Доченька

В старой кухоньке малогабаритной квартиры ветхой пятиэтажки сидит за столом при свете стеариновой свечки Степанида Егоровна, семидесятитрёхлетняя пенсионерка. С детства женщина достатка особого не знала, всегда экономила. Вот и сейчас электричество не зажигает – считает, что таким образом выиграет малую копеечку.
Одета женщина чистенько, но в сильно поношенные вещи, какие теперь уже не делают: на пенсию не разгуляешься, а тут ещё внука поднимать нужно на старости лет.
Несмотря на поздний час, не спится ей. Горькая дума одолевает Степаниду Егоровну, ох горькая.
Глаза старушки полны слёз: они даже не текут уже – зависли пеленой, размывают и без того  расплывающиеся  в сумеречном свете предметы, колышущиеся от мерцания язычка пламени.
Тошнёхонько!
Судьба изначально, с раннего детства не сильно её привечала. Сначала война дышать полной грудью не позволяла. Тогда она была совсем пигалица.
Папка ушёл на фронт в самом начале, в числе первых и сгинул, не успев толком повоевать: эшелон разбомбили ещё в пути следования.
Может, остался кто из того призыва живой, только семье о том неведомо.
Позже, когда война закончилась, ездила мамка в те края, пыталась хоть чего-то узнать о муже с единственной думой, упокоить по-человечески, но так и возвратилась, ни с чем.
Очевидцы той бомбёжки кое-что рассказали о налёте: авиации,  мол, было просто тьма. Утюжили всё без разбора: составы, станции, посёлки. Похоронная команда неделю трупы свозила к санитарному захоронению. Посторонних близко не подпускали.
Сохранилось ли чего из личных вещей погибших – неведомо.
Немцы тогда лавиной наступали, всё делалось второпях, кое-как. Не отыскала мамка следов мужа. С тем и воротилась.
Но это после войны. В ту пору как мужики на фронт отправились, всем худо было: бабы да калеки остались в тылу. Работали день и ночь, жрать нечего. В деревнях хоть подножное пропитание было, а горожане совсем с голода пухли.
Немало бед и Степаниде с мамкой на долю выпало.
Помнит она из того времени не очень много, но как картошку мерзлую ходили на заброшенное поле копать среди зимы, забыть не может. И карточки продуктовые тоже. Как в квартире кур держали, кормили их ивовыми и берёзовыми почками, но не долго: не выдержали, съели.
Керогаз вспоминает часто, особенно случай, когда он пыхнул, чуть квартира не сгорела. Ещё как каштаны жарили на костре с девчонками, весной салат делали из одуванчика с крапивой. А мальчишки приносили ведро лягушек и пекли лягушачьи ножки. Это было объедение. Ловили раков, иногда рыбу. Про грибы и ягоды говорить нечего: немыслимые деликатесы.
Сколько воспоминаний, а всё больше о еде, хотя и других событий хватало: друзья, подружки. Мальчишки в ту пору с ней неловко дружили, изображая большую любовь.
Смехотища. От горшка два вершка, а туда же – целоваться им давай. А что, и целовались.
И в куклы играли.
У Степаниды под кроватью заветный чемоданчик был, коричневый, картонный такой. В нём самые дорогие для неё вещи лежали. Вырезанная из коленкора кукла с приклеенными из льняной пряжи волосами, раскрашенная настоящими красками; целая стопка бумажной одежды для неё, мебель, выстроганная из деревяшек, разноцветные фантики от конфет, переливающиеся кусочки стекла и много других драгоценностей.
Не очень часто получалось играть, тогда заботы в семье дети и взрослые поровну делили, но иногда удавалось посвятить время досугу.
Степанида любила вынимать и раскладывать свои “секретики” в тишине и одиночестве, чтобы ни с кем не делиться, чтобы не отняли ненароком, ведь так непросто было всё это богатство собрать.
Только не часто баловала она себя играми и развлечениями, больше по хозяйству: прибраться, постирать, столовые приборы песком начистить.
Хоть и маленькая была, когда война началась, двенадцать минуло, а кроме неё дом вести некому: мамка, то на заводе работала, то увезут окопы копать, или ещё чего для фронта делать.
