В тот день я едва ноги таскал. За руль сел в два часа ночи, погнал домой, и уже к полудню доехал, покрыв 711 миль. Можно было б и не торопиться, договориться с дочкой время назначеное перенести, но, когда к дому летишь, остановиться поспать и в голову не придет. Дома отоспишься. Жена, душа моя, была в России, у мамы, ждали меня лишь попугаи в клетке да неполитые цветы в горшках. Ну и дочка, что традиционно заходит к нам по воскресениям попить чайку и поболтать. Я оставил свой огромный грузовик на базе, сел в свой маленький девчачий джипик, заехал в русский магазин, и, когда наконец-то ввалился в свою квартирку и плюхнул сумки на пол, почуствовал, что немало устал. Едва успел перемолвиться парой слов с попугаями и принять душ, как раздался легкий стук в дверь — дочка пришла.
«На вот тебе», - сказала она вручая мне почту. Один конвертик был от IRS, налоговой службы, явно неприятного содержания типа «плати штраф за задержку налогов», другой даже не конверт, а открытка с видом московского кремля. Открытка старая, пожелтевшая даже, словно валялась где-то на чердаке, пока, при каком-то переезде, под руку кому-то не попала. На обратной стороне, под чернилами казенного штемпеля различался чей-то торопливый и какой-то разухабистый почерк: «Привет Дрр, представляешь, уезжаю к вам в штаты на ПМЖ. Вот уж не гадал, не заказывал. Пробовал тебе позвонить, ответа нет, короче, скоро увидимся, я еду в Даллас. Так что НЕ БАЛУЙ! Я еще...
Тут все обрывалось, потому что окончание текста, точнее вся нижняя часть открытки, было нещадно содрано какой-то сортировочной машиной, что, видно, не была расчитана на подобный антик. Ни окончания, ни подписи, ни даже адреса обратного не осталось.
Я рассеяно пил с дочкой чай, поглядвал в телевизор, слушал ее рассказы, а сам невольно гадал, кто же это едет в Даллас на ПМЖ? Восклицание «НЕ БАЛУЙ!» напоминало о Бабе Тане и ограничило загадку человек где-то до двенадцати. Если исключить присутствующих на той давно забытой мною гулянке девчонок, оставалось где-то семь, что ли, парней, которые, волею судеб, могли такое вот написать.
Дочка, допив свой чай, и забрав остатки тортика Сказка, засобиралась и ушла, а я, наконец-то, завалиться поспать.
… бум, бум, баххх... Бас гитара и глухой барабан продирали до самых печенок. Это был тот особый звуковой эффект, которого так добивались мы с друзьями, строя самодельные колонки. К удивлению нашему достигнут он был вовсе уж неожиданно. Колдуя с пластиковой трубой, встроенной в ящик, мудрено называемой фазоинвертером, мы временно сложили всю спайку динамиков в старый аквариум, положенный на бок. Кто-то нажал на кнопку магнитофона, и, о чудо, комната наполнилась тем самым глубоким басом, о котором мы так мечтали. Бережно, на цыпочках, мы перенесли все это сооружение на высокий шкаф и оставили там в покое. Мембраны динамиков подрагивали в высоте, бередя наши тела и бестолковые еще души низкими тонами волшебного звука: ...бам, бум, бахх...
Стоит ли говорить, что обиталище мое с тех пор стало общепризнанным местом проведения подозрительных гулянок, что в те времена почему-то назывались «сэйшн». Баба Таня к нашей компании никак не относилась, она была соседкой по лестничной площадке. Занимала комнатку в двухкомнатной квартире, где жил еще и Дядя Леня, тихий пьяница, высокий худой мужик. Было Бабе Тане, вероятно, много за шестьдесят, ходила она всегда в платочке и носила ситцевые кофточки в мелкий цветочек. Моя мама, умевшая всегда и все приспособить к делу, не стесняясь предложила Бабе Тане помогать ей по дому, и вскоре все наше хозяйство перешло в заботу этой тихой бабушки, что тенью возникала всякий раз там, где я учинял безпорядок. Мама моя что-то ей там платила, но, было ясно, что Баба Таня помогает ей не за мзду, а по какому-то, еще мне тогда неведомому, «просящему у тебя дай».
Я не помню, чего ради мы завели в тот вечер такой разгул. День рождения что ли чей-то был, или имменины, но, точно, не новый год праздновали. А может быть собрались только лишь от того, что были мои родители где-то в гостях, или в театре. Моей неуемной маме какие только активности на ум не приходили. Отец, бывало, пробовал возражать, но у мамы был такой авторитет, что обычно и в голову не приходило сказать что-то ей поперек. Верховодила она и на работе, а подчинялась только партийному начальству.
