Последняя неделя Великого поста нежилась тёплыми, почти летними денёчками и, предвкушая самое большое торжество Православной Церкви, восходящее солнце особо ласково поглаживало землю, оставляя на ней лишь в теневых ложбинках быстро тающие рыхлые снежные взгорки. Зияющие пустотой черные проталины быстро заливаются сверкающими звенящими ручьями. Обнажённая земля – сочная и жирная, уже покрылась кое-где, словно мхом, пробивающейся растительностью. Пушистые, махровые, точно живые, ольховые серёжки трепетно резвятся под шаловливым и изменчивым апрельским ветром, а в каждом палисаде из-под квёлого потемневшего снега, как оловянные солдатики, тянутся к солнцу стройные первоцветы. Валентина вздохнула глубоко – полной грудью и, сощурившись, подняла взор в бездонное белёсо-голубое небо: «Благодать-то какая!» Воздух свежий, насыщенный волнующими запахами весны.
Казалось, что не только христианский мир затаился в радостном ожидании Воскресения Христова, но и вся природа, стремясь скорее сбросить с себя оковы зимы, трепетно лелеяла каждую животинку, птаху, травинку, чтобы взорваться в праздник феерическим весёлым разноцветием. Действительно, истинная благодать!
Валентина остановилась и поставила объёмную сумку на землю. Устала – слишком торопилась. А спешила она в храм на генеральную уборку. В сумке лежали тряпки, банки с бытовой химией, да скромный обед на трапезу после причастия перед началом работы. Как человек очищается постом, воздержанием да слезами покаяния, так и церковь жаждет освобождения от копоти, грязи и пыли. Красиво горят свечи, отражаясь бликами в сусальном золоте и величественных люстрах, но сажа оседает везде: на стенах, на киотах, на иконах, на паникадилах. Прокрываются пылью иконостас и роспись. Вот и моют тщательно несколько раз в год – обычно перед большими праздниками – окна, двери, стены, но самым трудным считается очистить пол от воска и парафина. Ради Христа трудятся прихожане с высокой радостью, даже счастьем, что удостоились чести, повторяя слова святого Серафима Саровского, что нет паче послушания, как послушание Церкви.
Вот и торопилась она в храм, который любила пуще родного дома. Подняла сумку, одёрнула, ставшее тесным пальто, и грустно подумала, что опять не скопила на новое. Потёртое пальтишко старенькое, столь заношенное в катышках и затяжках, что трудно определить из какого материала оно пошито, а главное – не по размеру: застёжка на груди давно уж не сходится. Находчивая Валентина поверх пальто большой посадский платок накидывает на плечи, подаренный матушкой – женой отца Михаила, который жил со своим многочисленным семейством в квартире рядом с ней. Всегда смеялась, вспоминая, как запыхавшись, возбуждённо размахивая руками, прибежал её пострелёнок Виталька и удивлённо тараща глаза, словно увидел инопланетян, истошно завопил: «Мама, мама! Рядом с нами настоящий поп с попадьёй поселился! И детей у них полным-полно!»
Именно отец Михаил и привёл Валентину к вере. Виталька рос слишком уж бедовым, вот и ходила советоваться к нему да матушке Нине, пятеро детей которых не доставляли особых хлопот своим благочестивым родителям.
Одёрнула Валентина пальтишко, поправила платок на плечах и радостно пошла дальше, думая в пути, как бы ей выкроить деньжат на покупку пальто. Только пенсия у неё была столь мала, что едва хватало на еду, дешёвые лекарства, да кой какие мелочи. Но, несмотря на бедность, Валентина особо не роптала и всегда подавала нищим. Монетки собирала, карамельки покупала да печенюшки. Бумажные десятки, аккуратно разглаживая, откладывала на пожертвования. Как-то огорчилась – она бережно положила на поднос подготовленную денежку, а рядом стоящая начальница Пенсионного фонда с таким пренебрежением бросила пятитысячную купюру, что Валентина вся сжалась, испугавшись. Посмотрела искоса на красивую холёную пышную даму в дорогом кашемировом пальто и чуть не заплакала от обиды, подумав, как же несправедлив этот мир. Сама она всю жизнь санитаркой в больнице проработала – сколько пользы людям принесла, а ничего не заработала: ни на красивую одежду, ни на большие пожертвования. Подумала, грешным делом, что трудом заработанные так небрежно не кидают и крепко невзлюбила начальницу, даже не осознавая за что.
