Лето 1918 года было жаркое, душное, тревожное. По Южному Уралу паровым катком катилась Гражданская война, давя и выжигая всё, что вставало на её пути. Разрозненные отряды красногвардейцев уходили степями и полевыми дорогами из оставленного Троицка в сторону Белорецка, где ещё была сильна Советская власть. Часть разбитых отрядов и остатки полка имени Стеньки Разина пробивались к Уральским горам вдоль железной дороги, сбивая казачьи заслоны на степных полустанках и небольших станциях, громя восставшие станицы, почти поголовно поддерживающие атамана Оренбургского казачьего войска Александра Дутова, подбирая и вливая в свои ряды ревкомы и сочувствующих большевикам крестьян, казаков - фронтовиков, железнодорожников, рабочих и служащих немногочисленных заводов и ремонтных мастерских, готовых с оружием защищать Советскую власть.
Ранним утром один из таких отрядов вошёл в посёлок Кулевчи, но секреты казаков из поселковой дружины обнаружили красногвардейцев ещё на подходе к селу и подняли тревогу. Большевиков было больше и с ними было два трёхдюймовых орудия, поэтому командир дружины и атаман посёлка вахмистр Резватов принял решение в бой не вступать, а уйти от греха подальше на соединение с казаками Николаевской станицы, куда и был отправлен гонец с пакетом. Иначе разнесут голодранцы все три улицы из орудий, побьют мирное население – стариков, баб, детей несмышлёных, скотину, а Кулевчи, как не вертись, всё равно не удержать своими силами. Снялись казаки тихо, и незаметно. А над правлением взвился в тот же час красный флаг. Сел в правлении всем миром избранный на этот крайний случай, уважаемый 64 летний казак Бычков Трофим. Собрали большевики сход поселковый. Перед народом комиссар отряда выступил Алексей Радионов. Моряк из летучего отряда мичмана Павлова, что Советскую власть почти во всём Оренбургском казачьем войске без большой крови установил. Говорил красиво. Слушали его юные казаки не призванные по возрасту ни в Красную гвардию, ни в поселковые дружины, старики, да бабы с ребятишками. Понял морячок, что ушли казачьи мужья и сыновья к золотопогонникам, и нет ему веры, махнул рукой, и с горечью так закончил свою речь: «Жаль мне вас граждане и гражданки! Временно терпит здесь на Урале Советская власть поражение! Но против кого подняли ваши братья и мужья оружие! Поднимется могучий кулак рабочего класса и трудового крестьянства, да, и сознательного казачества тоже, и раскатает гидру контрреволюции по брёвнышку! Мокрое место от неё останется! Во всей России казаков - Донских, Кубанских, Терских, Уральских, Оренбургских, Смеречинских, Забайкальских, Амурских, Уссурийских и прочих с бабами и ребятишками всего - то около 4,5 миллионов и наберётся! А если брать служивый казачий состав по всей России, то вас 480 тысяч наскрести только и можно! А нас простых работяг -140 миллионов! И все мы идём за Лениным! Он нам землю, мир, равенство, братство дал! И где вашим казачкам против нас устоять! Пусть одумаются они, пока не поздно! А сейчас записывайтесь добровольцами те, кому Советская власть дорога! Писарь вас в реестр занесёт, оружие выдаст, и на довольствие поставит!»
Стояла в толпе посёльщиков Ксюша Молчанова, молодая казачка, и думала: «Кто его знает, разрушают всё старое, наше, родное, казацкое - и новый мир грозятся построить, а мой Вася с отцом Леонтием, как и все казаки за Дутова Александра Ильича горой стоят. Не хотят менять казацкий уклад, вот и ушли с дружиной поселковой к станице Николаевской. Снова война будет, а нам, бабам, одна мука и слёзы!»
Колыхнулась густая толпа, стоящая на площади перед деревянной церковью и вышли из неё 10 батраков, что работали у богатых казаков, да Емелька Бычков с Петькой Колькольцовым, семнадцатилетние сорви - головы. Этим лишь бы шашками помахать, а у самих только усы пробиваются. И ведь поверили сладкоголосому комиссару, забрал он их души в своё комиссарское царство! Новой жизни захотели ребята. Светлого будущего! И пошли воевать, черти, против своих же посёльщиков! Не побоялись осуждения стариков, да и всей станицы! Одно слово – безголовые!
Отряд, что с ходу взял Кулевчи, по всему видно, спаян был железной дисциплиной и поэтому за овёс и продовольствие комиссар рассчитывался звонкими, царскими ещё рублями, конфискованными в городе Троицке. Наложили большевики контрибуцию на богатых Троицких обывателей, купцов, чиновников, дворян, а не отдашь денежный оброк, сам в ЧК заложником пойдёшь. В подвалы страшные, а оттуда – одна дорога, к татарскому кладбищу, к кирпичной стенке! И несли в ревком люди деньги – это лучше, чем свои головы под пули подставлять голытьбе проклятой!