Домой мама едва живая приползала, иногда даже есть отказывалась, так уставала. Да и кушать толком нечего было, особенно зимой. В животе всегда урчало, зубы шатались. Хорошо, умные люди присоветовали еловые и сосновые иголки варить да отвар этот пить по стакану в день, а то к весне можно совсем без зубов остаться.
Выжили, слава Богу. Неверующие были, но мамка с оглядкой частенько свечку зажигала перед ночью и тихо молилась без слов: на коленях стояла, глядя на портрет папки, крестилась и поклоны била.
Степанида тоже пробовала молиться, но не поняла для чего это нужно: ничего в итоге не происходило, видно у взрослых всё иначе чем у детей.
В пятнадцать лет, ещё война не закончилась, пришлось Степаниде тоже на завод идти: мамка вконец изголодала, кашлять начала, бледностью покрылась, еле ходила, но деваться некуда – трудилась как все, чтобы с голоду не помереть,  да и кто даст в военное время зазря прохлаждаться, хоть и болеешь.
Оформилась Степанида в мамкин цех, сначала подсобницей, потом на токарный станок выучилась. Рабочий паёк стала получать, мамку подкормила, вылечила.
Наверно вся болезнь от голода и случилась.
Как стала мамка кушать плотнее, порозовела, оклемалась. Жить проще стало, только времени не оставалось свободного.
Вытащит, бывало, Степанида заветный чемоданчик, раскроет, дотронется до богатства и снова под кровать задвигает. Недосуг.
К тому времени она уже округляться начала, приобретая едва заметные, но выразительные женские формы: выпуклые бёдра, осиную талию, выступающие ягодки грудей, пухлые щёчки, девичий румянец и пронзительный взгляд.
Мальчишки, хоть и уставшие, голодные, но энергичные и подвижные после рабочей смены, начали уделять ей знаки внимания: от желающих проводить до дома отбоя не было. А то ещё петушка на палочке преподнесут, или конфеты подушечки.
Несколько раз в кино приглашали. На танцы она ходить наотрез отказывалась: мамка не велела, строго настрого наказывала беречь девичью честь. А провожаться дозволяла: почему бы нет?
С мальчишками было интересно, особенно кто рассказывать умел. И целоваться пробовала. Так, чуточку...
Толком не разобрала, какой от этого прок, но поняла, что сладко: сердечко из груди выскакивало, тепло по всему телу разливалось и такое блаженство чудилось – объяснить невозможно.
Дольше всех за ней Федька Хромов ходил. С ним интереснее было, чем с другими.
Ухаживал, даже стихи читал. Одеколон дарил. От его близости пуще прочих у Степаниды жар шёл. Как дотронется – по телу дрожь.
Было дело, чуть в обморок не падала, до чего хорошо становилось. Только судьба распорядилась по-своему, не спрашивая её желания и согласия.
Как-то под вечер, после смены, Федька проводил Степаниду, расцеловал в лоб и в нос, попрощался и счастливый поскакал от неё вприпрыжку, додумывая, выстраивая линию будущего.
Через полчаса или около того, пришёл мастер цеха, Петр Ефимович – инвалид. Одна нога у него совсем сухая была после ранения, другую приволакивал.
Скакал обычно мастер по цеху козлом. Он и похож был на это несуразное животное: жидкая бородёнка, реденькие засаленные волосы, сбитые в калтуки, малюсенькие глазки, залысины.
Сколько ему лет было, определить сложно, но никак не меньше сорока. В тяжёлое военное время и такие мужики в тылу на вес золота были. Этот же до сих пор не при хозяйке: слухи ходили, что большой любитель женской ласки, но задарма, и без обязательств.
Может, и напраслина, кто знает: кругом одни солдатки, каждая для себя мужика сберечь пытается, не потому ли оговаривают?
Постучал Петр Ефимович в дверь, но зашёл, не дождавшись ответа, по-хозяйски: по делу, мол, заказ оборонный срочный.
– Нужно будет, Степанида, сверхурочно выйти.
И просит чайку вскипятить.
Сам узелок из кармана достаёт с заваркой и карамельками.
Девчонке бы остеречься, подумать о причине невиданной щедрости, так ведь начальство – не прогонишь.
Поставила чайник на керогаз, подожгла.
