Реприза
Мы растили кукурузу! Кто не верит, пусть почитает материалы Пленума ЦК КПСС за 1954 год – тогда Хрущев впервые упомянул о том, как легко и незатейливо можно выйти из зернового и кормового кризисов. Спасение как народа, так и скота развернулось на долгие годы. И не надо смеяться: это вам не Геннадий Хазанов прыгает по сцене с радостными восклицаниями «Кукуруза, кукуруза! Как мы любим кукурузу!»
Инициативу разворачивали всерьез под лозунгом «Дадим Родине по 50 центнеров чудесницы с гектара!» В 1956 г стал издаваться журнал «Кукуруза», где в 1959 г на глянцевом развороте подробно описывался визит нашего Генсека в Айову к фермеру Гарсту. Очень там понравилось Никите Сергеевичу! Но говорили они с Гарстом преимущественно о кукурузе.
Теперь я знаю, кому нужно было голову отвернуть за маленькие десятикопеечные батоны с черным мякишем. Гарсту! Но тогда я и не предполагала, что есть штат Айова, а в нем вражина Гарст; я просто стояла с дедушкой в длинный очередях, которые змеились возле булочной.
Подсолнечное масло тоже исчезло, ему на смену пришло кукурузное. До сих пор не переношу его запаха!
А в 4-м классе, на уроках труда, мы сами стали осваивать «чудесницу»: на пришкольном участке (в центре города Ленинграда!) мы эту подлость сеяли, за ней ухаживали, фотографировали и с гордостью потом участвовали в каких-то соревнованиях за право кем-то там называться. Вообщем, были при деле. Я демонстрировала дедушке фото разросшейся кукурузы, которая уже была выше меня, но початков не давала. Его мои сельскохозяйственные достижения, конечно, не удивляли, как меня удивляли его рассказы о том, что корова до революции стоила 8 копеек, о том как создавалась газета «Искра», и обо мгногом другом. Единственное о чем умалчивалось, была целина, с которой мой дед вернулся в 1957 году. Тщательно скрывалось, что никакой целины в биографии Ивана Петровича Селиверстова не было и впомине. Мама рассказала мне, когда я стала взрослой, что дедушка написал весьма критическую заметку в стенгазете Высшего Военно-Торографического Училища, где преподавал политэкономию. Кого критиковал, мама не помнила, но то, как ночью за ним приехал воронок, запомнила на всю жизнь. Приехали, изъяли наградной пистолет, и загремел репрессированный дед в Казахтанские степи на шесть лет. Видимо, кого критиковали, тот и стукнул.
А когда вернулся, занимался только мною и стоял за кукурузным хлебушком. Никто не знает, о чем он думал или вспоминал во время вынужденного ожидания: о дореволюционном ситнике, о 125-ти блокадных граммах ли о том, что в 1980 году весь советский народ будет жить при коммунизме, как пообещал Хрущов на ХХII съезде Партии.
Социализм с человеческим лицом
Его звали Димитрос Теодоракис. Он приехал из какого-то городка под Афинами – ну, как если бы он жил в Гатчине – вроде и Санкт-Петербург, но в тоже время, пригород. Впервые я увидела его в кабинете декана, где он уточнял процедуру оплаты экзаменов. Говорил Димитрос живенько, а его акцент навевал мысли о Китайской Народной Республике.
- Я не понимаю: сначала платить? Или сначала сдавать?
- Иди, - говорил декан, судя по тону, раз в пятый, - в кассу и плати, а чек об оплате отнесешь в учебный отдел.
- Зачем в учебный отдел? – Удивлялся наивный Димитрос, - лучше преподавателю, я ж ему буду сдавать.
- Иди в кассу, а потом в учебный отдел, - не сдавался декан.
- А сдавать когда? – в свою очередь не сдавался грек.
- Иди плати, - простонал декан.
- А сдавать когда?
Декана слегка повело влево, а лоб покрылся испариной – надо было выручать.
- Дима, - я говорила медленно и доходчиво, как разговаривают с клиническими идиотами, - иди в кассу и оплати сдачу экзаменов, чек отнесешь в учебный отдел, а потом приходи опять сюда.
- Я ничего у вас не понимаю, - честно признался Димитрос, - вот оплачу, а когда сдавать? – Но все-таки вышел из кабинета. Нас разобрал истерический хохот.
Но смеялись мы рано – это было только начало.
