до наших времён. Вплоть до времени, пока мы, люди, не перебрались на новый уровень абстрагирования. Нам теперь вообще не нужно бросать зёрна в землю, не нужно приручать животных, нас и так накормят бургерами. Теперь мы и отношение к Богу, а значит, к себе самому, — должны выработать новое, не такое, какое было у земледельца.
Мы настолько способны теперь отвлечься от всего воспринимаемого, мы так далеко отвлеклись в своём отвлечённом мышлении, что уже начались потери основных смыслов и ориентиров. В переходные периоды всегда так бывает: отжившее распадается, а новое — выкристаллизовывается. (Он совершенно чётко выговорил это слово: выкристаллизовывается.) И тогда, во времена Иешуа, тоже нужно было собирать и смыслы, и ориентиры, и все основополагающие установки. Тогда тоже всё поплыло и разъехалось, потому как люди только-только перешли на новый уровень абстрактного мышления. И отдельные люди, такие как Иешуа, получили такой сильный импульс в развитии своего абстрактного мышления, что пошли гораздо дальше среднего человека, пошли даже дальше того уровня, какой теперь наблюдается у среднего современного человека.
Да, Андрей, естественно, когда-то думал уже об этом, но никогда не произносил подобных мыслей вслух. И теперь, когда они произносились, облекаясь в слова, они приобретали какой-то новый, непривычный смысл. С одной стороны, смысл этот становился для него более зримым и осязаемым, но с другой, — они, эти самые смыслы, словно затвердевали и окаменевали в воздухе и переставали быть живыми смыслами. Андрей чувствовал, что будто бы отстраняется от этих смыслов, которые становятся смыслами уже прожитой, ушедшей жизни. И внутри оставалась пустота, тянущая пустота, требующая новых и новых смыслов. Короткое это ощущение сбило его с мысли. И он спросил жену полушёпотом:
— Ты слушаешь?
— Угу, — ответила Валентина как-то совсем глухо и внутрь себя. Было слышно, что она уже засыпает и никакого чувства, ни религиозного, ни какого-то либо другого не испытывает. Но ему нужно было проговорить вслух то, что он думал об «её Иисусе», и он стал рассказывать дальше.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/10/17/1808