Мастер уже раздеться успел: бородёнку  пятернёй расчёсывает, прицокивает, глядя на Степаниду мудрёно, словно оценивает.
Взгляд у него в ту минуту по-настоящему козлиный был, высверливал до внутренностей.
Степанида разволновалась, огляделась по сторонам, словно чего увидеть хотела или защиты искала. Отчего-то ей сразу тревожно сделалось, не по себе от такого взгляда, да и от странного гостинца тоже.
С чего бы вдруг!
Это потом она догадалась: старый чёрт знал, что мамка на смене, наверняка дождался, когда Федька уйдёт.
Степанида неосознанно, нутром чувствовала недобрые намерения Петра Ефимовича, пыталась было остеречься от его внимания, да куда там.
Подступил паскудник к девчонке, руку за спину заломил, довёл до кровати и бросил, словно куль с зерном. Навалился тщедушным, но тяжёлым в сравнении со Степанидой телом, и надругался.
Поначалу девица вырывалась, сучила руками и ногами, но помалу поняла, что сил для борьбы  недостаточно, да и поздно было сопротивляться, ловок оказался по женской части, срамник.
Боль железным штырём пронзила низ живота, хлынула по ногам горячая кровь, голова перестала соображать, а тело слушаться.
Степанида обмякла разом, осознав с ужасом, что произошло, моментально нарисовав картину своего нравственного падения и его последствия, осмыслить которые просто невозможно.
– Беда! А Федя, а мамка, чего люди скажут! Как же я теперь, куда?
Пётр Ефимович, видя, что сопротивления больше не будет, слез тихонько, натянул портки, начал пальто одевать.
– Ты бы лучше молчала. На работе послабление получишь. Да и не поверит тебе никто. И зла не держи. Разве может мужик спокойно вынести, глядя на твои прелести каждый день, терпежу ведь нет.
Сама виновата, слишком справная выросла. Да не лежи бревном, застирай исподнее, замой тут всё. Ничего страшного не случилось. Все девки к ентому сроку бабами становятся. Ты таперича взрослая стала, беречь больше нечего. Можешь и других мужичков спробовать.
Федьку свово, например. Небось понравилося? Я мужик видный, при должности. Можешь и впредь обращаться. Мамке твоей за такую дочку выработку припишу. Ты тоже в накладе не останешься. Ладно, пошёл я.
Перемогла Степанида, перетерпела. Никому слова о насильнике не сказала. Только всё зря: животик расти начал, слухи зайцами поскакали по посёлку.
Мамке сознаться пришлось.
Та рыдала, причитала, молилась всю ночь. И что? Слезами ничего уже не исправить.
Утром пошла мамка в партком и прямым текстом: так, мол, и так – обрюхатил кровиночку, скотина бородатая.
Петра Ефимовича на ковёр и шкерить.
Мужик оказался кремень: я не я и хата не моя. Все, мол, видели, что Федька Хромов её обхаживал: целовал, миловал.
– Он и обрюхатил, паршивец, не иначе. Федьку и гнобите. А я ни сном, ни духом.
Короче, отговорился. Поверили ему.
На Степаниду и её мать совсем косо глядеть начали: мало того, осрамились, так ещё и напраслину на уважаемого человека, мастера производства, инвалида войны, награждённого медалями за отвагу, возвели. Где такое видано!
Федька подумал, отговариваться не стал.
Хоть и не по себе ему, а любил Степаниду.
Принял вину на себя, обещал жениться. Насмешки, проклятья – всё выдержал. Слово сдержал, заслал сватов, хоть девчонке такой расклад не по душе был.
Мамка уговорила, – срам прикрой, а там видно будет. Дело парень предлагает. А Петьку козломордого бог накажет. День и ночь молиться буду, сама за  ним присмотрю. Рано или поздно оступится, охальник. Бог не Ермошка, видит немножко. Ох, чёрт окаянный! Чтоб тебе ни дна, ни покрышки. Догуляется, козёл, оторвут бабы евойные причиндалы, и котлет из них наделают. Ирод окаянный!
Не хотела Степанида начинать семейную жизнь с непонятного факта, который поначалу мог не сказаться. Неизвестно, чем дальше такой расклад обернуться может.
Но деваться некуда: справили свадебку.