Дима действительно ничего не понимал в нашей жизни. Мальчиком он оказался легким, откровенным и коммуникабельным. Весь факультет целыми днями выслушивал его удивленные жалобы на российскую действительность и его семейное бытие. Дело в том, что Дима был женат на русской и приехал с ней сюда; по его словам, день ото дня жена становилась все злее, требовательней и ревнивей, а в конце прошлого семестра начала его побивать и не отпускала на летнюю практику. Для всех ситуация была предельно ясна, и только наивному Теодоракису не могло прийти в голову очевидное: она выходила замуж за грека, рассчитывая жить в Греции, и даже в страшном сне девочке не могло привидеться, что молодой муж потащится в Санкт-Петербург, да и еще поступит платно учиться в институт. Было от чего озвереть! Мы дружно удивлялись, как она его еще не убила.
Наряду с семейными неурядицами, Дима не уставал удивляться русским идиоматическим и сленговым выражениям – половина занятий уходила на то, чтобы удовлетворить его неподдельный интерес к русскому языку. Читал он много, еще больше слушал, поэтому результат непереваренного им объема информации часто заводил в тупик. Никогда я не могла вообразить, что придется отвечать на вопросы типа «почему человек человеку друг, товарищ и брат» или «что такое социализм с человеческим лицом».
Голова мутилась не только от Диминой тяги к знаниям – других проблем тоже хватало. Я стала замечать, что путаю студентов, и стоит мне увидеть знакомое лицо в коридоре (а они все знакомые!), я сразу начинаю проявлять служебно-педагогическое рвение:
- Идем в аудиторию!
На что больше половины студентов резонно отвечало:
- Да у нас же не вы сейчас по расписанию.
Еще не хватало, чтоб я и расписание стала путать!
Пораскинув умом, я пришла к выводу, что до каникул в таком режиме я не дотяну. Институту пользы никакой, а в Греции день моей безвременной кончины вряд ли объявят национальным днем траура. На выходные села в электричку и поехала к друзьям в пригород – может, на воздухе мозги проветрятся.
Пригород, воздух, друзья – это великолепно. Я, вроде бы, стала отходить, но студенты в общей массе и Дима со своими вопросами в частности, не выходили из головы. Решила поделиться. Стала рассказывать... и вдруг, по аналогии вспомнила.
- Слушайте, ребята! Ведь с этими бедными студентами, как на даче с бычком. Сейчас объясню. У нас дача, как известно, на Украине. Участок идет вниз, там яр, а за яром вверх поднимается бугор – это уже колхозные угодья. Мои девчонки обычно загорают на бугре, и я как-то пошла звать их на обед. Смотрю – там бычок. Кто его там в лицо разберет - чей, и я решила, что это бычок моей тетки. Я и говорю, мол, девчонки, давайте сделаем доброе дело: отведем сбежавшего бычка тете Гале. Ну, эту корриду надо было видеть! Я боюсь бычка, он – вероятно, меня. Мы его с дочками тянем, он – упирается. Шуму! Вверх, вниз! Жара – плюс тридцать пять градусов. Какие-то колхозные дети к нам приблудились. Еле дотащили бычка. И так гордо: «Тетя Галя, мы вашего бычка привели!» На что тетя Галя, довольно удивленно: «Та це ж ни мий».
Галка с Мишкой отсмеялись. И вдруг Галка мне так серьезно говорит:
- А ты, что ж, бычка не узнала, да?
Я несколько обалдела.
- Галка, как же можно узнать бычка?
Галка тут же наставительно заявила:
- Вот у моей тетки в деревне среди коров не ошибешься. Каждую в лицо можно узнать. Сами черные, вокруг глаз – белые пятна, а во лбу звезда...
- Горит, - закончил за жену Мишка, - и грустно добавил. - Вот он, социализм с человеческим лицом.
Эх, жаль, что Дима не слышал!
Любовь к Родине
Любовь к Родине (она же - патриотизм, говоря другими словами) должна присутствовать в любом мало-мальски приличном человеке. Так же, как любовь к родителям или детям. Это - чувства врожденные. Выражаются, правда, по-разному - в зависимости от менталитета и ситуации.
Я, например, была совершенно убита на днях, когда посмотрела по телевизору некий опрос наших милых деток (лет так по 17-18). Никто не знает, кто такой Алексей Маресьев и какой подвиг он совершил; насчет Великой Отечественной как-то получше, но в датах начала и окончания путаются серьезно, помнят уверенно только, что Гитлер был плохой.
Понимаю - времена уже другие и в школе не требуют учить наизусть имена всех пионеров-героев, как когда-то нас, но элементарную совесть все-таки надо иметь, чтобы хоть что-то знать о людях, благодаря которым ты сам живешь. Они погибли за свою и твою Родину.
Любить Родину - не значит не видеть недостатков бытия. Наоборот - как-то с ними бороться. А если бороться уж совсем никак, то относиться к ним с некоторым юмором.
