Глаза закрылись, книжка выпала из рук, и тут же голос автора: «Не думай о Гераклите». При чем здесь Гераклит? Это ладно, но почему он в тюбетейке? Судорога задремывающего тела, только что вернувшегося с Крита, где купалось в двух из трех морей, омывающих бывшую венецианскую колонию. Пока варил кофе, прочитанное отражалось в мути венецианских каналов, забытое мерцало из глубин той речки, что вдохновила Гераклита на крылатое: «Все течет…» И мысль Бродского порою улетала из Венеции на Крит, оттуда до Эфеса рукой подать. Когда варишь кофе на кухне питерской хрущевки, а за окном октябрь, воспоминания о Крите отвлекают.
Стремительно, непредсказуемо течение реки времен, и мысль прозаика ходит галсом. Кстати, в латыни творец – prosator, на арамейском – поэт, по-гречески – ремесленник, для современников Цицерона – proletarius. Во сне все понятно, во сне ты умный, просыпаешься – уже февраль, второе.
«Панта рей…» Перевести не слова, но состояние человека, что решил поделиться с эфесцами «новостью», известной и ребенку. Голос реки. Немыслимая простота. Человека дважды разумного простота не впечатляет, не развернуться мысли в пустоте, нечем ей здесь поживиться. Обратный перевод. Представить себя в роли эллина, адресата «коана» – царя, жреца или гетеры, кому как удобнее. Перевести ум через непроходимую границу, превысив скорость, под «кирпич». Проблема по-гречески – то, что впереди, «кирпич» позади проблемой не является. «Полоса забвения» – ничейное пространство, здесь царствует Фортуна, в цене пиратский кодекс, на этой почве Гегель не указ.
Не бегство из времени, но его утверждение, нечто возможное, «необходимая случайность», сказал бы Софокл. Модальность на распевке в театре Диониса. Эллады лад. Афины, наши дни. Гераклитовское «панта рей» в Венеции тавтологично как нигде, и это известно каждому гондольеру – ведь интересно же значение слов, которые господа туристы веками повторяют с выражением, особенно русские, когда пьяны, а они всегда пьяны. «Панта рей» по-русски звучит сложнее, в их радости смесь древней тоски, горячей крови, безумного смеха и черт не знает, чего еще. Не всякому путешественнику понятен этот расклад.
В 1953 г. Иосиф Бродский пошёл в 7-й класс школы № 181 в Соляном переулке. Из-за чего будущий лауреат остался тогда на второй год, рассказал мне его школьный друг на конференции в Академии наук (ровно через 50 лет после случившегося). Курили с ним в перерыве на набережной, провожая взглядом ворону, что с гордым видом плыла на льдине в сторону залива.
В апреле, в начале ледохода Иосиф пришел к Неве. Стоял на середине Дворцового моста, любовался весенними видами крепости и постройками на левом берегу реки, и тут из-под моста выползает ржавая посудина. Утлое суденышко шло против течения и смысла, даже не пытаясь лавировать меж грязных льдин, ибо тащило за собой огромного – еще ржавее – монстра, заваленного железом и бетоном. Слова 14-летнего Иосифа: «Шел буксир со скоростью старухи с клюкой, безнадежно и бесстрашно. Час смотрел, вдруг понял, я поэт». «Понял, что будешь поэтом?» – уточнил друг. «Нет», – ответил поэт. Ворона доплыла до Медного всадника, и не спеша полетела в сторону памятника. «Рыжий мальчик осознает себя поэтом. Какая тут учеба…»
Первое стихотворение Бродского – «Баллада о маленьком буксире» датируется началом ледохода, напечатано «в сокращенном виде» в детском журнале «Костёр» (№ 11, 1962). Слова поэта в зрелом возрасте: «Потеря курса есть категория психологии не меньше, чем навигации» (Набережная неисцелимых, 7). Сказано в Венеции, услышано во сне, оттуда до Эфеса рукой подать…
читать дальше: https://vk.com/pristenochek