А пальто начальницы Валентине настолько понравилось, что стало её мечтой. Сочного бежевого цвета мягкая воздушная кашемировая ткань, как дорогой стриженный мех, завораживала. Не представляя его истинную цену, Валентина решила накопить деньги на новое пальто. Пусть не такое дорогое, проще и дешевле, но обязательно тёплого бежевого цвета. Только, едва сводя концы с концами, она не всегда могла позволить себе покупку белья, что уж говорить о пальто.
Отмахнувшись от неприятных назойливых мыслей, стала читать молитвы перед святым Причастием и не заметила, как подошла к красивой ограде Храма Рождества Пресвятой Богородицы. Валентина очень гордилась доверием батюшки Михаила и старосты Виктора Ивановича. Она уже и не помнила, сколько лет несёт послушание по уборке. В любую погоду, независимо от настроения и состояния, порой даже недомогая, она, помолившись, собирала сумку и шла в церковь. «Дело богоугодное, – приговаривала, – нельзя пропускать».
Взяв благословение, добровольно обрекала себя на тяжёлый труд по очистке пола от воска и парафина. Встав на четвереньки, она долгие часы ползла на больных ногах, от алтаря в притвор, соскребая шпателем прилипшие и растоптанные капли, собирая их в коробку, а после натирала пол мастикой до блеска. Порой нестерпимая боль в коленях и появляющиеся плавающие чёрные мушки в глазах заставляли вставать и распрямлять спину. Предлагали Валентине заняться более лёгким делом, но она настойчиво и упрямо продолжала именно эту трудную грязную работу. Словно сама на себя накладывая епитимию, а так оно и было. Частенько вспоминала, что её мать пролежала недвижимой более десяти лет и Валентина догадывалась, что посланы были столь тяжкие страдания за невоздержание языка – слишком матушка её была неосторожная в речах.
Поговорить и Валентина любила, не пропускала хвастануть строгим соблюдением церковных канонов да слишком была строга и нетерпима к любому человеческому греху. Считала себя не просто истинной православной христианкой, но и яростной поборницей веры. Убеждённая в своей непогрешимости, забыла слова Христа, что не судите, да не судимы будете. Нет, она искренне верила, что не никого не осуждает, и все разговоры заканчивала одинаково: «Я не в осуждение, а я в рассуждение».
Самым постыдным и неприятным казалось Валентине воровство. Возможно, бедность да нужда побуждали замечать этот грех, а может, неосознанное сребролюбие. Знать поэтому и не давал Господь ей изобилия. Кто ж ведает? Но она была твёрдо убеждена, что мимо кармана никто не пронесёт. Обвиняла в казнокрадстве всех начальников, не жаловала местных предпринимателей, тщательно пересчитывала сдачу в магазине, не доверяя продавцам. Доставалось даже Анне из церковной лавки: «Нет кассового аппарата, – Валентина театрально разводила руками и многозначительно выдерживала паузу, поджав губы, – полный бардак!»
Вот и наказывала сама себя за недобрые мысли и чувства, за необоснованные подозрения и обвинения, за излишнюю болтовню и рассуждения, что сделала и сегодня. Оставив на ногах одни лишь шерстяные носки, ползла на четвереньках Валентина по грязному полу со скребком в руках и молилась. За прощение грехов своих, за сына-пьяницу, за покойных родителей, и обо всём, что приходило в голову. А также думала о делах текущих, и о новом пальто.
В храме тихо, за окном вечереет, холодает. В алтаре заканчивает уборку алтарник Сергей Иванович. Блестят подсвечники, и ярко отражается свет уже чистых стеклянных люстровых подвесок в сакральной церковной живописи маслом.
– Валя, ты скоро? – пожилые товарки собирались домой. Утомлённые, но радостью и даже счастьем светились их уставшие лица от приятного чувства выполненного долга.
– Идите, девочки, – не поднимая головы и сдувая каплю пота с носа, ответила Валентина, – я уйду с Серёжей. Немного осталось.
Ажурный рисунок линолеума был чист и, начищенный мастикой, блестел, как новый. Валентина усердно, не жалея и даже злоупотребляя средством, втирала его в пол и когда немытым остался лишь островок вокруг центрального аналоя, она, неожиданно поскользнулась: хотела встать, а полы стали скользкими и, падая, она опрокинула ящик с пожертвованиями, что стоял рядом на высокой тумбочке с изогнутыми изящными ножками.