Лишь торшер со стеклянным цветным абажуром да россыпь разноцветных лампочек, пристроенных в тот же аквариум, мерцающих то ярче то слабее в такт музыке - Костя спаял какую-то простую схемку - едва подсвечивали плывущий сигаретный дым. Сашок в уголке дивана нашептывал какую-то чепуху Маринке; ее счастливые глаза посверкивали в темноте не хуже лампочек цветомузыки. Алеша дремал в другом углу дивана — как всегда чуть перебрал. Лающий рок с повыванием сменился тихим вступлением следующей песни Диип Перпл, и изнемогшие в быстром танце девчонки облегченно положили руки на плечи своих кавалеров. Теперь вся эта танцплощадка отдыхала в медленной расслабухе. Заморский волосатик (надо же, я ведь в то время знал их всех по именам!) затягивал долгий вой, страдая с каким-то «дитем во времени». Все это завораживало, щекотало душу и уводило во что-то неведомое, потустороннее.
Здесь, тому кто не помнит как следует этой музычки Child in Time, советую найти на ю-тубе и послушать для озвучки дальнейшего повествования.
Я тогда в танцах не участвовал, беседовал с кем-то у приоткрытого окошка, дышащего морозным воздухом. Люська потянула меня за рукав и зашептала: «Иди, там бабка твоя что-то плачет.»
За "мою бабку" сошла тогда Баба Таня. Я нашел ее в коридоре, у самой двери в наш вертеп, откуда вовсю жал нарастающий вой волосатика. Вид старушки был необычен, она стояла прислонившись к стене, смотрела в пол, по лицу ее стекали крупные слезы. В руке ее был платочек, видно достала его да забыла. Все это было необычно до дрожи. Моей дрожи, потому что Баба Таня всегда была во всех своих чувствах ровна, и, кроме тихой улыбки, лицо ее никогда и никаких эмоций не выказывало. Я шуганул собравшихся было рядом девчонок и склонился к старушке.
«Что случилось, Баб Тань, обидел кто? Счас мы его! Баб Тань, да не плачь ты, что такое?...»
«Да что ты, никто меня не обидел. Я так...» - ответила она, наконец-то промокнув глаза, и всхлипывая. Слезы покатились снова. Певец уж дошел до кульминации своего визга, и Баба Таня теперь чуть не зарыдала в голос. «Что, музыка такая не нравится, - предположил я, - выключить?»
«Да нет, пусть его... Будет знать!»
«Кто будет знать? - не понял я - О чем ты, Баб Тань?»
«Дак черт-то этот, в аду. Вишь, орет-то как! - она покачала головой. - Вишь, как хвост-то ему щемят! Даж до слез... Было б кого жалеть, а жаль». Она опять вытерла глаза, теперь уж насухо, и вдруг сказала строго: «А ты не балуй!» Оставив меня в недоумении, она прошла по коридору, открыла входную дверь и ушла к себе.
Весь тот вечер мы хохотали до упаду, и все крутили ту самую Child in Time, кто-то из парней даже изображал того самого черта, которому щемят хвост. «А ты не балуй!» - радостно кричали мы, наливали, чокались, пили и хохотали.
Я проспал где-то с час, а когда открыл глаза, долго еще лежал и слушал тиканье настенных часов. Когда-то я построил дом. Ну, не только я, конечно, там много кто потрудился, но все прорабство, финансы, организация были на мне. Строил я для себя. Состариться там и спокойно помереть. Я так же немало там поработал и своими руками. Когда дом на берегу озера был закончен, я купил настенные часы. От жены мне попало, потому что одни часы с боем, подаренные когда-то нам на свадьбу, уже стояли на каминной полке, а мне хотелось, чтобы каждую комнату в этом новом доме обтикивали и обзванивали такие вот живые часы. Так оно в дальнешем и случилось. Многотонный перезвон радовал мне душу каждый час в течение многих лет, а потом все это рухнуло. После пошлейшей истории, описания недостойной, я оказался в съемной квартирке с индусами снизу и афроамериканцами сверху, а из всего нажитого барахла я забрал себе из прежней жизни только то, за что мне когда-то от моей бывшей попадало. Среди тех разнесчастных преметов были и эти вот настенные часы, что, весело помахивая маятником, потикивали себе в тишине. Получалось так, что прожив столько лет в Америке, я ни хрена особо не нажил. Хорошо что хоть дом тот трехэтажный отошел дочке, не пропал. Чем мне было похвастать пред каким-то там другояном юнности, что так радостно отправлялся на постоянное место жительства в Даллас? Да и кто именно из них сюда собрался? Я призадумался над тем, кого б мне хотелсь из них увидеть, и понял, что... никого. Но кто-то ж все-таки едет. И доедет. Блин...