И служба караульная у них была поставлена на «отлично»! Только расположился в посёлке отряд, сразу на колокольню церковную дозорного поставили. Вокруг села, и на окраинах, в садах, и огородах заставы, да секреты притаились, мышь из посёлка не проскользнёт, не то, что человек! Такая осторожность на войне никогда не лишняя. Через час после митинга – схода доложили командиру отряда товарищу Топоркову, что двигается в сторону посёлка легковой автомобиль без эскорта. Дал Иван Топорков приказ: – «В село автомобиль впустить, с улиц людей убрать, флаг красный с правления снять, и ждать гостей нежданных – негаданных. А на колокольню пулемёт поднять, если белые, да вдруг начнут стрельбу, с перепугу - расстрелять их к «едреней Фене»!»
А пока ждали гостей непрошенных, обсудили они с Алексеем Радионовым, комиссаром отряда, создавшееся положение, по карте прикинули, куда дальше идти. Впрочем и так ситуация ясна. Уходить надо завтра рано утром к Карталам, а затем к Анненску. А то перекроют чешско – словакские части и казачки все дороги, и к основным силам Блюхера не пробьешься. Порубают белые партизаны отряд в балках, да колках. Они - то дома у себя тут, каждый пригорок и овражек знают. Да и горит у нас земля под ногами пока. Круто начал товарищ Блюхер разговор с казачеством. Надо было не только маузером размахивать, да трехдюймовками казачьи станицы и посёлки пугать, а и пряник какой – то, простому казаку показать – глядишь, и не потеряли бы Троицк! И не пришлось бы по степям, перелескам от дутовцев драпать, куда глаза глядят, как зайцам! А белые с каждым днём всё сильнее нажимают. Казачьи офицеры и представители легионеров из числа русского офицерского корпуса, служащие у них, по станицам разъезжают, как у себя дома, агитацию проводят, и поднимают станицы одну за другой против Советской власти.
В это время автомобиль с ничего не подозревающими офицерами прокатился по пустым улицам Кулевчей и остановился на площади у церкви, как раз напротив поселкового правления. Вышли офицеры из него, сверкая погонами, да боевыми наградами, тут двери церкви распахнулись, и из них вывалилась толпа красногвардейцев с винтовками наперевес. Шофёр в кожанке мотор – то ещё не заглушил, не растерялся, дал газу, крутанулся по площади, и умчался из села, под свист пуль, а у пулемётчика всё внимание на офицерьё – ну, и упустил машину! Остались золотопогонники одни на площади против толпы красногвардейской. Стал рвать офицер револьвер из кобуры, а другой шашку успел выхватить, да что сделаешь против двадцати направленных против тебя винтовок!
«Бросай оружие дутовцы, а то на штыки примем! А кровь проливать нам не хочется сегодня, село – то без выстрела взяли!» - спокойно сказал матрос, стоящий чуть впереди своих бойцов, с маузером в руке.
….«Вот и приехали, Мишель, к красным в гости! Говорил я тебе, взять конвой из казачков, не получилось бы такого конфуза!» - проговорил усатый, плотного телосложения штабс- капитан,.. и бросил шашку к ногам бойцов. Второй, молодой поручик, глядя на поднятые винтовки с примкнутыми штыками, которые хищно смотрели ему в грудь всего – то в пяти шагах, коротко выругался, и тоже швырнул оружие вслед за товарищем на пыльную деревенскую улицу.
«Вот так - то лучше будет для всех» – подвёл итог пожилой железнодорожник, опуская винтовку. «Прошу вас в штаб господа офицеры. Жалко ваши бумаги вместе с шофером укатили!». Понимая, что всё теперь в руках красногвардейцев - и жизнь, и честь, и свобода, но всё же на что-то надеясь ещё в душе, пленные под конвоем пошли в штаб, который располагался в правлении посёлка.
Иван Топорков долго с офицерами не разговаривал. Спросил только, какого полка Оренбургского казачьего войска будете, или вы в чешско - словакском корпусе служите, и где ваши части сейчас располагаются? На что получил такой же лаконичный ответ: « Это военная тайна, которая и без нашей помощи, очень скоро вам станет известна!».
«Ну, что же и с вами нам всё ясно! В Могилёвскую губернию, в штаб генерала Духонина отправим господ офицеров, или как?» - обратился он к комиссару. Матрос понял, что сейчас - он вершитель судеб здесь - и это большое доверие! Посмотрел он на офицеров хитрыми глазами. Помедлил секунду, и неожиданно для них сказал: «Товарищ Ленин многих честных офицеров и генералов берёт в Красную гвардию военспецами. Пусть господа подумают до утра. Утро вечера всегда мудреней. Вот утром и спросим их, хотят ли они нам товарищами стать, трудовому народу и Советской власти верой и правдой послужить, или нет. А сейчас их накормить, и в церковном притворе под арестом оставить.
Так и сделали. Не связали. Накормили, в притворе церкви закрыли и часовых поставили. Тихо в посёлке ночью. Затаились казачки и казачки за крепкими воротами и каменными заборами. А молодёжи всё нипочём. Не боятся большевиков пока. Не пуганные ещё. Самые смелые, тайком от родителей, гулять пошли. А у двух костров, что горят на площади, толпа красногвардейцев сидит. Комиссара слушают. Тот им о Карле Марксе и Ленине рассказывает. О вождях мирового пролетариата. И вдруг в тишине из церкви, где сидели пленные офицеры песня раздалась:
«Дивлюсь я на небо
Да думку гадаю,
Чего я не сокол.