– Ой-ой! – закричала, но вопль её заглушил звон рассыпанной по полу мелочи. Желтые десятирублёвые и белые пятаки хаотично покатились в разные стороны, и вся денежная россыпь походила на огромную кляксу с кучкой мятых бумажных денег в середине. Стеная, со страхом ощупывая себя, Валентина с трудом поднялась. Слегка болело лишь бедро да бешено колотилось сердце. Из алтаря выбежал испуганный Сергей Иванович: «Жива? Ну и напугала!» Как бывший фельдшер, он осторожно осмотрел несчастную женщину, что продолжала пенять и сокрушаться по поводу разбитого ящика и, не найдя никаких повреждений, усадил её на стул: «Отдыхай, я сам всё соберу». Пока Валентина приходила в себя, алтарник собрал деньги с пола в свечную коробку, положил её в пакет и крепко завязав его, отнёс в алтарь.
Отдышавшись и немного отдохнув, Валентина вновь опустилась на колени и продолжила работу. Осторожно обходила она центральный аналой, как вдруг опять вскрикнула: за расширяющейся нижней части ножки, соблазняя и маня, словно ехидно усмехаясь, смотрела на неё свёрнутая вчетверо пятитысячная купюра… Старушка замерла. Бесовским наваждением, затмевая совесть и разум, нарисовались в её воображении возможные покупки на эту сумму, но самым вожделенным было пальто. Не кашемировое, конечно, как у начальницы Пенсионного фонда, но новое, по размеру и обязательно бежевое. Вот оно – рядом – только руку протяни. Валентина даже почувствовала запах новой ткани, ощутила руками её плотность, мягкость и, вспомнив, как небрежно, бывает, бросают крупные деньги богатые люди, испытала необъяснимую злость и лютую зависть. Молниеносным движением руки, она, как фокусник, схватила деньги и сунула их в бюстгальтер. Молитвенный настрой мгновенно улетучился и Валентина спешно, не доделав до конца работу, покинула храм. Домой она шла быстро, возбуждённо представляя себя в обновке на Пасху. Завтра она доложит в свои скромные сбережения эти пять тысяч и отправится на рынок…
Испытывала ли она радость или только нездоровое возбуждение вследствие поднятой грязной мути со дна души – не знаю, но эйфория обладания крупной купюрой, что давно привлекала и возмущала своей недосягаемостью, дома вмиг улетучилась, уступив место животному страху за столь низкое греховное падение. Он сковал тело до мышечной слабости и высокого давления. Приняв лекарства, заметалась по квартире, причитая и плача: «Бес попутал!»
Всплыли в памяти рассказы отца Михаила, что за кражу из церкви – за святотатство, в царской России полагалась смертная казнь.
– Стыд-то какой! – упала перед иконой, заревев в голос, – в храме украла-а-а!
Рыдала, сокрушаясь и чувствуя свою ничтожность, и не было сил подняться. Умереть, казалось, легче, чем пережить такое позорное падение. Вот ведь как бывает: вознеслась в гордыне и всех вокруг судила-рядила, тыкая пальцем в каждого, не в осуждение, а в рассуждение, и ниже всех упала. О, как она страдала! Если тело ещё казалось живым, то душа её едва дышала. С трудом поднялась Валентина и, зажав в кулаке украденную купюру, полуживая, трясущейся рукой позвонила в дверь квартиры отца Михаила.
– Прости, батюшка! – вновь завыла, упав в ноги священнику, – бес попутал… не знаю, как такое могло случиться… пальто хотела новое купить… моё совсем износилось…
Она всхлипывала, сморкалась и, распластавшись на полу, обнимала батюшку за ноги.
– Да что случилось? – отец Михаил пытался поднять несчастную женщину, взглядом прогнав изумлённых членов своего большого семейства.
Он с трудом усадил обессиленное тело старушки на стул, строго и ласково одновременно, как это умеют делать добрые люди, посмотрел в опухшие от слёз глаза. Продолжая всхлипывать, перескакивая с одного на другое, Валентина рассказала, как упала и увидела мятую денежку… Как совсем не отдавая себе отчёт, попала в бесовский плен и взяла чужое. «Украла в церкви! – вновь завыла она в голос, – Не поверила бы, если мне сказали, что я на такое способна, ни за что бы не поверила!» Валентина не оправдывалась, она искренне не понимала, как могла совершить эту кражу... Рассказала она и про красивое пальто начальницы Пенсионного фонда, которое настолько взбаламутило её душу жаждой обладания подобного, что ни о чём другом она больше и не думала: «Пальто хотела новое… такое, как у начальницы… бежевое…».
Отец Михаил вздыхал и горестно качал головой: «Вот он – соблазн, вот оно – искушение в чистом виде. Враг не дремлет, он не только радуется, когда тревожится наша душа, но и сам всячески старается её возмутить. Испытывая нас, обольщает и посылает искушения, недобрых и неприятных людей. Вот и попалась ты ему в сети. Не смиряясь, мы смотрим на мир через призму своих страстей и грехов, и видим в первую очередь то, чем поражены сами».
