Где-то вдалеке, словно колокольчики-бубенчики, послышалась Арсению звонкая многоголосица пионерской ребятни. Но этот перезвон детской радости доносился не со стороны пионерского лагеря, к которому Сенька неумолимо приближался неспешным шагом верхом на Ромашке. Он слышался из далека его памяти…
…Что за праздник был в детских душах, когда при тёплой, солнечной погоде по репродуктору начальником пионерлагеря объявлялся купальный день! Ребятня вслушивалась в строгий, но тёплый по своей тональности голос, что извещал на всю округу порядок купания.
Сенькин лагерь стоял на высоком яру над рекой, и, в ожидании своей очереди, в рядок, словно ласточки на проводах, сидела на берегу детвора, разевая рот на живописный речной пейзаж, на неспешно проходящие баржи и пароходы, пролетающие аки стрижи «Кометы», моторные лодки рыбнадзора, и, качающиеся недалече от берега, маленькие «надувнушки» рыбаков из местной деревеньки…
- Смотри- ка поймал, поймал! Вот это лещ!
- Да какой там лещ, так себе, подлещик… Вот мы с батей…
- Что, щуку с руку без хвоста?!
- Да ну тебя…
В паре километров от лагеря за речным поворотом находилась паромная переправа и, всякое судёнышко при подходе к ней давало упреждающий сигнал. Ребята, наблюдавшие за жизнью реки, с нетерпением ждали, какое же «корыто» выскочит из-за этого поворота.
Многие загодя могли определить на слух.
- Да это РТ-шка ползёт, речной тягач…
- Какой тягач! Тягач тянет, а РТ толкает баржу впереди себя, значит речной толкач!
- Ну, толкач, подумаешь… умник какой…
И в самом деле, через некоторое время из-за поворота выползала баржа, которую неспешно, против течения и волны толкал РТ. Эти баржи обычно были наполнены холмами речного песка или гравия.
А вот навстречу толкачу с громким треском швейной машинки несётся катер «Снегирь», предназначенье которого в речной работе никто из ребят не мог объяснить. Но волну под берег эта «птичка» гнала такой мощи, что рыбаки загодя сматывали удочки и вцеплялись в борта своих «надувнушек», дабы не вылететь на речных качелях в воду.
Самоходная баржа «Ока», двигаясь по реке, издавала какое-то приглушённое, шепотливое бормотанье. Прогулочные «Кометы» на подводных крыльях летели над водой с громко звучащей музыкой.
В спокойствии чинном проходили мимо лагеря белоснежные, словно айсберги, двух- или трёхпалубные пассажирские теплоходы. Особо романтика речной жизни ощущалась в сумерках и ночью, когда теплоходы горели палубным светом и тёплыми огоньками кают…
На противоположном берегу, еле слышно комбайны молотили кукурузу на силос, выплёвывая из себя зелёные опилки ботвы в идущие бок о бок «ЗИЛки»-самосвалы. На соседних, уже убранных участках, тарахтели «Беларуси», перепахивая и боронуя под севооборот заливные приречные поля. А если ветерок был со стороны соседней деревни, то можно было услышать негромкий голос гармошки, меха которой раздувал, сидя на завалинке крайней избы, бородатый, поддавший «с утрева» медовой бражки дед Фёдор. Сколь бы пионеры его не видели – каждый раз средь лета он был обут в валенки, да старая ушанка на голове. «От сахарной бражки только дрист да свист, а от медовой браги ноги вытянешь как лаги. Вот и сижу на завалинке с гармошкою да в валенках».
Гуляющий у реки по разным сторонам света ветерок стихал, будто прятался в зарослях ракит.
И вновь тишина… Только радостный визг купающейся внизу детворы доносился до ушей тех, кто в ожидании своей очереди сидел на речном яру и впитывал в себя, во все фибры своей детской души, этот волшебный дух русского пейзажа.
… Слышу голос из прекрасного далёка,
Он зовёт меня в чудесные края…
Слова этой песни, хоть и были написаны поэтом Юрием Энтиным уже в то время, когда Сенькино детство закончилось, но воспоминания о лагере заставили именно эти слова сорваться с его уст. И ассоциировались они в этот миг совсем не с будущим, а с прошлым, ушедшим, безвозвратным «далёко»…
…В самой реке пионерская ребятня не купалась. Берег под яром был крут, река быстра и глубока. Однако, аккурат, между лагерем и рекой существовала получаша, на дне которой, недалече от уреза воды, находились два бетонных бассейна для купания детворы. Спуск и подъём осуществлялся по крутой двухмаршевой лестнице. Стены этой чаши были выложены самой природой слоями жёлтого и белого известняка.
Сенька, что сызмальства тянулся к естествознанию, имея тягу к ботанике, зоологии, географии, истории (любимые школьные предметы!) любил лазать по кручам этой живописной чаши в поисках чего-нибудь интересненького. Он даже выпрашивал молоток у деда Семёныча, который служил при лагере и плотником и слесарем и дворником. В минуты своих «научных» исследований Сенька представлял себя в «прекрасном далёко», в будущей взрослой жизни, то геологом, то археологом или географом, а может быть биологом… В общем, кем-то из них - учёных естествоиспытателей. В его фантазиях рисовались образы дальних научных экспедиций – в песках Средней Азии или в дальневосточной тайге, в степях Забайкалья или в снегах ямальской тундры, в горах Кавказа или Памира. Особой мечтой он загорелся, когда приметил в атласе малодоступные Верхоянский хребет и хребет Черского. А может быть, в этом «прекрасном Далёко» он будет жить и работать учёным-биологом в каком-нибудь заповеднике. Или скитальничать в геологических партиях по необъятным просторам Советского Союза.