Гостям весело было, не то, что молодым.
Еле дотерпел Федька до окончания гулянья. Не церемонился с невестой: впился в губы как клещ, затем рукой быстренько влажное нашарил, задрал подол и ворвался. Не так больно как Пётр Ефимович, ласковее, только от ожидания боли всё одно ничего приятного не было.
Отстрелялся Фёдор быстро, откинулся, дышал, словно молотобоец, после в себя пришёл и другой раз принялся. Потом опять. Отлежится, отдышится и снова наваливается.
Степанида молча неизбежную участь принимала, тем более мамка наставляла, чтобы не напугала ненароком молодого муженька отказом, – может и до скончания веку проживёте вместе, если повезёт, а на нет и суда нет. Как уж сложится, доченька. Хотелось бы, чтобы  хорошо, по-людски.
Прожили молодые в любви и согласии с полгода.
Фёдор поначалу в Степаниде души не чаял, каждую свободную секунду ластился, слова приятные говорил, животик нежно оглаживал, мечтал вслух, как заживут, когда ребёночек родится, а война закончится.
Про окончание войны в то время все мечтали. Ждали радостной вести. Солдатки извелись без мужиков.
У Степаниды к тому времени живот на нос полез, вот-вот опростается. Казалось бы, всё у них с Феденькой срослось: обвыклись, притёрлись.
Как и раньше смотрел парнишка на жену влюблённым взглядом, полным неподдельного изумления и восхищения ненаглядной милашкой. Каждую секундочку знаки внимания выказывал, ласково и нежно прикасался, чем ублажить не ведал.
Однажды у дружка праздновали что-то, позвали и Федю. Идти не хотел, думал с женой вечер провести. Степанида сама уговорила. Что же парень всё с ней да с ней, пусть развеется, повеселится. Устаёт ведь как.
Знала бы, где упасть, так соломки подстелила. Может, и не помогло бы, но все же...
Пришёл Федор едва не под утро, чернее тучи: видно дружки чего наговорили, разбудили лихо.
Пьяненький был крепко, сердитый. Привязался к Степаниде – расскажи да расскажи, – как тебя старый козёл брюхатил, по согласию, али как!
– Ласков ли Петруха с тобой был, когда невинности лишал? Глазки, небось, от приятности закатывала. Или кричала от восторга и вожделения, а, тварюшка?  Кто ещё, окромя него, в пещерку твою мерзкие причиндалы макал? Сказывай, дрянь!
Сам смотрит исподлобья. Кулаки сжал, наступает.
Степанида окаменела от предчувствия, задний ход включила, пятится.
На очередном шагу споткнулась и завалилась навзничь, головой о табуретку ударилась.
– Ах ты ж, зараза, ещё и орёшь! Мне больно сделала, сама криком заводишься! Вот тебе, подстилка, вот, вот!
Вторым или третьим ударом кровь из губы вышиб, что разозлило Федьку пуще прежнего.
Начал он наносить удары руками и ногами попеременно.
Степанида, боясь разозлить злодея ещё сильнее, молча побои приняла, только охала про себя, молилась, чтобы дитя не зашиб, да саму калекой не сделал.
– Вот и сказке конец, – думала она, – чего на него нашло-то? Полгода молчал, ни единого упрёка, только жизни радовался, а тут...
Степанида получала удары ногой в лицо, по животу, по почкам.
Фёдор сбил кулаки в кровь, бесновался.
Очнулся, пришёл в себя, не скоро.
Когда понял, что натворил, начал приводить Степаниду в чувство. Да где там, поздно.
Пятно жидкости по всему полу растеклось, начались схватки, а она в беспамятстве. Испугался Федька жестокости своей беспричинной, и убежал.
Нет больше у Степаниды ребёночка. Совсем нет. И мужа нет боле.
Как пришла в себя, увидела скользкую лужу на полу, плод в ней окровавленный с пуповиной, торчащей из чрева, пришла в неописуемый ужас.
Степанида распухшее лицо кровавыми руками потрогала, опросталась до конца, завернула мальца в тряпицу, положила на стол, – гробик нужно бы.
Привела себя в относительный порядок. Голова шла кругом, предметы расплывались, боль сковывала движения.