– Кого в чём осудишь, в том и побудешь, – прошептала Валентина, – я знала это, батюшка, да забыла… в чём сама была грешна, только то и видела. До чего же всё просто и ясно.
Муки стыда и сожаления терзали её душу, и она плакала, плакала… сидела, не поднимая глаз, и кивала в ответ, соглашаясь. «Как же легко отступиться, – думала, – один миг, и ты в дерьме по уши, и никто кроме тебя не виноват в этом».
– Господь учит нас, – тихо продолжал священник, – никого никогда не судить. «Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить». И апостол Павел предупреждал, что ежели впадёт человек в какое согрешение, то мы, духовные его братья и сестры, исправляем его в духе кротости, наблюдая каждый за собою, чтобы не быть искушённым. Мы вольны в своём выборе, но часто ли мы задумываемся о последствиях? Теряем бдительность и совершаем такое, чего даже в страшном сне представить не могли.
Валентина внимала каждому слову, глубоко раскаивалась, и немного успокоенная пришла домой, пообещав конечно же вернуть похищенные деньги. А отец Михаил подумал, что надо поговорить с церковным старостой и обязательно оказать материальную помощь из пожертвований этой доброй и несчастной женщине за её многолетний безвозмездный труд в храме. Он тоже испытал горькое чувство стыда, что не позаботился об этом раньше. Ведь никто другой, как он, не мог видеть, что столь убога жизнь его соседки не от того, что она получает невысокую пенсию. Он отлично знал, что непутёвый сын Валентины пропивает и спускает деньги быстрее, чем зарабатывает. Берёт взаймы, кредиты, и мать часто вынуждена за него расплачиваться. Можно осуждать и сына, но гены алкоголизма мальчик унаследовал от отца, а может от деда… Беда! Так что не судите…
"Зачем осуждать других людей? – сказала как-то блаженная Матрона Московская, – Думай о себе почаще. Каждая овечка будет подвешена за свой хвостик. Что тебе до других хвостиков?"
За последние дни строго поста да в результате перенесённых страданий, Валентина к Пасхальному Воскресению даже немного похудела и сумела застегнуть пальто на все пуговицы. Правда ей пришлось стянуть некоторые части тела, но она так хотела быть красивой в любимый праздник!
Злополучные пять тысяч рублей она положила в ящик с пожертвованиями.
Под непрерывный звон колоколов в свете великой Пасхальной радости, ликуя и торжествуя, люди в любви и единстве плакали от восторга, целовались, обнимаясь, и эти минуты были для них вершиной духовного блаженства.
Валентина забыла и про пальто, которым искушал её злой дух, и про беспочвенное злостное раздражение к начальнице Пенсионного фонда. Начальницу звали Наталья Петровна, она была ещё молода, с пышными формами, красивым лицом и ей всегда было жаль одинокую, по-старушечьи суетливую, бедно одетую пожилую женщину, что постоянно хлопотала в храме, помогая работницам. На усталом добродушном лице видела она скорбные морщины, рассказывающие о нелёгкой женской доле и одиночестве смиренной души, привыкшей к труду и заботе. У неё самой доживала свой век старая мать и трудности преклонного возраста они видела постоянно. Нервная работа, неурядицы в семейной жизни, хлопоты о маме изнуряли Наталью Петровну. Она худела, на ухоженном гладком лице появились морщинки да в глазах усталость. До чего же быстро проходит молодость, вянет внешняя красота и лишь душевная оставляет человека прекрасным до самой глубокой старости.
По окончании праздничного богослужения Наталья Петровна подошла к Валентине похристосоваться, а после, тепло улыбнувшись, протянула большой свёрток: «Не обидьте, примите в дар моё пальто. Оно почти новое, а мне стало велико, вот я и подумала, что вам оно будет в самую пору – возьмите, я от всей души…». Она развернула пакет и сердце Валентины радостно подпрыгнуло в груди: на неё, словно живая, смотрела мягкая нежная кашемировая материя насыщенного бежевого цвета. Но вдруг совсем неожиданно она испытала ещё большую радость от других чувств – от чувств трепетных и светлых, что робкими горячими лучами благодатной всечеловеческой любви и добра вмиг согревают наши души. Не привыкшая к вниманию и подаркам, застеснялась Валентина и не сдержала слёз. Пряча их, в умилении, приникла к плечу Натальи и прошептала: «Спасибо и... простите меня…»
14.10.2019