Чего не летаю!
Зачем же ты боже
Мне крыльев не дал!
Я б землю покинул
И в небе летал!»
….Голос густой, бархатный. Чистый. Замерла толпа бойцов и парочки молодёжные, что на лавочках сидели в темноте у палисадников. До мурашек песня пробила всех. А офицеры новую запели, да так задушевно, будто и не под арестом сидят – утра, и судьбы своей дожидаясь, а дома, в кругу семьи отдыхают. Льётся песня, за душу хватает, и нет уже ни красных, ни белых, есть только люди, уставшие от этой бесконечной - и никому не нужной войны.
«Как умру, похороните, на Украйне милой,
Посреди широкой степи выройте могилу,
Чтоб лежать мне на кургане,
Над рекой могучей,
Чтобы слышать, как бушует
Старый Днепр под кручей!»
Сорвали офицеры своим концертом политработу Алексею Радионову. А он и не против, вроде. Тоже слушает песни буржуйские и говорит тихо бойцам - задушевно так: «Нам бы таких грамотных спецов в свою рабоче – крестьянскую гвардию побольше навербовать. Это же культура, а не хухры – мухры! И хоть пока у нас идёт война манёвренная, рейдовая, дальше – то будет всё сложнее, когда фронты лягут между красными и белыми. Тут с кондачка не покомандуешь, тут стратегия и генералитет нужен! Но наш, преданный большевикам генералитет, свой в доску - из рабочих и крестьян! А их ещё выучить и вырастить надо, наших красных генералов. А революция не ждёт, и враг вот он - перед глазами! Вот поэтому нам и нужны пока военспецы. Пусть и такие, как эти. Пусть под неусыпным присмотром партии большевиков на первых порах, пока не докажут трудовому народу свою преданность. А если начнут измену замышлять, и их подлые дела раскроются – к стенке таких поставим мигом! И рука не дрогнет! И не только их, а, и их семьи в распыл пустим - не жалея! Война то завязывается нешуточная, и не с немцами, а со своими, русскими! Война Гражданская, тут уж, как карты лягут. Кто кого - сейчас они нас, а завтра мы их! Ведь брат на брата идёт, и каждый себя правым считает! А победа всё равно за нами будет! Только, хотелось бы её малой кровью заработать. И чем больше мы честных офицеров в свои ряды примем, тем меньше пузырей кровавых пускать сами будем. А то, что поют они сейчас, так это хорошо. Это душа у них раскрывается, дом им видится родной, детки малые. И завтра они к нам перейдут добровольно. За жизнь, за детей своих биться будут и нам помогут с атаманом Дутовым и чешско – словацкими легионерами справиться».
«А ведь верно говорит Алексей Родионов, комиссар наш дорогой! Ни мы их, ни они нас не били, не резали. Никто никому и царапины не сотворил, так почему бы и не договориться, по – хорошему! Пойдут они завтра с нами, товарищами нам станут, а как эта заварушка кончится, то и к семьям их отпустить можно, мирную жизнь налаживать. Или в рабоче - крестьянской гвардии пусть и дальше служат, если захотят.» - Так вот думал каждый боец, слушая задушевные песни, что лились из притвора церкви. Ещё час перебирали господа офицеры знакомые и незнакомые мелодии, песни и романсы, а потом вдруг замолчали. То ли о своём сокровенном заговорили, то ли уснули…. Костры догорали…. Бойцы пошли укладываться на ночь. Кто на телегу, кто в сенцы и горницы близлежащих домов. Тихая летняя ночь опустилась над спящими Кулевчами. Только часовые, дозоры и секреты чутко стерегли покой отряда и пленных.
