О ре минорном трио Мендельсона...

            
Каюсь — я человек примитивного музыкального вкуса… Я трепещу перед таинственной способностью музыкальной фантазии найти ясный и совершенный язык для собственно человеческих, личностных переживаний — надежды, тоски по несбыточному и сокровенных мечтаний, отчаянной решимости на обновление, когда обрести смысл или погибнуть… Переживаний, которые так редко можно встретить в буднях «продвинутого» мира… и так редко можно услышать в музыке, которую тот рождает… Словно бы перевелся уж человек, и не встретить человеческих чувств, и не страшит смерть, и не чарует жизнь, и не побуждает на риск и свершения высокое, и не рвется душа человеческая из ада будней, и ничего уж не жаждет, да и нет то ничего, кроме «будней», навязанных ими целей и забот — остальное лишь враки болезненных мечтателей, смешные в век психоанализа и социологических теорий… и над всем царит лишь скотская удовлетворенность властью времени, неумолимо текущего к бездне… «и страшно, страшно… о боги, яду мне, яду»… но спасает, как и всегда – Мендельсон… Понимаете — был Мендельсон… и написал его ре минорное трио… вот же незадача — было это чудо… а значит — и Маркс говнюк, и Маслоу тоже — говнюк… и редкостнейший говнюк Фрейд… и способен человек любить, а не только лишь вожделеть… и многое ему нужно, кроме хлеба и крова… и способен он ненавистно томиться привычным, и вменяется ему это в заповедь, и имеет он право на вопли отчаяния, и на неудовлетворенную ярость мечтаний, и на ужас перед смертью и перед бессмысленной жизнью, во власть смерти отданной… И вот кажется — столько всего против… столько контраргументов… такое количество солидных и умных людей утверждают обратное… и на страже их суждений — километровые полки томов, и лицензированные ученые степени, и здания университетов… Но вот незадача — был когда-то на белом свете Феликс Мендельсон и написал он его ре минорное трио… и отзывается это трио через столетия в чьем-то духе, и напоминает человеку о самом себе, и рушит черствость и глухоту омертвевшей в буднях души… И куда исчезают хитроумные доводы… и какой смешной кажется серьезность солидных идиотов, и становится неоспоримой ненавистная для иных очевидность… И всё лишь потому, что было на свете когда-то чудо — Феликс Мендельсон…
Роберт Шуман, по справедливости ощущавший в Мендельсоне соперника, написал об этом трио — пройдет много лет, но музыка этого произведения будет по прежнему волновать сердца слушателей… Один гений зрелого романтизма не ошибся в оценке свершения другого… Стоит лишь развернуться загадочным, глубоким звукам виолончели, с которых начинается трио, и душу неотвратимо охватывают волнение и трепет — такого множества смыслов и переживаний полна захватывающая восприятие мелодия, такой мощью чувств и страсти она дышит, символично олицетворяя собой ту эпоху в истории музыки, для которой горизонтом и идеалом, высшей ценностью и целью были самовыражение личности, проникновенность человеческой исповеди… Слушателю словно бы предстает вечная тайна творчества как в самом широком смысле этого слова «поэзии» (именно таким, собственно, является точный перевод этого слова с древнегреческого), то есть чуда рождения художественного образа, выступающего речью множественных и разноплановых смыслов, их целостным, вовлекающим восприятие и мысль символом. В самом деле — стоит лишь затянуть виолончели свою исповедь, как замирает дыхание, ибо восприятию предстает сродная поэзии, никогда до конца не постижимая загадка способности творческого мышления рождать целостный музыкальный образ как язык и символ самых сложных, глубоких и сокровенных переживаний, нередко самых серьезных философских мыслей, для выражения которых словами нередко безуспешно пишутся десятки страниц… Но вот же — загадочным оказывается и тот факт, что языком музыки, языком максимально абстрактных и «вневербальных» символов, выразить подобное нередко возможно яснее и целостнее, проникновеннее и внятнее, доходчивее и глубже, с большей силой приобщения реципиента… Разворачивает свою «речь» виолончель, и мысль и восприятие словно замирают, пораженные глубиной и загадочностью, кажется бесконечностью смыслов, которых полна обращенная к ним музыкальная тема, с первых звуков околдованные этой музыкой и отданные ей во власть, погружаются в нее, вступают с ней в диалог, способный потрясти душу, пробудить будоражащие и терзающие, переворачивающие душу переживания… Великое искусство романтизма — искусство самовыражения и исповеди, обращенное в внутреннему миру человека и самым сокровенным закоулкам и лабиринтам его души, этот осколок и загадочный отголосок эпохи, в которую личность и ее самовыражение представляли собой высшую и моральную, и эстетическую ценность, символически раскрывает в произведении Мендельсона свою магическую силу… Сквозь полтора века, полных страшных перипетий и потрясений, до неузнаваемости изменивших, кажется иногда — извративших облик мира и существования человека, эта музыка обращена к нам «речью» и исповедью подлинно человеческого, так трагически преданного забвению: опыта, мыслей, переживаний… Вдруг, посреди нигилистической омертвелости мира, в котором человек полностью порабощен химерами повседневного, в котором кажется в «ничто» давно превратились уже и жизнь, и смерть, и человек, и таящиеся в человеке и его существовании возможности, и нравственная ответственность человека за дар жизни и мгновения настоящего, начинает звучать, литься и захватывать поток глубоко и подлинно человеческих, личностных, полных смысла и силы переживаний — будоражащих, заставляющих испытать потрясение и отозваться им, обнаружив для этого нечто человеческое в собственной душе, быть может — давно погребенное, стершееся, преданное забвению под роковым бременем повседневности и востребованных таковым безразличием, подобным смерти «отупением» души и духа. Отчаянная, дышащая внутренним мужеством решимость изменить что-то, пережить обновление, мятущаяся и тоскующая, посреди ада и пошлости будней жаждущая света и чего-то подлинного душа, рвущийся из цепей дух человека — чего нет в этой музыке?