В голову приходили мысли о том, что в том мире, куда отправился сыночек, некому будет за ним приглядеть.
Женщина долго соображала, как же назвать не рождённого первенца. Не помня себя, прибралась в горнице, переоделась в праздничный наряд и только тогда поняла, что прежняя жизнь закончилась навсегда.
Степанида собрала Федькины вещи в старенький чемодан и выставила за порог.
Федька несколько месяцев к её двери как на работу приходил, прощение выклянчивал.
Степанида была непреклонна.
– Нет мужа и такого не надо.
Недели через две как Федьке отставку дали, Степанида тогда ещё от побоев не оправилась, опять припёрся Петр Ефимович, начал ересь нести несусветную, – я, – мол, – тебе семя доверил, а ты что с им сотворила, окаянная! Таперича давай нового ребятёнка строгать. Я это дело так не оставлю, поскольку мужчина видный. Всё равно тебя поимею и плод свой в чрево воткну. Так и знай. Не отвертисся. Тем более ты баба холостая и со всех боков спробованная.
Степанида схватила швабру, намолотила чёрту козломордому, куда пришлось, не шибко примеряясь. Кажется один раз даже в глаз звезданула.
Только его и видели, даже хромать и подпрыгивать позабыл. Но, видно, опять слушок чёрный пустил, гадёныш: дружки Федькины пришли ватагой, подпитые, – всем даёшь, мы тоже хочем.
Хорошо мамка вовремя пришла, выручила.
А по посёлку ходить страшно стало: мужики и после приставали, требовали женскую услугу, словно она всем должна. К участковому ходила. Жаловалась, заступиться просила – без толку.
Хоть съезжай с этих мест. Только куда нынче податься, если кругом разор? Пришлось терпеть.
Тут война закончилась. Мужики с фронта косяком возвращались.
Кому ордена да медали, кому похоронки.
Мамка так и не дождалась, искать своего поехала.
Женихов для молодых баб сразу перебор случился, хоть отбавляй.
Посватались и к Степаниде.
Капитан с россыпью наград на кителе.
Не особенно видный, но серьёзный. Партийный.
– Понравилась ты мне, девица, – говорит, – жить с тобой хочу. Любить обязуюсь по чести.
Степанида и не прочь бы, да прежний опыт охолаживает: а ну как и этот драться начнёт! Лучше уж одной век коротать.
Короче: и ни да, ни нет.
А капитан, Иван Леонидович, ходит и ходит.
Приняла- таки. Даже свадебку сыграли.
Ненароком ему про Петра Ефимовича кто-то шепнул, и про Федьку заодно.
Навалял капитан слегонца и тому, и другому, предупредил, чтобы язык за зубами держали, вроде как крест поставил.
– Всё, что было, быльём поросло, Степанида, дальше черта, новая строчка. Война закончилась, начинается другая жизнь. Ты моя жена и этим всё сказано.
Действительно, для Стеаниды наступила иная эпоха, где о прошлом никто ни слова, ни полслова.
Взамен прежней неприглядной жизни любовь, доверие и нежность.
Каждый дружке угодить старается, а хорошо обоим.
Одна беда в доме – детишек нет.
Три раза Степанида беременела, почти срок выхаживала и каждый раз выкидыш.
Такая беда.
Тут ещё мамка затосковала, пригорюнилась, начала сохнуть: ходить перестала, потом совсем слегла, есть отказалась.
Схоронили мамку.
Никого теперь у Степаниды, кроме Ивана Леонидовича на всём белом свете не осталось. Затосковала.
Сядет, бывало у окна и плачет, сама причины не ведая. Кто его знает: от горя или от счастья.
 Ребятёночка бы ей. Тогда да!
Бог, наверно, услышал её просьбы, она теперь частенько на коленках перед образами беззвучно молилась, хотя всё равно ни во что не верила.
А ребёночка он все одно послал. Девочку. Ладненькую, справную, пухленькую.
Верочкой назвала.
Нарадоваться не могли оба. Что один, что другой, готовы были в огонь и в воду, чтобы девочке хорошо жилось и сладко спалось. Про еду и одежду говорить нечего – всего вдосталь.
Чего ни попросит доченька – получите, распишись.