Тик-так... Тик-так... Отчего это мне так нравится этот механический ход? В старом нашем бревенчатом доме, построенном еще моей прабабушкой, часы Павел Буре висели на самом почетном месте. В те времена телевизор еще не гомонил целыми днями, и подозреваю я, что именно это мерное тиканье и благородный бой слышал я еще из утробы матери. И, уж точно, именно под этот бой и тиканье, я спокойно засыпал в младенчестве. Ребенок я был безпокойный (именно беЗпокойный ибо бесов славить не хочу) и родители вскоре обнаружили, что лучше всего я засыпаю под часами, куда и была перемещена моя кроватка. Даже фото такое сохранилось: я стою (ну вылитый китаец) держась за палочки ограждения, рядом мама, совсем еще молодая, но уже с той самой властностью во взгляде, а на стене часы, взмахнув маятником, показывают без двадцати двенадцать. Дня, конечно, потому что вся комната залита веселым солнечным светом. Так и тащится за мною этот тик-так, тик-так. Без него и жизнь не мила. Что я скажу этому человечку? Накой мне все это?
Я попытался было сфокусироваться на поцанах, но в голову мне полезли девчонки. Ох, уж эта Люська, вторая, кажется, моя школьная любовь, да и не любовь вовсе, а так, соблазн недосягаемый. В седьмом классе, что ли, я тогда был. Балбес еще тот. Помню подучили дурные приятели, хочешь мол девушку за грудь подержать, подойди, потрогай, да спроси, почем материя? Ха-ха, да и только, но мне же попробовать надо. Ленка одноклассница, блондинка стройненькая, не давала мне, бывало, покоя. Все я взгляда своего от ее тонкой талии оторвать не мог. Сидела чуть впереди, любила локотками в парту упереться и спину выпрямить. Так и замирала подолгу, не ведая, что я с ума чуть не сходил созерцая такое. Ну и подошел я к ней раз, вот уж, точно, черт попутал, да и ухватил ее нежно за бюст. А там такое!... Перемена, вокруг полно ученичков. Ленка стоит обалдевшая, и я тоже. Руки оторвать от всей этой нежности просто не могу. Немая сцена. Вечность целая прошла, пока я с трудом не промямлил: «П-почем материя?» Ответом был тяжелый удар портфелем по моей голове. Не от Ленки мне досталось, та так и стояла в ступоре, а от ее подружки. Последующие удары уже сыпались на мою спину, когда убегал я от разъяренных девчонок вниз по лестнице. Хохот стоял вокруг громовой. Как ни странно, дурацкая эта история, наделила меня неожиданным имеджем этакого ловеласа. Девочки стали ко мне приглядываться, и с тех пор у меня не было недостатка в женском внимании. Именно это дало мне смелость пялиться на страшеклассницу, приводящую себя в порядок у зеркала возле раздевалки. Пепельноволосая мальвина, воздев руки, поправляла прическу, удерживая в губах заколки. Коричневая школьная форма ее ничуть не портила. Юбка, максимально укороченая, открывала точеные ноги, гибкий стан... Тьфу ты, какие штампы... Нет, удержусь от описаний. Испорчу только все. Сами знаете, какой красавицей может быть шестнадцатилетняя девушка. Я и подумать не мог, что буду когда-то очень близок со всей этой красой, что год спустя станет эта Люська закадычной моей подружкой, с которой только лишь обнимашками да целовашками все и ограничится. Тогда у старшеклассниц наших завелась подозрительная тяга к московким кафешкам. Одевшись как на вечеринку и подкрасившись они отправлялись в центр, на улицу Горького или на Калининский, где пробирались в какое-нибудь заведение типа кафе Север, а, если повезет, так и в Метлу, то есть в Метелицу, или, если уж совсем не попась туда было, то, в Молодежное, на худой конец. Одна из тех разбитных подруг была дочкой хороших знакомых моих родителей; так я и попал в ту компашку.