А господа офицеры до утра не сомкнули глаз. «Что Мишель делать будем? К краснопузым в военспецы запишемся добровольно до первого боя, или как?» - вопрошал штабс- капитан Лавров у своего друга и однополчанина поручика Эльдельгейда. «Да нет, ты как хочешь Серж, а я чести офицерской не уроню. Служить, пусть и поневоле, этим скотам, возомнившими себя хозяевами над нашими жизнями, имуществом, и совестью наконец - я не буду. Да и тебе не советую. Ведь это Ленин, их вождь и предводитель, вместе с евреем Троцким подписали похабный мир с немцами. А Декрет о земле, которым они хвалятся на каждом углу, сразу взорвал всю Россию. Я внимательно прочитал его в Совпедии, когда пробирался к Александру Ильичу Дутову на Урал. Они пишут в своём Декрете о том, что все помещичьи, монастырские и церковные земли - Серж, вдумайся только в это - весь живой и мёртвый инвентарь безвозмездно передаётся в пользование крестьянам. И этот Декрет, как и Декрет о мире приняли на втором Всероссийском съезде Советов ещё 26 октября 1917 года. Правда, не единогласно. Меньшевики и эсеры демонстративно ушли из зала заседаний, зато крестьянские делегаты были в неистовом восторге. На деле же этими Декретами страну сразу превратили в настоящую живодёрню. Немцы вошли вглубь России, как нож сквозь масло, почти не встречая сопротивления. Лозунг: «Грабь – награбленное!» стал осуществляться повсеместно. И немцами и большевиками. В наше имение ворвались пьяные солдаты и крестьяне с окрестных деревень, да и свои дворовые не лучше были! И всё нагло стали срывать со стен, тащить из комодов, крушить, и рушить то, что нельзя было взять в свои лачуги по причине больших размеров или ненужности. «Мир хижинам – война дворцам!» - их любимый лозунг, с которым это быдло разорило моё родовое имение - с мебелью, парковыми скульптурами, портретами Левицкого и Боровиковского, пейзажами Куинджи, картинами Кустодиева, одеждой, посудой. Ломали всё, что нельзя было забрать. Запасы зерна, коней, коров - всё растащили по своим хибарам и хлевам. Ладно, что верные люди уберегли мать, старого больного отца, и сестру, приехавшую в это смутное время отсидеться в имении из Смольного института. Ночью дворецкий с верными горничными на двух бричках вывез семью и часть имущества в надёжное место, а утром толпа дикарей разгромила и подожгла усадьбу. Мы в одночасье потеряли всё то, что веками копили и собирали мои предки, верой и правдой служа царям и Отечеству. Сейчас родители и сестра в Челябинске у родственников, и я не боюсь за их жизнь. Это теперь уже тыл, где мы навели порядок. Да и здесь тоже в течение одного – двух месяцев сломим сопротивление этого сброда. К сожалению, уже без меня!». «Я тоже до конца буду с тобой Мишель. Правда, в отличие от Эльдельгейдов, родовых имений, мы Лавровы, не имели. Чины, награды заслужил я потом и кровью на полях сражений с немцами, да австрияками, и ничего мне не известно о судьбе жены Екатерины, да дочек Лизы и Маши, что остались в городе Харькове. Но думаю, и там разбили эти страшные, обезумевшие от безнаказанности орды большевиков и обманутых ими крестьян и рабочих. Скоро эта вакханалия кончится. Жаль, что пожить в этом мире прекрасном уж не придётся ни мне, ни тебе!»
«Смотри, уже светает Сёрж» – сказал поручик Эльдельгейд. - « Давай, посмотрим, может, есть какой – ни будь выход из этой мышеловки». Прошлись вдоль стен притвора, пошарили по всем углам – ничего, заменяющего оружие, не нашли. Церковь сама закрыта на амбарный замок. «А дверь притвора сторожит часовой - и не спит зараза! Так что не уйти отсюда. Есть только один выход из этого положения. Попытаться бежать, пока будут вести в правление поселковое, благо руки нам не связали, да и не ожидают они от нас такой прыти!»
«Мишель, погляди в щель приоткрытых створок дверей притвора. Видишь, чуть в стороне от правления коновязь. Вот если спокойно идти почти до крыльца, а потом резко повернуться, вырвать винтовку у конвоира, и, не мешкая ни секунды, добежать до коней, отвязать уздечки, вскочить на лошадей, и в проулок к реке – а там уж как повезёт! В самом начале у нас будет 30 -40 секунд форы. Да одна – две минуты, пока они в себя придут от такой наглости!» - говорил глядя в узкую щель неплотно закрытых дверей притвора штабс – капитан Лавров.
«Ну, что ж, решено Серж! Это наш последний и единственный шанс! А пока давай поспим пару часов, раньше семи утра они нас на беседу не пригласят. Да и после беседы тянуть уже не будут с нами. Им - то жареный петух в виде наших казачков в задницу скоро тоже клюнет! И Максим, шофер наш, давно уже доложил, где мы, и что с нами. Может, подходят к посёлку уже наши развёрнутые цепи в полной тишине.
Солнце вставало над холмами и колками, над крышами казачьих домов, церковными куполами. От реки Арчалы - Аят, бегущей по каменистому ложу, поднимался густой туман, закрывая белой, вязкой ватой деревья, дома, всю нижнюю Набережную улицу. И здесь, у церковной ограды, клубился он маревом, стелился вдоль каменных заборов проулков, калиток, тесовых ворот, штакетника палисадников, обнимал кованую ограду купеческого особняка братьев Маркиных. Туман белым молоком закрывал телеги, красногвардейцев встающих и что – то уже делающих, среди этого белого марева, в какой – то фантастической тишине.
Двери притвора противно заскрипели на несмазанных петлях, открываясь внутрь, и Петька Колькольцов с винтовкой на перевес, шагнул в сторону, и скомандовал: «Вперёд, господа офицеры в штаб, до беседы!». Пошли поручик и штабс – капитан не торопясь, через площадь, к высокому крыльцу правления, зорко, но не подавая вида, смотря по сторонам. Вон и кони стоят на привязи, правда не осёдланные и нет никого около них. Вот красногвардейцы завтракают у походного костра, разложенного посреди площади. А рядом стоят винтовки, собранные в пирамиду. Жалко далековато будут, не добежать до них, красные быстрее их в руки схватят и на штык тебя примут, или пристрелят, когда заварушка эта начнётся!
