Этот город, как одна из продажных женщин, стоящих здесь в узких, ломанных, сырых и темных улицах, даже когда солнцепек. Женщина, бывшая когда то великолепной княгиней, которую унесло жизнью на пиратское судно. Она потеряла нежность, зубы, молодость, но не потеряла силу и любовь к украшениям. У нее густо накрашены глаза, белки которых навсегда стали желтыми с воспаленными красными сосудами из за дешевого вина и всех тех ядов, которыми ее пытались убить. Ее пальцы скрючены, суставы разбухли, вены вздулись но кисти по прежнему грациозны и унизаны тяжелыми украшениями. На ногтях остатки краски, под массивными мужскими кольцами на пальцах видны татуировки, стерегущие ее деньги и сон. Денег у нее немерено. Они закрыты под протертым мрамором полов, по которым она ходит в стоптанных марокканских бабушах, подметая пестрыми, на цыганский манер намотанными юбками из под которых пахнет орхидеями и несвежим бельем. Она так свята, величественна и низка.. Крошит пальцами свежий хлеб, ест крошки, пьет запрелое вино, долго жует стертыми зубами человеческое мясо из очередной жатвы катастрофы. Ее сетчатые чулки безнадежно разодраны а роскошный шелковый халат, отороченный перьями, снятый с чужого плеча, весь в зацепках по ручной вышивке золотом. Но она так прекрасна. Щедра, умна, внимательна к гостям и беспощадна, скрывая все свои 47 кинжалов в роскошном корсете, скрывающим смерть.
Ее окружает шум, но при этом она не многословна, она отдается задешево но берет взамен немерено.
А иногда дарит подарки. За красивые глаза.
За походку.
За чашку кофе набегу.
За то, что я смотрю с восхищением на сохнущее белье за окнами, на облезлые стены вокруг статуи мадонны на углу здания, на фрески побитые дождем, на лавки нелегалов внизу роскошных дворцов скрывающих в своих дворах тропические сады.
За то, что знает только она.
Она подарила мне своего сына. За просто так, за то, что я оценил ее дикую красоту длинных ног с усталыми, синюшными венами.
У него густо накрашены обжигающие в своей выразительности глаза, орлиный нос, впалые щеки и волосы по плечи, спадающие жесткими темными волнами. Он чуть выше меня и слегка сутул. И курит так, что можно все отдать за это зрелище. Пальцы, как и у матери, украшает краска, кольца и вообще он похож на дитя любви пирата с античной статуей. Потому что простые люди такими не бывают. Днем он убирает волосы в хвост, открывая выбритые виски и потрясающую шею, а вечером во всем шелковом и кремовом, как белье его матери, полулежит пьяный на диванах притонов.
Мы разговаривали о еде, коммунизме, архитектуре, а после целовались в закрытом на ночь ресторане, и я давно не делал ничего такого. Жадно, опрокидывая бокалы с альпийской водой и бразильской кашасой, переворачивая тарелки с пармой, сминая скатерти, комкая одежду, что бы добраться до голой кожи, но не раздеваясь.
Иногда я вспоминал о том, что здесь, наверное, есть камеры и тогда мои поцелуи в его шею и грудь останутся не только в нашей памяти. Его прекрасные, дьявольски изломленные брови и сжатые в моих волосах на затылке пальцы. А после надеялся - что все эти стоны, всхлипы и шепот севшим голосом, мой смех, его просьбы, вздрагивание, вопросы о том, почему я все так хорошо делаю, вместе с оргазмом - не останутся на цифре. Потому что это точно способ взять меня в плен, помощнее его стройных ног и текущих по телу татуировок на забрызганном животе, пока на улице громыхает гроза.
И надежда, что он не такой же насквозь больной как и все это прекрасное и продажное в теле его матери - города. Матери мирового порта. Юга. Торгового мира. Владельца всего самого ценного извращенно пристрастившегося ко всему грязному и дешевому.
Потом ночной город из окон машины, пальмы которые клонятся на ветру, пришвартованные лайнеры и яхты, работающие дворники и его тихое и темпераментное как последняя исповедь, пение. Такое нежное и невинное, совсем не обязательное переплетение пальцев с моими и снова поцелуи, уже на парковке, прикосновения языков, улыбки друг другу в губы. Главное думать что это подарок и его мать не захочет от меня равноценной по ее мнению платы.