Предки у меня были богатенькие, какие-то денежки в моих карманах водились всегда и потому, несмотря на мой зеленый возраст, меня частенько брали с собой. Люська была там одной из заводил, но пряталась за меня, когда кто-то «не такой» к ней подваливал. Так мы и сошлись. Все это называлось «пойти в кабак». В один из таких походов, я в тот раз не присутствовал, Люська познакомилась с «таким как надо» парнем, куда старше и куда страшнее меня да и всех, кто до того на нее заглядывался. Ванька-хипарь вид имел жутковатый. Кудрявые его волосы и нечесаная борода, вечно были в каком-то не то сене, не то в мусоре. Жил он где-то в приличном доме у метро Аэропорт, с приличными родителями, но у него была странная тяга ночевать где попало: то на каком-то чердаке, то где-то в подвале, то вообще за городом в колхозном стогу. Густая его грива падала ниже плечь, на какою-то дикую безрукавку вырезанную из тулупа. Овчина на отворотах была в пятнах синей и розовой краски, сознательно, что ли, напыленной? На Ваньке всегда были самые настоящие американские джинсы и такие же настоящие ковбойские сапоги, от чего все девчонки просто млели. Я раз спросил, почему он всегда ходит в сапогах, и, нагнувшись, тот вытащил из-за голенища складную опасную бритву. Узко поставленные и глубоко сидящие в глазницах Ванькины очи смотрели мутно, словно был он под кайфом, вытянутое, какое-то даже лошадиное, его лицо венчалось птичьим носом с горбинкой. Взглянет такой — вздрогнешь. Конечно, среди московских хипарей Ваньку звали Джоном. Работал он грузчиком на овощной базе, и в карманах его тулупа завсегда можно было найти пару-тройку соленых огурцов, что он, бывало, доставал и хрумкал. Раз Ванька-Джон завалился к Люське весь окровавленый и пьяный. Я как раз был у нее. Оказалось, у него случился день получки, он выпил и заснул на пустыре возле своей овощной базы. Кто-то пытался его ограбить. Джон отбился, но получил пару порезов и удар, наверное кастетом, по голове. Чтобы не попасть в милицию, он дворами добрался до Люськиного дома, и, перепугав насмерть ее маму, завалился не раздеваясь спать. В Люськину кровать. Люська влюбилась в него по уши, и честно хранила ему верность. Сколько мы с нею не обнимались, даже поддавши, на большее Люська не шла. Не видя в том особого греха, обжималась она и целовалась не только со мной. Люська звонко шлепала нас, мальцов, по рукам, лишь только кто ухватывался за ее остро торчащую вперед грудь. «Не балуй!» - восклицала она голосом Бабы Тани. На том сеанс и заканчивался. Остальное все враз и навсегда принадлежало Ваньке-Джону. Сам этот "хыппи хвостатый", однако, не очень-то был ей верен; пару раз она застукала его с какими-то тетками. Когда Люська с ним ругалась или злилась на него, становился он Ванькой, когда гордилась им, то признавала в нем Джона. Оба они были вспыльчивы, на язык бойки, и перепалки их часто переходили даже и в драки. Нас, мелких, Ванька-Джон своей зазнобе не то что прощал, он и замечал-то нас редко. Мы во все глаза смотрели на это чучело, которое могло то потертые американские штаны нам за четвертной толкнуть, то просто подарить несколько дисков, что отобрал он у таких же как мы бедолаг. Ваньку то забирали на пятнадцать суток, то даже в сумасшедший дом, но, неизменно, он опять выплывал на свободу. Перепуганные бабушки у Люськиного подъезда, гадали, когда его заберут, наконец, в армию, но Ванька был официальный псих, у него был военный билет со статьею 7-б, и служба ему не грозила. Он, и правда, был какой-то неадекватный. Раз пытался он во время веселой пьянки выброситься с десятого этажа, причем трое здоровых парней еле его удерживали, а Люська истошно орала: «Чего держите, пусть летит, подлая тварь, хмырь болотный!» Тут все расхохотались, а Ванька обозвал Люську лупоглазой сукой. Ну да, большущие глаза Люськи были чуть навыкате, но это ее не портило. Смеялись же вспомнив недавний турпоход, где Ванька чуть было не утоп. Ночью куда-то делся, и утром не объявился. Только лишь нюхом собачки Ванька был разыскан в болоте и разбужен к полному его недовольству. «Ты же утонуть мог, паразит, сволочь!» - орала Люська осыпая его тумаками. Ванька-Джон лишь хлопал мутными глазами, и отзевывался. Был он весь мокрый, в тине, нос его распух от камариных укусов. Как он там, в камышах, спал, Бог ведает. От этого «хмырь болотный» все и хохотали. Они в тот вечер долго еще перепирались, но потом уединились в ванной комнате, и вышли от туда совсем уж счастливые. Роман тот сумасшедший я наблюдал года с три, пока не поумнел, и не заскучал от всей этой мыльной оперы. Все это время я был для Люськи тазиком, куда она выплескивала свои обиды. Я, бывало, просто одуревал от ненужных подробностей, но, что делать, видно это моя судьба — выслушивать обиженных женщин. Потом это повторялось много еще раз. Фамилия у Люськи была Алапаева, конечно же, в нашей компании, она звалась Шалопайкой, а вместе с Ванькой они были уже, уважительно, Шалопаевы.
Вообще-то надо быть справедливым. Люська была вовсе не пропащая. Несмотря на свою развеселую занятость, сразу после школы, она поступила в серьезный ВУЗ, МАИ, кажется, и даже доучилась до диплома, взявши всего один академ. Она вышла-таки за Ваньку замуж, но это уже было без меня. Я сам был женат, мне было не до них. Потом они, конечно же, развелись.