В 70-е годы прошлого, т.е. ХХ столетия была такая чудная студенческая программа "Спутник", которая позволяла за весьма терпимые деньги побывать в странах социалистического лагеря. Деньги-то вполне удобоваримые, а вот комиссия, определяющая кто поедет, а кто нет - жутковатая. Вопросы задавали просто необыкновенные и конкретно рассчитанные на завал: например, какова разница между уставами ХСС и ХДС (это партии такие были в Германской Демократической Республике - витрине социализма). Но, уж если комиссию проскочил...гуляй, товарищ советский комсомолец, по полной программе!
Вот так мы и поехали гулять по Венгрии в 1975 году. И был среди нас хороший парень Юра Минкин, циник и хохмач - душа компании. Поселили всех в очень скромненькой гостинице, но обедать и ужинать водили в ресторан - не Версаль, конечно, но даже минимальная выпивка в меню была. А уж на свои, которые чудом провез, так пей - хоть залейся. Вот Минкин наш и воспользовался этой приятной возможностью, и в один из вечеров надрался так, что его до гостиницы доставила дирекция ресторана - за свой счет и с извинениями. А наутро - тоже с извинениями - довезли Юркин плащ, который он в пьяном беспамятстве забыл там же, где пил. Мы все дружно оценили заботу венгерских товарищей и даже несколько обалдели от того, что плащ, вообще, не сперли.
Обратно из Венгрии нас довезли до Москвы, а конкретнее - до Казанского вокзала. Минкин поставил среди зала ожидания свой чемодан, прилег на него, а плащ пристроил рядом. И тут его охватила такая любовь к Родине, на которой он не был целую декаду, такая нежность, что он чуть не взвыл. Задрал голову к потолку вокзала - а потолки-то на Казанском расписные! - и запричитал:
- Ой, блин-компот! Ай, блин-компот! Ой-ей-ей... мы на Родине... на Родине?
Повернул голову к месту, где плащик должен находиться - нету плащика. Совсем нет. И ясно, что никто завтра его обратно не принесет - ни с извинениями, ни без извинений. Уперли.
И даже как-то радостно стало всем - вот она, Родина!
Портрет Дзержинского
В совершенно замечательные советские времена существовала совершенно замечательная и широко разветвленная организация, которую основал легендарный Феликс Эдмундович Дзержинский. И в каждом кабинете, имеющем отношение к этой организации, висел его портрет. Это было непременным атрибутом – ну, чтоб, значит, каждый попавший в такой кабинет, сразу мог понять, где он, и в какой переплет он попал. Феликс Эдмундович смотрел со стены строго и с профессиональным прищуром, что навевало мысли о неотвратимости наказания и испорченной биографии.
10 ноября 1983 года я развелась с мужем. Эта история отдельная и многотрудная. Только в процессе развода я поняла, что выйти замуж – дело плевое, а вот развестись – почти невозможное. Выйдя из суда, я долго стояла у дверей осчастливившего меня (как мне тогда казалось) учреждения, и соображала чем бы таким сбить отвратительную оскомину послетяжбенного процесса. Решила, что надо напиться. И позвонила одноклассникам. Эта парочка моих друзей поженилась после школы, но виделись мы не часто, так как они уехали в Уссурийский край по распределению. Сейчас они были в отпуске, и я подумала, что утешать и веселить меня после развода – их прямая обязанность и священный долг. Слава богу, они думали так же и уже через 3 часа мы сидели в густо заполненном зале ДК им. Ленсовета на концерте в честь Дня советской милиции.
Но концерта было мало – там же не напьешься и мы поехали в гостиницу «Карелия». Валютный гриль – бар… что может быть лучше, увлекательней и запретней в 1983 году?!
От гнусного состояния у меня появился невообразимый кураж. Мы вкусно ели, много пили, а потом – в качестве художественной части я сорганизовала танцы для западных немцев, сидевших по соседству, хотя в гриль - баре танцы, как таковые, не были предусмотрены вообще. Во время танцев я упрямо втюхивала немцам, что я из Лос- Анжелеса. Идиоты фээргэшники верили.
В разгар веселья меня пригласил приятный молодой человек в вельветовых брюках. Поскольку он все время молчал, то понять, кто он - немец или русский (а может, как и я «из Лос – Анжелеса») – было невозможно. Возможность появилась к завершающему туру: он предъявил мне красную книжечку. Сомнений не было. Через двадцать минут мы дружно сидели в комнате под лестницей, где со стены на нас укоризненно и с прищуром смотрел Дзержинский.
Кураж, правда, еще не пропал. Мы бодро продиктовали свои анкетные данные и Лешка еще успел помитинговать в защиту советских офицеров, которые, не щадя живота своего, служат в непосредственной близости от китайской границы, а значит и имеют право на отпуск (по конституции) и выпивку в валютном баре (по этическим соображениям).