Верочке шесть лет исполнилось, как захворал Иван Леонидович: видно боевые раны дали знать о себе спустя столько лет.
Какие только доктора ни смотрели, помочь не смогли. Во многих больницах лежал, обследовался. Подлечат немножечко и домой.
Радуется. Через месяц опять. И всё хуже. Под конец, когда в армейском госпитале основательно обосновался, уколы от боли каждые три часа делали.
Криком кричал. Как только действие препарата кончается, плачет, словно мальчишка.
Хоронили с почётным караулом. Из автоматов в воздух палили.
Степанида снова одна, точнее с дочкой, но без мужской поддержки.
Пришлось ей за двоих трудиться, чтобы дочку вырастить не хуже, чем в полных семьях.
 Старалась, убиваясь на двух, а то и на трёх работах, чтобы у дочурки всё было.
Сама в нужде половину жизни прожила, для родного ребёнка такого не хочет. Пусть уж хоть она счастливая будет.
Наглядеться на свою Верочку никак не могла.
– Вот папка бы увидел... как он там, видит ли нас? Хороший человек был, а как муж и говорить нечего лучше не бывает.
Верочка росла славная, красивая, послушная. Училась замечательно, общественной деятельностью занималась, в художественную студию ходила.
Вот мамке-то радость.
До шестнадцати лет так всё и было.
Потом девочка как с цепи сорвалась: компания, танцы, вино, курево, ночёвки неизвестно где.
– Да, ладно мам! Ты в моём возрасте уже с беременностью бегала. Сама рассказывала. А я предохраняюсь. Ладно, ладно, шучу.
– Не по своей воле я невинности лишилась. О том тебе тоже рассказывала. Думала предостеречь. О тебе ведь думаю, о судьбе твоей. Не хочу, чтобы твоя жизнь под откос, как у меня некогда, свалилась. С оглядкой жить нужно и в любви, только тогда счастливой стать можно.
– Не бойся, мамка, не пропаду. Про романтику и любовь лучше не заикайся, времена другие. Лучше денег дай. Кавалеры нынче захудалые пошли, даже в кафе за девушку заплатить не могут. Я себе делового найду, буду жить как принцесса, вот увидишь.
– Ты же знаешь, мы еле концы с концами сводим. Одежонку толком купить не на что. Откуда у меня деньги на гулянки?
– Не прибедняйся, мам. В отцовых книжках, между страниц, денежки лежат. Не хотела без спроса брать. Я и сама заработаю, только мне прямо сейчас нужно.
– Это где так запросто заработать можно?
– Места знать нужно. Даёшь или нет? Ждут меня.
– Сколько же тебе нужно?
– А ты для родной дочки не жалей, сыпь не глядя, сколько в руку попадёт. Все давай.
– Мне для тебя ничего не жалко, только на блажь не хочется отдавать. Может, не пойдёшь никуда, а? Нам ведь и вдвоём хорошо.
– Ты же старуха, скучно с тобой? Найди клуб по интересам, там и веселись. Авось кого подцепишь, старичка лесовичка какого-нибудь, с козлиной бородкой. Зачалитесь, глядишь и переконтуетесь как-нибудь до последнего часа.
– Чего это ты, смерти моей ждёшь?
– Да нет, я так, к слову пришлось. Живи на здоровье. Ты мне пока не мешаешь. Наоборот, замуж тебя выдать мечтаю.
– Я там была. Больше не хочу. Такого как отец твой, днём с огнём не сыщешь, нынче подобных не изготавливают. Большой любви и ответственности был человек. И тебе такого мужа желаю.
– Какая уж там ответственность – нищеброд папаша мой был. Мужик должен успешным быть, солидным, при денежках.
– Рано тебе о том судить. На вот тебе деньги, отдыхай, покуда не выросла. И помни, чего от девочек мужикам нужно. Остерегись.
– Не учи, мам. У меня те мужики во где, раздавлю, если что. Со мной не забалуешь. Я побежала.
Вера стала одеваться, не сказать странно, необычно. Во всяком случае, Степанида Егоровна себя в таком виде начала бы презирать. Однако, сколько ей лет и сколько Верочке. Наверно в этом возрасте все девчонки немножко глуповатые. Придёт время – повзрослеет.