Развелся и я. Жил я тогда у мамы, возле платформы Окружная. Раз, на автобусной остановке, я загляделся на девичью попу в белых джинсах. Чем-то та попа показалась знакома. Оказалась — Люськина. Мы тут же разобнимались на потеху публике и отправились ко мне поболтать. Я угощал Люську чем мог. Она, как всегда, все быстро подметала с тарелки и спрашивала: «Водка есть?» Водки не было. Она добила печеньки и спросила: «Может вино есть какое?» И вина не было. И магазин уже был закрыт. Наговорившась, Люська засобиралась домой, я пошел проводить. У лифта лежала какая-то сумочка типа косметички. Люська подняла, открыла... сумочка была набита самодельной порнухой, той, что продавали тогда в пивных и на вокзалах глухонемые. Перебирая в руках весь этот черно-белый срам, Люська уже с каким-то даже отчаянием воскликнула: «Ну что ж у тебя водки-то нету!»
Так уж повелось в моей жизни, что ангел-хранитель всегда берег меня от случайных половых связей. Вот и в тот раз, Люська сунула ту косметичку себе в баул, и, совсем уж расстроенную, я проводил ее до остановки.
Спустя еще года два, я снова встретил ее на той же самой автобусной остановке. Я был уже со своей второй женой, молоденькой шатенкой-дюймовочкой, и Люська, деликатно, лишь обменялась со мной на какой-то миг взглядом, в котором было и приветствие, и всякие воспоминания, и сожаление, что теперь уж со мной, старым другом, не поболтать. Люськина красота сникла, она сутулилась, волосы у ней как-то поредели, вид ее стал очень обыкновенным.
Ну конечно же, все это было куда полней, чем я тут припомнил. Была еще и Люськина подружка-поэтесса, старше меня вообще уж лет на пять, которая называла меня почему-то Пашей, и целовалась так, словно хотела меня сожрать. Помню даже начало какого-то ее стиха: «Эх, йо, твою мать, что ж это твориться, мне в холодную кровать не с кем завалиться!» Был синий снежный вечер и драка на трамвайной остановке с какими-то мужиками, предтечами люберов, которым Ванька-хипарь жуть как не понравился, пришлось за него впрягаться. Были.... ой, да чего там только в те раздрызганные годы не было: все такая мутота, что и вспоминать стыдно.
Господи! Какой кошмар! Я даже сел на край своей кровати и охватил седую свою голову. Ну что Люська в этом Ваньке нашла? Ведь умная же девчонка, сколько стихов наизусть знала, сколько мы с ней киношек всяких пообсуждали. Сколько она неплохих книжек прочла, и вдруг такое чучело! Да ведь, если разобраться, в Ваньке этом ничего и не было кроме дешевого фасона. Ведь тут и к психиатору ходить не надо, чтобы диагноз определить. Кто любит выделяться в толпе? Кому необходимо постоянное внимание? Кто готов начудить лишь бы прославиться? Кто посреди общего веселья норовит прыгнуть в окошко? Хоть бы и всерьез. Правильно, истерик. В Ваньке том, кроме всей этой бесконечной страсти-мордасти, ничего и не было. Я не помню ни одного толкового с ним разговора. Зато я помню очень приличных ребят подходивших к Люське с вполне серьзезными намерениями. И что? Любовь зла полюбишь и козла? Ну разве что... Ясно ж было, что с таким семью не построишь, даже здорового ребенка врядли родишь. Вот уж, точно, лучшие годы ему отдала.
Господи, да о чем это я? Хорошо мне так рассуждать пожившему да седому, а тогда? Не восхищался ли и я Джоном-хипарем, в свои семнадцать? Не завидовал ли его популярности? Он мог то, на что мы, простые поцаны, не то что бы не решились, а и додуматься б не смогли. Тем-то мы и восхищались. Да и сам я, чем лучше был? Что меня тогда занимало? Вот уж точно: веселись юноша в юности своей.... Ответ дашь. Какой стыд!
Стыд пронял меня волной до печенок совсем уж от другого воспоминания. Сколько уж лет прошло, а все не могу себе простить. Сколько ни каялся, болит душа...
Обидел я человечка. Девушку. Умную, достойную, с красивейшими глазами, что вижу я по сей день. Был я тогда в девятом классе. Ощущение собственной исключительности имел непомерное. Школа мне была по барабану, в голове лишь западные волосатики с гитарами, московкие кабаки, да Люська. С виду я был тем еще чучелой: бруки клеш сорок сантиметров по низу, трехметровый красный шарф с кисточками, и не то куртка, не то какой-то полупердон из ленинградского дома моделей, пошитый по покрою модного пиджака, но почему-то из черного плюша. Очень этот лапсердак напоминал тужурки, в которых бабушки продавали семечки, и потому вызывал кучу шуточек, но не насмешек. Росту я был немалого, в плечах широк, волоса у меня спадали ниже плеч, а взгляд я носил хмурый, типа «Эй, прохожий, проходи...». На самом же деле, был я парень добрый и улыбчивый, а весь этот внешний антураж был скорее камуфляжем, чем выражением агрессии. Друзья мои знали незлобливую мою природу, но и старались меня не доводить, мог я и осерчать. Раз, было, достали они меня своими шуточками, выдернул я из сугроба крепенькое уже деревце, и, размахивая им как дубиной, погнался за обидчиками.