Всё ближе крыльцо и коновязь. Чёрт, часовой стоит у крыльца. Туман сапоги у него почти закрыл, клубится, то ниже коленок, то выше поднимается. «Готовься, Мишель, я часового беру, ты нашего охранника!» – одними губами прошептал Серж. А до крыльца два метра осталось и часовой чуть в сторону шаг сделал, пропуская штабс – капитана. «Всё! Начали!» - вполголоса сказал Серж и кошкой прыгнул на часового, вырывая винтовку из его рук и опрокидывая красногвардейца на землю. В ту же секунду поручик резко повернулся, схватился за дуло винтовки, направленной ему в спину, дёрнул что есть мочи её на себя и в сторону. Петька, никак не ожидавший внезапного нападения, с испуга, или от неожиданности, успел надавить на курок. И винтовка, вырываемая из его пальцев, неожиданно для обоих выстрелила. Пуля со свистом ушла в землю. Сильный удар Сержа прикладом винтовки в голову бойца, отбросил Колькольцова на землю. Всё это действие проходило синхронно и мгновенно, и красногвардейцы, поднявшие или повернувшие головы на внезапно услышанный выстрел, увидели только группу тел, распадающихся на глазах. Двое падали в туман, а двое - («Смотрите, ведь это - офицерьё!») - уже стремительно бежали с винтовками наперевес к коновязи! На крыльцо правления выскочил Иван Топорков. Увидев на земле пытавшихся подняться бойцов, один из которых зажимал разбитую голову обоими руками, он судорожно стал хвататься рукой за кобуру маузера, кнопка которой не хотела расстёгиваться. «Отряд, в ружьё!» - крикнул хрипло он. И только тут бойцы побросали свои котелки, и кинулись разбирать винтовки. А офицеры, пользуясь суетой и неразберихой, уже успели добежать до коновязи, до которой было не более десяти шагов, развязали уздечки, и уже запрыгивали на коней, когда комиссар, выскочивший вслед за командиром, открыл по ним стрельбу из нагана. Площадь огласилась криками, суматошной беготнёй и командами. А Серж и Мишель скакали сквозь разбегающихся, и ничего не понимающих бойцов к реке, в проулок, в густые хлопья утреннего тумана. Вслед им уже застучали торопливые выстрелы винтовок. Попасть в скачущего всадника очень сложно при такой видимости, но беспорядочный, плотный огонь в пространстве проулка, ограничивавшей маневр всадника канавами и каменными заборами, сделал своё дело. Конь под Мишелем стал медленно отставать, а потом заржал и рухнул, и офицер полетел через его голову. Удар был такой силы, что поручик на секунду потерял сознание. Штабс – капитан Лавров выругался, резко повернул коня назад, навстречу граду пуль. Соскочил с него в проулке, поднял оглушённого товарища с земли, помог ему сесть на лошадь. Сам прыгнул сзади, и они успели проскакать ещё несколько сотен метров вдоль поймы реки в густом тумане, который почти укрывал беглецов, только головы и спины иногда выныривали из белого марева, и тут их настигла разъяренная погоня. Всё произошло так быстро, что ни офицеры, ни догоняющие их бойцы в этой гонке не успели ни разу выстрелить друг в друга. Серж, потому, что мчался вперёд и боялся потерять секунды и метры, которые всё равно медленно, но неизбежно всё сокращались между ними и преследователями. А Мишель и так еле держался за товарища, оглушённый падением с лошади, да и винтовка его осталась, где то в проулке, рядом с издыхающим конём. Красногвардейцы не открывали огня из - за плохой видимости в тумане, да и понимали они, что золотопогонникам не уйти далеко на одной лошади. А пуля дура – убьёт коня, ведь одного – то они уже и так потеряли!