На восемнадцатом году Верочка забеременела. Самое ужасное, что сама не ведала от кого. У неё одновременно было несколько ухажёров, спала со всеми по очереди.
– А чего, маман, нынче все так делают: один туфельки новые подарил и духи, другой платье, в ресторан водил целую неделю, третий деньгами спонсировал. За так никому не давала.
Рассказывала мамке о своих интимных приключениях без всякого стеснения, откровенно, в деталях.
Степанида за голову бралась, краснела.
– Как же у вас теперь запросто всё получается. Кто же тебя замуж возьмёт с таким послужным списком? Без мужа ребятёнка поднять тяжело.
– На аборт пойду. Мне ребёнок ни к чему. Ещё не нагулялась. До свадьбы нужно успеть всё попробовать. Я всё ещё не успела.
На аборт сходила как на свидание. Пришла к обеду, как ни в чём не бывало. Провалялась до вечера на постели и ускакала на очередное свидание.
Степанида в слёзы. Ночь напролёт глаз не сомкнула: наяву грезила, перед глазами ребёночек не рождённый стоял, внучок. Ручонками машет, зовёт к себе.
Это был мальчик.
Долго он Степаниде снился, во сне с ней разговаривал, просил мамку простить.
– Бог простит, коли он есть. Или не простит.
Степанида бы не простила, только она мать, а потому своё дитя всегда оправдает.
За несколько лет этих абортов было много. Мамка только охала да ахала, потом привыкла.
А Верочка всё искала нечто особенное, идеальное, чтобы по всем статьям подходил её прихотям.
– А она, Верка-то, ему подойдёт али как? Кабы всё в жизни по хотелкам складывалось, не было бы убогих да несчастных, а их вон сколько, куда ни ткни.
Степанида сама такая.
Однако Верочка всё же родила.
Мальчика. Ванечку. Проворонила свой срок, в операции отказали.
Ругалась на медицину почём зря, потом смирилась.
Степаниде к тому времени седьмой десяток шёл. У неё уже руки скрючило, ноги еле ходили, зрение никуда.
Пришлось на пенсию жить.
А дочка никак не нагуляется: кавалеров перебирает, хотя чего там искать – сама скоро никому не нужна будет. Работает через пень-колоду, зарабатывает копейки, но хорохорится.
Мужики пока клюют, даже в клювике чего-то приносят, но Верку не устраивают.
Ванечка полностью на бабушкиной опеке. Лишь изредка мамка удосуживается покачать, накормить, переодеть.
С грудничком Степанида ещё справлялась материально, хоть и с трудом, а после совсем стало пенсии не хватать.
Верочка редко когда деньжат подкидывала, оправдывалась, что самой не хватает.
Одежда на мальчика всё дороже с возрастом, а тут и вовсе Перестройка нагрянула.
С голода не пухли, но опять как в военные годы выживать стали.
Пришлось Степаниде работать идти. Курами и яйцами торговала у частника.
Платил тот не очень, но частенько позволял яичный бой домой забирать.
Мало, что Ванятку накормить нужно, так ещё и Верка порой столовалась, не стеснялась мать объедать.
Работать не хотела, говорила. что для её квалификации вакансий нет, а если есть – платить не желают .
– Какая к чертям собачьим квалификация? Иди хоть торговать чем, или уборщицей, всё копейка. Не с голода же пухнуть.
Куда там. Так и ищет. Чего?
И ведь нашла.
Собрала вещички и упорхнула в неизвестном направлении, только хвостиком махнула.
Бабке-то с дитём как жить?
Ладно, пока силы есть, а как совсем не станет? Вот уж лихо, так лихо. В войну, легче было: молодость, люди добрее были, проще, помогали, чем могли. Теперь, совсем не так. Каждый сам по себе. Вот и дочка тоже.
– Как же она могла нас бросить? Ладно меня, Ванечку, кровиночку родную, как кутёнка слепого… доченька, опомнись, милая!
Разве она услышит?
– Женишка себе отхватила. Надолго ли?  Нагуляется, придёт худая, оголодавшая, опять деньги будет требовать. И где взять денег этих проклятущих. А как помру, тогда что, Ванятку в детдом определят?  Нельзя помирать, никак нельзя. Он мой, родной, всё одно дотяну, выращу. Что бы ни случилось.