Школу я едва терпел. Перебивался с двойки на тройку, оживляясь лишь на уроках истории и английского, по которому успевал очень неплохо. Отцу спасибо. Бывало, маленького меня совсем, схватит походя за шиворот да и усадит рядом с собой. Одной рукой меня держит, чтобы не сбежал, а другой за книжкой тянется. English for the Little Ones. Откроет ее на середине и «читай!» говорит. Я было пропищу, что мы до сюда с ним еще не дошли, а он, все одно свое. Язык говорит учить надо весь сразу. Читай, что знаешь, остальное догадаешься. Приходилось сидеть с ним, разбираться. Отец добрый был и юморной, но и оплеуху от него словить было делом нехитрым. Так что из всех школьных наук только Английский я и тянул. Но не только отец был причиной интереса моего к языку. В те времена, сразу после школы, гнали мы к магазину Мелодия на Калининском, или к Гуму и торчали там, стараясь не светить пакетом дисков, в ожидании или простака-провинциала, что мог за заигранную пластинку Битлз или Роллингов отвалить хорошие деньги, а нет, так и обмен выгодный мог подвернуться. Что-то мы там и намухлевывали, но вся выручка уходила у нас на ту же музыку ну и на кафешки, в которых мы посиживали с девчонками. Всю музыку, что проходила через нас, мы размножали, кассеты продавали, и бежали все туда же, к Гуму или к Мелодии, в надежде, что подплывет что-то невенькое. Можете себе представить, с какой радостью, годы и годы спустя, я копался в грампластиночном развале американской толкучки, где за диск, что когда-то стоил целую зарплату здоровенного дядьки, просили всего пятьдесят центов. С каким удовольствием я вытягивал из пачки пластинок какой-нибудь Stormbringer или Jetro Tull. Сколько воспоминаний тогда вставало предо мной, как жалел я, что не было рядом со мною моих друзей! Все те пластинки, конечно же, заняли почетное место в том моем доме на озере, они так и пылятся там по сей день. А в те, семидесятые года, наши фонотекии собирались по крупинкам, и гулко тарахтящие моторами наши магнитофоны, доставляли нам ощущение исключительности и балдежа. Музыка та, запретная, была окошком в иной мир, что смотрел со страниц журнала Америка. Отец мой притаскивал те глянцевые журналы непонятно откуда, и я во все глаза разглядывал мир, что иногда показывали нам лишь в кино. Потому и учил я английский, что знал, верил - когда-то, точно, исполнится моя мечта, улечу я туда безвозвратно. Помню, любил я наведываться в небольшой магазинчик на улице Качалова. Иностранная Литература. Куда там мне было читать толстые книжки Моэма и Драйзера! Их я приобретал для мебели, так, чтобы среди других стояли. Для чтения я покупал там за копейки затрепанные адаптированные и сокращенные издания. Те, точно, читались неплохо. Мне очень хотелось в английском преуспеть. Отец натащил из своих загранкомандировок всяких детективов и ковбойских романов. Он их прочитывал и обменивал. И он, и старший мой брат всегда читали что-то новенькое. Но что было просто для них, для меня, в ту пору, было еще заоблачно. Я только мечтал в том их догнать, и, мало-помалу, понимал на тех страничках все больше и больше. Иными достижениями похвастать я не мог. Я бацал на гитаре, как все, курил, пил дрянной портвейн и красненькое, как все, старался читать, что читали все, и ничем, в общем-то, иным не отличался. Даже в своем сокровенном, наверное, был я тоже как все. «Девки молодые спать мне не дают!» Съедала меня тогда тоска по подруге. Не совсем по той, с которой, сняв штаны можно было в кровать завалиться. Такую, конечно же, тоже бы не отверг. Только таких в нашем окружении для меня еще не было. Нет. У меня по женской, второй половине сути тосковала сама душа. Я не только о нежностях мечтал, хотя, как же без них, я мечтал о подруге, с которой бы слиться и не раставаться уж вовсе. Я, видно, рожден был попугаем-неразлучником и очень тосковал в отсутствие подруги. Я тщательно скрывал то от друзей, но, втихушку, пожалуй, только и жил такою мечтой. И услышал Господь. Я тогда про Него и не думал, но, сейчас вижу, что был мне тогда даден шанс.