… Кто знает, чем еще отзовется эта музыка, какими еще гранями смыслов она заиграет всякий следующий раз, когда душа решится потревожить, быть может растерзать в прах свой утлый, примиряющий с роком и адом будней, с ярмом навязанного ими абсурда покой забвения, и обратиться к ней?.. В мире, в котором за безраздельным торжеством функциональности, социальной статистики и химер повседневного, всё подлинное кажется уже давно безразлично и утратило ценность, человек вдруг словно «пробуждается» и возвращается к себе, увлеченный силой этой музыки… Ведь она родилась в эпоху, когда личностное, единичное и экзистенциальное еще не было ниспровергнуто с пьедестала высшей ценности под воцарившейся гегемонией всеобщего, а духовное и собственно человеческое еще не было сочтено химерой (сублимацией, вытеснением, не изжитыми иллюзиями и спекуляциями философов) перед победным шагом объективных и социологических истин, на деле — лишь лицемерных и извращенных мифов, отвратительных привидений расчеловеченного века, утратившего память об истоках, хранившуюся
в пространстве культуры в течение многих тысячелетий. Во власти удивительных звуков мендельсоновского трио, человек словно бы возвращается к самому себе, вспоминает о себе подлинном, о способности испытывать подлинно человеческие, экзистенциально-личностные и нравственные переживания — рожденная гением эпохи романтизма, исповедовавшей гуманистические ценности, эта и подобная ей музыка полна того экзистенциального, духовного, человечного и трагичного опыта, который предан забвению в мире «всеобщего процветания и прогресса», торжества «объективных» истин и «мефистофельского» взгляда на человека… Она служит кладезем этого опыта, и потому же — неким «маяком» для утратившего себя во всеобъемлющем торжестве повседневного в перипетиях извращенного и расчеловеченного мира… Она дышит тем «обманом», который ниспровергает убежденные в своей «несомненности», в безраздельном торжестве над умами «низкие истины», возвышает и очеловечивает человека… Каким источником истины неожиданно может стать эта музыка, как убеждает она, что истиной является то, что требуют считать «обманом» и «иллюзиями», нечто отличное от того, что «узаконено» и «объективно», посягает быть «несомненным» и окончательно, на веки вечные восторжествовавшим над умами… Однако же, вот — начинает звучать виолончель, ее мысли и дышащую огнем глубочайших чувств «речь», подхватывают фортепиано и скрипка, и восприятию и уму предстает драма подлинного человека, охваченного вечными дилеммами и борениями, мучительно стоящего перед изначальными и «последними» вопросами его существования и судьбы, перед неизменными во все времена вызовами, образ и сознание которого оказались тщательно преданными забвению под нагромождение «объективистских» и «социологических» мифов, в искаженных реалиях мира, востребующего человека в качестве «средства производства» и бесперебойной «функции» в отлаженном механизме цивилизационной повседневности, в адском и абсурдном, бесконечном круговороте «временения над бездной», «труда и потребления», кривых «падений» и «экономического роста»… Рожденная в еще человечный век, дышащий гуманистическими и экзистенциальными прозрениями, сохраняющий таковые в образно-символическом им смысловом поле его культуры, она напоминает о «человеческом» посреди века нигилистического и извращенного, кажущегося «шабашем» самого голого и откровенного абсурда. Всеми этими удивительными чертами проникновенной речи о «главном» и «сокровенном», экзистенциально-философского символизма, обладает романтическая музыка в целом, и по другому не может быть, ведь единичный человек был для романтического искусства высшей ценностью, таковое мыслило себя концептуально обращенным к нему, исповедью его внутреннего мира и опыта, драмы его судьбы и философского понимания им окружающих вещей… Желающий проникнуться трагическим ощущением неумолимо и неотвратимо уходящей к смерти жизни, и вместе с ним — ощущением бесконечной ценности жизни, трепетом перед таящимися в жизни и требующими осуществления, грозящими погибнуть во власти времени и обстоятельств, в роке и перипетиях повседневного возможностями, пусть услышит фа минорную фантазию Шуберта — эту совершенную поэзию экзистенциального опыта, в соотнесении с которой сложные хайдеггеровские рассуждения и понятийные нагромождения кажутся бессильным копошением в попытке выразить истину и охватить языком целое. Вот — звучит главная тема трио, и рушатся вознесенные на постаменты истин химеры, и загадочно, волнительно предстает истиной то, в «иллюзорности» чего неутомимо пытаются убедить более века, и открывается разуму ее Величество Личность, драма которой остается неизменной даже под многочисленными масками того века, в котором, кажется, нет уже более никаких «драм», а есть лишь всеобъемлющая упокоенность и удовлетворенность служащего идолам повседневного, приносящего на их алтарь дар жизни нигилиста-обывателя… И отвратительной гримасой предстает серьезность на лице солидных, оперирующих «объективными» истинами идиотов, и вековые властители умов, от Маркса и Фрейда до Адлера и Маслоу, кажутся глупыми детьми, ни в их мышлении, ни в их опыте так и не сумевшими повзрослеть… И шепчет душа про себя — слава богу, что есть музыка, которая способна обнажить ложь и указать дали, в которых может быть кроется истина, в которые нужно двинуться в стремлении найти ее… И вот кажется — речь идет о «незыблемых» и «навечно воцарившихся» идолах, но как быстро и просто оказывается ниспровергнуть их.. и все лишь потому, что был когда-то на свете Феликс Мендельсон, и написал его фортепианное трио ре минор…