Догнали, сбросили с лошади, отобрали винтовку в короткой борьбе, связали руки за спину и погнали в посёлок. Туман ещё висел над руслом реки Арчалы - Аят, а поднимающееся выше солнце съедало его последние языки, плавающие на улице Набережной на уровне заборов и калиток. На площади строился отряд в походную колонну. Конная полусотня дозора уже ускакала вперёд, проверяя безопасность пути в окрестностях Кулевчей. Топорков приказал пулемётчика с колокольни снять вместе с заставами и секретами, только тогда, когда походная колонна скроется за ближними колками и березняками по старой дороге на станцию Тамерлан. Комисару сам тихо добавил: «А там, в перелесках этих, оставим дозор, чтобы догнали нас отстающие, а сами резко повернём влево, и полевыми дорогами на Карталы, а дальше на Анненск и Белорецк. Командир дал команду, и походная колонна длинной змеёй стала вытягиваться из посёлка в сторону села Варны, которая скрывалась среди берёзовых колков, небольших болот и озёр. Пленных вели посредине колонны. В голове ехали на конях стремя в стремя Иван Топорков и комиссар. «Что делать будем с офицерами? Ведь это враги, их неудачный побег говорит сам за себя» – вслух размышлял командир отряда. «Я согласен с тобой» - отвечал ему Алексей Радионов. «Тут я промашку дал. Сразу видно контриков было! И с собой тащить их, это лишние глаза, которые в боевой обстановке лучше нас с тобой разбираются, и наверняка поймут сразу, куда мы отряд ведём по нашим зигзагам. Да и уйти им в условиях нападения противника будет легче».- «Так как решим, товарищ комиссар? Будем ревтрибунал собирать и судить их, или как?» - вполголоса спросил Иван Топорков. «Нельзя просто так убивать людей, за то, что они не такие, как мы! Так мы бандитами станем. И наши бойцы нас не поймут! Ведь мы будем строить самое справедливое государство в мире! Где всё по закону! Поэтому на привале соберём большевиков и сочувствующих партии рабочих, объясним задачу, и будем судить офицерьё на обще отрядном митинге! Пусть народ решает сам, что с контрой делать!». Голова колонны уже поравнялась с казачьим кладбищем, что находилось в километре от крайних домов, когда из посёлка намётом вылетел всадник. Юркий красногвардеец, видимо из казаков, подскакал к командиру и доложил: «Секреты и дозоры уже снялись с постов и засад, и стянулись к площади. А тут, в последний момент, пулемётчик увидел с колокольни цепи белых, и группы конных, которые охватывают Кулевчи с северных холмов над рекой Арчалы - Аят. Что нам делать? Уходить, или прикрывать отход?». «Скачи назад!» - приказал Топорков – «Пусть пулемётчик причешет холмы густыми очередями, чтобы их задержать! Патронов не жалеть! А сами все на коней, пулемёт с колокольни снять, и скрытно, быстро уходите из села!» Пока господа старики оружие с чердаков, сараев, клуней повытаскивают, да всё разведают, и доложат их разведке, что нет никого в посёлке, мы уже в перелески углубимся и с тракта на Варну уйдём. В том месте вас разъезд будет ждать. Он дорогу к отряду покажет. Аллюр три креста!*». Потом повернулся к комиссару и приказал: «А дутовцев расстрелять без суда и следствия - вон там, у кладбищенской ограды!» - И показал рукой с зажатой в ней плёткой на каменные ворота кладбища с раскрытыми кованными створками.
Отряд проходил мимо кладбища ускоренным маршем. У каменного забора, опоясывающего последний приют не одного поколения казаков, торопливо поставили господ офицеров. В десяти шагах от них строилось отделение. «Даже рук не развязали, сволочи!» – сказал Серж. Высоко в небе звенел и кувыркался жаворонок. Пахло ковылём и полевыми цветами. «Смотри Мишель, а ведь это наши гарцуют на холмах за рекой Арчалы - Аят». Штабс – капитан молчал. Смотрел на парящего высоко в небе сокола – могильника, высматривающего добычу, слушал стрекот кузнечиков, деловитую возню и чириканье воробьёв, перелетающих с покосившихся крестов могил в кусты сирени, и обратно. Время растянуло над ними свои покрывала, и секунды бытия стали громадными и длинными, а звуки земли пронзительными и четкими. Потом повернул голову к Мишелю, и сказал: « Хорошее место казаки выбрали для последнего приюта! Высоко здесь, и дышится легко! Прощай друг! Одно радует, станичники нас похоронят достойно! Да и родным сообщат!».
Раздалась команда: «Отделение,…… Готовсь!»……… «Отделение…….. – Пли!»
Сухой треск близких выстрелов. Горячие пули со страшной силой опрокидывают людские тела к каменной стене кладбищенской ограды. Алая кровь толчками бьётся из развороченной груди. Резкая и затухающая боль. Голубое небо и сокол – могильник стремительно, падающие на тебя. Ноги, судорожно подгребающие под себя красные гроздья спелой клубники.
«По коням! Уходим балкой, быстрее, быстрее, - белые уже в Кулевчах! Слышите, в колокола ударили! Радуются освобождению, сволочи!».
Топот копыт… Всё дальше и дальше…… «Вечерний звон!
Бим – бом!
Вечерний звон!
Бим - бом!
Как много дум!
Бим – бом!
Наводит он!
Бим – бом!» …..… Всё тише и тише…
И всё....... Чернота ……. Безбрежие космоса……
…….Через двадцать минут разъезд казаков подскакал к каменной ограде кладбища.. Штабс – капитан и поручик лежали на клубничной кулиге у самых ворот кладбища, раскинув ноги и касаясь головами друг друга, будто в последнем порыве хотели что – то важное сказать друг другу. Приказной Молчанов Николай и младший урядник Велин Саня соскочили с коней и, подбежав к офицерам, проверили пульс. «Эх, немного не успели! Тёплые ещё! Ну, краснопузые, достанем мы вас! – крикнул Саня товарищам и разъезд кинулся вдогонку ушедшему отряду вдоль накатанной дороги на Варну……..