В один из сереньких зимних дней, когда мои товарищи, со скуки, учили моего волнистого попугайчика курить и ругаться матом, зазвонил телефон, и какая-то девушка попросила позвать Петра Степановича, что ли... Такого среди нас не было, но расставаться с ней мне почему-то не хотелось, и я немедленно предположил, что куда лучше будет пообщаться со мной, чем с каким-то скучным Петром Степановичем. Та спросила меня, почему это скучным, и чем это я буду веселей, и у нас с ней потек самый незадачливый треп, во время которого она не раз уж хотела повесить трубку. Трубку она не повесила. В комнате моей тогда грохотала известная Smoke on the Water, и я понял, что сквозь мою болтовню она старается расслышать такою редкую тогда музыку. Музыка была мой конек. Я мог часами сыпать именами музыкантов, знал кучу слухов и выдумок о мире рок музыки, помнил все статейки из журнала Rolling Stones, что иной раз доходили до нас в фото копиях. Все это было моей собеседнице ново и как-то запретно-интересно. Не интересен был, пожалуй, только лишь сам я. В тот день она не расчитывала тратить на меня столько времени, и спросила, может ли позвонить завтра, чтобы послушать продолжение моей лекции. «Да конечно же, да сколько угодно! Только скажите, незнакомка, как вас зовут?» В ответ она лишь фыркнула презрительным смешком: «Вот еще! Зачем такие поднобности?» И показалось мне тогда, что она куда умней меня и старше, не по возрасту, а просто, по жизни.
Назавтра я не отходил от телефона. Я приготовился, я выбрал для нее самое интересное, я даже в комнате своей прибрался, почистил зубы, и голову помыл, чтобы не такими уж сальными патлами, нисподали мои волосья на плечи. Как-то захотелось мне тогда выглядеть почище и посвежей, казалось, что что-то теперь измениться, новая какая-то потечет жизнь. Но телефон молчал. Все молчал и молчал. День угас. Только уж в самых сумерках, наконец-то, раздался звонок. Я даже позабыл, что надо выдержить достойную паузу, схватил трубку, но попросили позвать соседку по лестничной площадке, тетю Валю, продавщицу из овощного, и пришлось идти за ней. Тетя Валя долго и громко возмущалась, что какой-то инспектор заподозрил, что вылила она в ящик с огурцами ведро воды, иначе от чего ж они все влажные? «Влажные! Хрен их знает, чего они влажные, - громыхала Тетя Валя, - Что мне их теперь, облизывать, что ли?» Когда тетя Валя хряпнула всердцах трубкой об аппарат и побрела к себе повторяя слово «зараза», было уже совсем темно, и я понял, что сегодня я заветного звонка не дождусь, и может случиться, что не дождусь ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда. Хотелось выть с тоски, и очень не хотелось возвращаться в прежнюю скуку.
Она позвонила. На третий день. Когда я уж и не ждал. Я сразу понял, что это она. Как-то робко она сказала: «Это я.» Моя щенячья радость вмиг развеяла всю неловкость, и спустя уж минуту разговор наш лился рекой. То есть я лился рекой. Я всегда был трепачом. Отчаянный двоечник, последний среди друзей читатель толстых книг (то есть читал, когда все уж прочли), я был наделен даром слова. Помню, как-то за праздничным столом взрослые заговорили о Феллини, о Ночах Кабирии. Тот фильм был «детям до шестнадцати», но как там без нас, поцанов, обойдется? Конечно же, мы на него пробрались. Я и сказал, что тоже смотрел. Взрослые замолчали и с ожиданием чего-то веселого спросили, что я там понял. А меня, незадолго до того, старший мой брат как раз и просвещал как отличать хорошее кино от плохого. Ну я и давай, о развитии сюжета, о темпоритме, о неореализме, о Джульетте Мазине. Кончилось дело тем, что даже выпили за меня, пожелав мне, оболдую, стать кинокритиком или даже режиссером. Словом, треп — было все, чем я обладал, и вовсю пользовался.
Так и потекли наши разговоры. Я болтал, моя собеседница, в основном, слушала. С каким-то полуудивлением — откуда это я такого нахватался? И почему она всего этого не знает? С недоверием — не заливаю ли я, надо бы все это перепроверить. С какой-то даже опаской — что это вообще за йо? И не пора ли все это прекратить? Своего имени она мне так и не назвала, и невозможно было понять с какого номера она звонит. В те времена такое только милиции могло быть известно. Инкогнито давало ей ощущение защищенности и контроля, она продолжала слушать меня, и, постепенно, расслабляясь, привыкала к моему присутствию. Я же мог только гадать, где она живет, сколько ей лет, как ее зовут. Наконец, где-то неделю спустя, она назвалась. Вика-Виктория-Победа. Я предожил встретиться, но встретиться она наотрез отказалась.