Время неумолимо приближало неизбежность. Возраст всё больше давал о себе знать. А доченька как сквозь землю провалилась.
Такого ещё не бывало, чтобы долго так у очередного принца жила.
Решила Степанида в разведку идти.
Кого могла – всех опросила. Выяснила, что живёт Верочка с нефтяным магнатом местного розлива, хозяином двух заправочных станций, оптового склада ширпотреба, целого ряда лотков на рынке, и так, по мелочам, киоски всякие.
По представлениям Степаниды – миллионер. Зовут Зорик. То ли азербайджанец, то ли чеченец.
Ещё сказали, что ему под шестьдесят. Решила точнее узнать, не вздор ли несут?
Оказалось, правда. И адрес отыскала.
Дом двухэтажный красного кирпича, огромный, богатый. Машина во дворе чуть меньше дома, а Зорик тот – сморщенный как сморчок старикан.
Степаниде даже смешно стало, хоть и не до веселья.
Позже испугалась. Как так, молодая ещё женщина, и старик, чуть не ровесник ей, матери. Чепуха какая-то.
Дождалась Степанида, когда этот Зорик со двора куда-то уехал, и позвонила в дом.
Долго никого не было, потом окно на втором этаже отворилось, Верочка в него высунулась. К матери так и не вышла.
– Мама, ты чего, ты зачем припёрлась сюда? Уходи быстро, не дай бог Зорик тебя увидит. Очень не любит он посторонних. Хочешь мне жизнь испортить?
– Верочка, он же гриб трухлявый. А мы, мы-то с Ванюшкой как? Я уже старая, не справляюсь. Если хочешь, живи со своим мухомором, только и нам помоги.  У тебя ведь теперь денег достаточно, вот и давай сыну на прокорм. Я на пенсию протяну, а ему много чего нужно. Вырос уже.
– Какие деньги, мама? Деньги у Зорика, а он нищих страсть как не любит.
– Какие же мы нищие? Мать я твоя, а Ванюшка – сын.
– Сын, не сын, какая разница. Мама, уходи. Не порть мне жизнь, я долго такого Зорика искала. Помрёт, мне всё останется. Может, тогда...
– Дура ты, Верка. Вы хоть расписаны? Наследство. Домработница ему нужна. Хотя, какая из тебя хозяйка. Ты ведь даже готовить не умеешь.
– Мы в ресторане кушаем. У Зорика свой ресторан.
– А Ванюшке твоему и мамке иногда поесть нечего. Не пойму я тебя, дочка. Ты хоть помнишь, сколько мне лет? Скоро, очень скоро, заметить не успеешь, как к Отцу Небесному на поклон отправлюсь,  а ты и знать о том не будешь. Непутёвая ты, Верка. Непутёвая.
Наступит и твоей молодости срок. Думаешь, этот гриб в старости о тебе позаботится? Он к тому времени молодую себе найдёт. Кобель он старый. В молодухе силу мужскую ищет, более ничего. Люблю, говоришь?  Какая это любовь! Одна видимость. Бизнес, как вы теперь  выражаетесь, корысть.
– Если и так, то что? Как вы с отцом жизнь прожить, ничего не имея? Это не для меня. Ваньку ты хотела. Вот и воспитывай. А от меня отвали. И не приходи больше. Смогу помочь – сама приду. Мне здесь удержаться нужно. Вы для меня теперь только обуза.
– Когда ты со своей помощью разродишься, может уже в тебе необходимость пропадёт. Если помру, сына твоего в детский дом определят. При живой матери. А если тебя обнаружат, материнства лишат и назначат элементы выплачивать. Думаю, Зорику  не понравится. Ладно, вижу, сердце твоё каменное. Бог тебе судья.
Сидит Степанида на кухне, на ладони скрюченные смотрит. Страшное зрелище: кожа пергаментная, натянутая, вздувшиеся вены, толстые растрескавшиеся ногти, заострённые пальцы.
Долго ли эти натруженные руки смогут чего-либо по хозяйству делать?
Ванечка спит.
Смотрит она перед собой влажными глазами и ничегошеньки не видит.
Прежде обида была, теперь и её нет.
Пустота одна.
Вся дотла выгорела.