………Из посёлка раздавался праздничный перезвон колоколов. В Кулевчи входил сводный партизанский отряд войскового старшины Андрея Мамаева и вся николаевская дружина. Гражданская война набирала обороты, захватывая в свои ряды всё больше людей, посёлков, станиц, городов, областей и краёв.
И не было в ней ни правых, ни виноватых………….
*Аллюр три креста – немедленное выполнение приказания, любой ценой и как можно скорее.
Послесловие.
Прошло семьдесят лет. Приехал я со своим отцом Молчановым Николаем Леонтьевичем в Старые Кулевчи по печальному поводу – на похороны бабы Ксении. Дело было летом. В конце июня. Погода в этом году настораживала. В мае прошли грозовые дожди, да и снега зимой нападало много, в общем, для нас крестьян год обещал быть зерновым, удачным. Но тут, как всегда, вдруг, вопреки всем прогнозам, солнце стало жарить так, что всё пошло, как всегда - наперекосяк. Душно, жарко - и не дождичка! Тучки ходят по небу день, два. И всё без толку! А потом снова раскалённое солнце принимается жарить посевы, покосы, животных и людей.
Проскочил наш «уазик» две пыльные улочки Старых Кулевчей, свернул в проулок и остановился у раскрытых настежь старых ворот, поставленных из лиственницы ещё мужем бабы Ксении Василием, в далеком двадцать втором году. Двор был полон знакомых и незнакомых мне людей, с которыми мой отец здоровался, медленно продвигаясь к высокому крыльцу. Я шёл вслед за ним. Красная крышка гроба, прислонённая к стене дома, завершала картину горя, пришедшего в родной дом….. В горнице, в красном углу, у божницы, лежала в открытом гробу баба Ксения в белом платке, с умиротворённом выражением лица. Вокруг сидели самые близкие люди, прощаясь с ней. Тихо и нараспев причитала над ней двоюрная сестра баба Дуся. «…..Вот баба Ксения этой духоты, да жара, и не выдержала. И как ей всё это выдержать, если на своём веку она и Первую Мировую повидала, ещё девчонкой похоронку на отца получила. А уж в Гражданскую войну, когда муж, свёкр, братья и в белых, и в красных воевали, а посёлок Кулевчи то и дело из рук в руки переходил, досталось ей с малыми ребятишками горя хлебнуть - по самый верх! Ведь и те, и другие, при случае про супротивников спрашивали, а Молчановы и там, и там, в бойцах числились, и с оружием в руках защищали – кто честь казак скую, а кто власть Советскую. А ей – то горемычной досталась самая большая честь – детей малых от взбесившихся мужиков спасать, во что бы то ни стало! И те и другие на неё контрибуцию накладывали, как на противницу, правящей на день занятия посёлка власти. И уводили с сарая то коня, то нетель, а то и корову кормилицу на прокорм своего ненасытного войска. А уж про фураж, и говорить не приходится! Всё под метёлку выгребали! А от кур только перья летели по всему двору! Да каждый ещё грозил при этом на воротах её собственного дома повесить за мужа, свёкра, братьев и её, и четверых своих и отцовских малых деток, что она, как курица – наседка, в своём доме приютила, и как могла кормила, и поила. В конце Гражданской войны, когда дутовцы уже в Китай ушли, а муж и свёкр израненные домой вернулись, хозяйство было вконец подорвано бесчисленными продразвёрстками, налётами бандформирований, реквизициями, продналогами властей всех мастей. Жизнь приходилось начинать с чистого листа – ни птицы, ни скотины, ни посевного зерна – одни пустые сараи, да куча голодных ребятишек. А тут на счастье, или наоборот, коммуну организовали для таких вот бедняков, и новая власть, Советская, стала поддерживать коммунаров - хоть немного, да помогать им зерном, деньгами, инструментом, машинами сельскохозяйственными. Потом на базе коммуны колхоз организовался, и жить стало немного легче. Муж бабы Ксении от непосильного труда и ран боевых, в тридцать пятом году умер, а свёкр со своей женой ещё раньше, и осталось на руках у неё теперь шестеро детей от малых, и до подросточков. Стала она работать в колхозе с утра, и до ночи, а детки её в меру сил помогать, и дома по хозяйству, и в колхозе на покосах, да прополках. Советская власть и колхозное правление не оставляли сироток. И в пионерский лагерь отправляли их за счёт колхоза, и муку давали на каждого едока понемногу, и фуфайки новые один раз всем детям дали. Вот так жили и росли дети потихоньку, а тут снова война началась, и опять с немцами. Будь они трижды прокляты! В сорок втором году забрали Колю, да Ваню, детей старших – отцовских, на фронт – Родину защищать! Детей ещё – несмышлёнышей! А самый старший Степан в самом начале войны погиб на Западной границе. Первый удар немцев принял, и первая похоронка про него прилетела в Кулевчи! Самая первая, потом – то их сколько было! Не счесть! Почти в каждый дом пришла беда! Вот трое на этой войне проклятой, а трое дома по лавкам сидят, и каждый день кушать просят! Трудная жизнь у всех началась и у бабы Ксении тоже! Да только крепче стиснула она зубы, и так, не видя белого света – до самой Победы, не разгибая спины, пахала и сеяла, убирала и полола, косила и в омёты складывала сено, и солому на колхозных полях за палочки – трудодни! И дождалась с войны и Коленьку, и Ванечку – живых и целых, в медалях и орденах! Редко в какую семью такое счастье приходило! Отгуляли бойцы с роднёй встречу и Победу, и начались трудовые будни. Николай вовсе из Кулевчей уехал, не далеко, и не близко, в Чесменский район, и там начал свою жизнь заново строить. Семьёй обзавёлся, партийным работником стал, а бабу Ксению, и братьев младших не забывал, часто приезжал навестить. И чем мог - тем и помогал. Иван женился и отделился. Стал своей семьёй жить, деток растить. Дом свой строить, хозяйство разводить. Ну, и бабе Ксении помощь оказывать в меру сил. Так вот жизнь и прошла в заботах, и тревогах. Одно радовало вечную труженицу – всё детки людьми уважаемыми стали, работящими, и порядочными. В этом, наверное, и заключается настоящее человеческое счастье».