И все равно. Я был на седьмом небе от счастья. Главное было достигнуто: я стал ей нужен. Она звонила каждый день. Постепенно я узнал, что она учится в десятом, значит была годом постарше, что меня вовсе не смутило. Я уже прекрасно знал, чем девчонки постарше живут. От того я и казался Вике столь излишне посвященным. Да и вовсе она оказалась не Викой, а Таней, это открылось мне уже куда позднее, спустя, наверное, месяц наших разговоров. К тому времени Таня уж разобралась в том, кто я на самом деле такой, и поняла, что опасаться ей нечего. Встретиться со мною она все же отказывалась, считая, что нам и так неплохо. Вся моя компания воткрытую посмеивалась над моим телефонным романом, но я и внимания не обращал. Я был счастлив. Я постепенно составлял себе образ моей Тани и был им донельзя доволен. Мне виделось что-то из жунала Америка. Аккуратная прическа чуть взбитая на затылке, небольшое личико с правильными чертами, петит фигурка, где все очень даже неплохо, и тому подобная дребедень: длинные ножки, легкая походка, стук каблучков... В общем, дурак я был набитый.
Ну к чему нам требовать с человека то, что мы хотели б в нем видеть? Мы все разные, мы все Божьи дети. God doesn't make trash. Говорят умные американцы. Не создает Господь помойки. Таня была права, а я нет. Она решилась на встречу со мной, только когда поняла, что по-настоящему в меня влюблена. Ей было все равно, как я выгляжу. Ей сама моя душа приглянулась. Мне же нетерпелось встретиться именно с той, что я себе навоображал. Мне хотелось утереть нос своим дружкам, что столько надо мной потешались, мне хотелось ввести звезду в нашу кампанию. Мою звезду, выстраданную. Страдалец, блин!
Спустя годы, я понял, что Таня и была звездой. Подобную рассудительность, сдержаность, твердое знание что можно, что нельзя, что хорошо, что плохо, я встретил только сорок лет спустя, в моей третьей жене Галине. Но в те времена, в свои шестнадцать я был просто неспособен всего этого оценить. Я искал внешний шик, огонь, в котором пусть и пустота, и проморгал настоящюю душевную красоту, огонь, мерцающий в сосуде.
Таня оказалась одета в драповое пальтишко в крапинку, пышные ее кудряшки венчала синяя домовязанная беретка, что, хоть и шла к ее голубым глазам, но показалась мне просто дикой, на ногах ее были простенькие туфельки, что мои старшие подружки лишь бы зло обсмеяли, а из под юбочки тянулись неровные рубчики совсем уж дешевых колгот.
Был солнечный весенний день, таял снег, чирикали вовсю воробьи, мы гуляли по ВДНХ, и мне бы, дураку, разглядеть, оценить эту девочку. Все было при ней: и правильное лицо, и красивый носик с горбинкой, слегка пухлые, правильно очерченые губы, тонкие брови и глаза, что я потом вспоминал всю жизнь, Так нет же! Я едва отвечал на ее разговоры. Она была слегка возбуждена и счастлива. Она ничуть не тяготилась компанией волосатика в заплатаных джинсах и смешном плющевом пиджаке. Для нее было главное, что мы вместе, и она уже готова была идти со мной хоть на край света. А я же был, нет, ну вы подумайте только! Не то что, разочарован, а ОБИЖЕН.
Не бросайте, девушки, своих сокровищ псам, и не мечите бисера перед свиньями. Не то, правда, обернуться, да еще и растерзают вас. Не про девушек Спаситель это сказал, но и вам, сестры, подходит. Простите нас, дураков. Известное дело — семнадцать лет ума у парня нет...
Так вот я и думал, сидя в одиночестве, сорок лет спустя. Мерно тикали на стене часы, за окном догорал жаркий оклахомский день. Надо было бы встать и отправится куда-нибудь развеяться. Я оделся, подхватил свою спортивную сумку и отправился в gym? Спорткомплекс, наверное, если по-русски.
Кто ж это ко мне сюда собрался? - думал я сидя в шезлонге под сенью магнолий. От обширного бассейна неслись голоса купальщиков, мягкая музычка лилась из колонок, спрятанных где-то в кустах, с водяной горки весело спускались детки и даже дядьки, и плыли, плыли в голубом небе большие белые облака. Во всем моем городе нет лучшего места чтобы провести летний вечер. Я железки тягать и на беговой дорожке ногами трепать не любитель. Мне бы поплавать спокойно, а потом так вот посидеть. С годами я стал не то что не общителен, но необщителен персонально, это точно. То есть проводить долгие часы в разговорах я готов лишь со своей любимой женой. Прав был Шопенгауэр советуя, связывая себя узами брака, призадуматься, готовы ли вы всю оставшуюся жизнь проговорить с вашим партнером. Это и был мой критерий выбора третьей моей невесты, и я не ошибся. Со всяким другим собеседником я готов общаться по телефону, ну по скайпу, но лучше всего по элекронной почте. Там всегда можно по какой-то причине разговор прервать, и отвлечься. Если же завалится ко мне какой-то гость, тем более из тех моих разнузданых лет, это будет мне целой мукой. Водки я не пью, от желудка моего после операции осталась лишь половина, значит я и не едок, застольных бесед переходящих в пение и бряканье на гитаре я терпеть не могу. Ой блин!... На кой черт мне это все надо?
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/10/20/183