Трудности наступили в тот момент, когда мой партнер по танцам в вельветовых брюках подозрительно щурясь (мало мне одного Дзержинского) спросил:
- А почему вы говорили по-английски?
- Потому, что я не знаю немецкого.
- А английский знаете?
- Знаю.
- Откуда же? – Он считал вопрос провокационным.
- Учила в школе. И в институте. Государственные курсы закончила, наконец.
- И по работе ей нужно, - встрял, не удержавшись, Лешка.
- Ну, и где же мы работаем? – Ехидно поинтересовался «вельветовый».
Лешка гордо выпятил грудь:
- В магазине «Академкнига», в отделе «Антикварные книги на иностранных языках». Товароведом.
- Да –а…- протянул «вельветовый».
Через неделю я в «Академкниге» уже не работала.
Коммерсант
Есть люди, к коммерции совершенно неприспособленные. Это и понятно – не каждому дано. Но тогда и стараться нечего. Надо сразу идти по назначению, то есть в любой ВУЗ, кроме торгового, и не рыпаться.
С Вовкой сначала так и было. Он поступил на матмех и успешно проучился аж два курса, но вдруг на третьем году в голову ему пришла блестящая – и он в этом был уверен! – идея: бросить университет. Идею он срочно начал воплощать в жизнь. Ушел с матмеха и в том же году поступил в Ленинградский торговый институт, здраво рассудив, что от математики прибыли никакой, а вот специальность технолога пищевой промышленности в условиях устойчивого дефицита продуктов – полное эльдорадо.
Учиться было легко и комфортно. Впереди маячила летняя практика, которая помогла бы разжиться дармовыми продуктами.
Рабочее место практиканту Соловьеву деканат определил в ларечке на площади Стачек сроком на два месяца. Погода радовала. Перспективы завораживали. И душа пела. Пела о том, что с его математическими способностями подзаработать – дело плевое. В первый же день для продажи поступили сливы. Расторговался Вовка быстро и с шуточками, но подсчитывая выручку с удивлением обнаружил, что не достает 15 рублей.
- Не беда, - подумал он, - первый блин комом, завтра наверстаю.
Завтра слив уже не было – была бочка с солеными огурцами. Вовка взвесил запечатанную бочку, сверился с накладной и расписался. Пора было приступать к работе.
Изодрав руки в кровь и весь облившись рассолом, Вовка открыл бочку… Огурцов там была ровно треть – остальные растворились – это была слизкая соленая труха, которую продавать было, конечно же, нельзя, но и сдать тоже уже нельзя: поздно, расписался.
Доплатив деньги из собственного кармана, Вовка слегка загрустил. Утешало только то, что впереди было два месяца.
Спустя три недели, вся наличность была потрачена на восполнение выручки. Субсидий не предвиделось, а мысль о поступлении новой партии товара отдавалась в сердце и голове звонкими молоточками. По ночам мучили фруктово- овощные кошмары. Еще неделю спустя, не выдержав этой пытки, Вовка занял денег у соседей по квартире. Денег хватило на липовый больничный в Евпаторию, где жили родители.
К 1-му сентября отъевшийся и отдохнувший, он вернулся в Ленинград, чтобы продолжить занятия в столь вожделенном институте. И занятия шли. Вовка сдавал экзамены, но на время производственной практики он неизменно покупал больничный лист, с указанием почти смертельного диагноза и билет в Евпаторию.
Рухнуло все в одночасье – он получил диплом. По распределению оказался в пригородном ресторане первой категории в должности шеф-повара. Мечты о наживе давно уже не посещали: каждый вечер в ресторан приезжали друзья, бывшие сокурсники и просто знакомые. Кормил он их за свой счет – мимо кассы. И еще давал с собой продукты и выпивку – тоже мимо кассы: человеком он был широким.
Через три положенных для молодого специалиста года все осточертело и Вовка принял очередное судьбоносное решение: наскоро женившись в четвертый раз, он эмигрировал в Израиль, благо мама была еврейкой, а следовательно, по законам земли обетованной, он был евреем. Вот где можно было развернуться! И он развернулся…
Через год однокурсникам пришло письмо. В нем Соловьев сообщал, что устроился весьма прилично. Купил домик на Голанских высотах – правда, денег назанимал у половины Израиля. Друзья покивали, порадовались… Смущало только одно: они достоверно знали, что на Голанских высотах (в районе военных действий с Палестиной) жилье давали бесплатно и даже приплачивали. А ведь ему еще отдавать деньги половине Израиля.
И еще много других рассказов...
Интернет-магазин издательства
http://business-court.ru