Посидели мы в горнице с бабой Ксенией, попрощались с ней, а тут и пора пришла гроб выносить. Народа собралось на улице возле ворот и дома – все Кулевчи! Все знали бабу Ксению, и все любили её за добрый характер, и справедливость. Как подхватили её на руки, так и несли до самого кладбища и гроб, и крышку его. Хорошее место выбрали казаки для своих родных и близких. С высокого пригорка все Старые Кулевчи, как на ладони видны, каждый дом, проулки и улочки. Тихо и бережно опустили её в могилу, рядом с любимым мужем у каменной ограды старого кладбища. С запада тихо, но неотвратимо, надвигалась чёрная туча. Стрижи и ласточки низко летали над землёй. Высоко в небе парил сокол – могильник, высматривая добычу. Народ потянулся к кованым воротам кладбищенской ограды, обходя оградки с крестами и звёздами на надгробиях, деревья и старые кусты сирени, буйно разросшиеся среди могил. Поминки проводили в колхозной столовой в две очереди. Женщин, детей и стариков пригласили первых на обед. Мужчины ждали второй очереди. Стояли, курили, вспоминали прошлое. Тут туча подошла, наконец, к селу, и ударил грозовой, короткий, и сильный ливень. Минут десять он поливал, как из ведра. Прибил пыль, и наконец – то побежали по улицам и переулкам дождевые потоки вниз к речке Арчалы –Аят. «Баба Ксения нам последний подарок прислала!» - сказал старый казак Иван Велин. « Помню я по детству восемнадцатый год. Мне семь лет тогда было. Лето восемнадцатого года было, как и сейчас жаркое, и засушливое. В Кулевчи то белые, то красные заходили. Больших боёв не было - и казаки, и красногвардейцы в начале Гражданской войны жалели посёлки и станицы. Все думали, что эта кровавая круговерть ненадолго, и нас то, уж точно не заденет! Ну и старались в посёлках и станицах бои не затевать, чтобы мирное население не губить. Это уж потом в девятнадцатом и двадцатом годах озверели и дутовцы, и красные, и по сёлам, хуторам, посёлкам, станицам и станциям, по городам большим и малым - били прямой наводкой из орудий, да поливали их из пулемётов, ничего, и никого не жалея! А в восемнадцатом летом захватили красные двух белых офицеров, что приехали к нам в Кулевчи, будучи уверенными, что тут уже дутовцы. Я сам всё это своими глазами видел. А на следующий день белые красных из посёлка вышибли, и почти без боя. Так постреляли чуть – чуть. Лошадь в проулке убили. Да этих офицеров при отступлении красные расстреляли перед воротами кладбища. Когда дутовцы в село вошли, убитых в церкви отпели и в гробах у нас на кладбище похоронили. Народу собралось - весь посёлок! Помню, бабы выли, как над своими посёльщиками. Видимо чувствовали, что всё это добром не кончится. Я тогда мало что и рассмотрел из - за спин казацких, да юбок бабских. Запомнил только, что когда гробы в могилу опускали, туча пришла, и гром гремел, а потом такой же вот ливень, как сегодня ударил, и все мы мокрые были. А через неделю жёны этих офицеров приехали, и по их просьбе гробы выкопали. Открыли крышки гробов, дворяночки то, как кинутся офицерам на грудь! А они – как живые, там лежат! На мундирах медали и ордена. Ничего не сняли красные, ни сапог, ни портупеи, а кожа настоящая, добротная! Только заросшие они все были. Небритые. Я маленький был, а всё запомнил. Как вчера это было. Потом закрыли гробы, и в Тамерлан повезли, на поезд - домой. Там где – то на родине и нашли они свой последний покой. А Гражданская война ещё долго шла. Мне уже двенадцать лет исполнилось, когда отец с неё вернулся, и без ноги……
Семьдесят лет с тех пор прошло, а как вчера всё было, так и стоит всё перед глазами……»
Тут нас в столовую пригласили. Сели мы за столы, помянули бабу Ксению по русскому обычаю. Светлая ей память, вечной труженице, хранительнице нашего очага!