На сенькину увлечённость исследованием известняковых круч этой прибрежной «получаши» пацаны и пионервожатый смотрели как на какую-то причуду, не веря в удачу найти средь её каменных осыпей что-то интересное.
Но вот однажды…
- Нашёл! Нашёл! – радостный громкий крик Сеньки даже заглушил счастливые звонкие «колокольчики-бубенчики» купающейся детворы.
- Нашёл! Я верил, что найду и нашёл! – чуть не оглушил он подбежавшего пионервожатого.
- Никто не верил мне, а я знал, что миллионы лет назад здесь было море и верил, что когда-то да найду. Вот! – Сеня протянул вожатому известковый камень, на «щеке» которого был чётко виден слепок от раковины древнего моллюска.
- Ну, Черёмушкин… - промолвил в изумлении пионервожатый, - ну… ну ты даёшь!
- Где ж ты отковырял эту штуковину, - произнёс пионерский вожак, упираясь рукой в стену.
Но тут же, со звуком «Ай!», оторвал от стены свою ладонь, и почти отпрыгнул в сторону.
- Да Вы не бойтесь, ПалМитрич! Это тритон! Он вас не укусит! Он сам испугался и уже исчез, хотя наблюдает за вами на том же месте.
- Как это? – изумился вожатый, вглядываясь в испещрённую трещинами, выступами и прочими причудлвыми неровностями известняковую стену, - где же он?
- На том же месте, просто от испуга он принял точно такую же окраску, что и известковый камень.
- Замаскировался, значит, как погранец в «Секрете»!
- Это называется мимикрия… ПалМитрич, а как это - «погранец в секрете»?
- «Секрет» - это секрет. Потом его раскрою. Сейчас некогда, время наше выходит, пора отряд в лагерь собирать.
- Перед отбоем расскажите? – спросил-попросил Сенька. Ребятня очень любила слушать рассказы своего пионервожатого о границе.
- Обязательно. Но если ты тоже как-нибудь расскажешь всем перед отбоем про древние моря, от которых теперь вот такие известняки остались со всякими там ракушками.
- Да я об этом ещё мало знаю. Вот когда я вырасту, отслужу может как и Вы в пограничных войсках (а Сенька грезил границей), выучусь и буду ездить по всяким там экспедициям, стану учёным и профессором в Университете… Вот тогда я позову вас на какую-нибудь свою очень интересную лекцию. А сейчас я ещё ничегошеньки не знаю. Ну знаю… что-то… но совсем … мало-мало…
- Ну скромняга, Черёмушкин! Расскажешь что знаешь!
- Лааднааа… - протянул Сенька.
- А находку твою надо в краеведческий музей отвезти. Ты как, согласен?
- Не-а… - насупившись, ответил Сенька.
- А что так?
- Ага! Вы об этом расскажите, сюда понаедут… Найдут чёнить ещё поинтереснее и поважнее. А мы будем не причем…
- Да я гляжу, ты Черёмушкин, с амбициями!
- Я за справедливость, ПалМитрич! Вы лучше поговорите с начальником лагеря, чтоб он разрешил нам, нашему отряду свою экспедицию здесь провести. Помните, старик у храма на Красной горке нам про монгольское иго рассказывал. Мне кажется, вот там наверху обрыва мы найдём что-нибудь от тех времён…
Сенька сделал паузу и пристально глядел в глаза пионервожатого.
- Вот… - Сеня вытащил из кармана осколок какой-то древней посудины, - под самой стеной нашёл. Этот черепок, наверное, сверху осыпался. Давайте мы сами ещё поищем, а в конце смены сообщим в краеведческий музей, а?
- Согласен, - ответил ПалМитрич,- сегодня же поговорю с начальником лагеря. Только наверху буду я раскопки вести – вам туда нельзя.
- Ура! Ура! – подпрыгивая от радости закричали и захлопали в ладоши пионеры.
И Сенька и Павел Дмитриевич за своим разговором и не заметили, как отряд, их обступивший, слушал этот разговор.
…
Слышу голос из прекрасного далёка,
Он зовёт меня в чудесные края,
Слышу голос, голос спрашивает строго -
А сегодня что для завтра сделал я.
Подъезжая к задним воротам лагеря Сенька услышал едкий запах дыма. Ромашка явно занервничала.
- Что Ромик! – спросил Сеня, - что нервничаем, погода портится?
Солнце, действительно, оказалось вмиг спрятано за чёрной тучей и, свинцовой тяжести, пасмур стал угрожающе наступать на округу.
- Или тебе дымок не понравился, - продолжил Арсений разговор с лошадью, -
так это, похоже, в пионерской душевой старая печка воду греет.
- Ты поглянь как акации вымахали – прям стена неприступная! А были-то кустики ростом в пояс самому мелкому пионеру.
Сенька въехал на территорию лагеря и, за расступившимися в воротах акациями, перед его взором предстала картина, которую он никак не ожидал увидеть. Присвистнув, Арсений лишь произнёс:
- Когда Отечество в дыму…
По-над бурьяном, что оккупировал футбольное поле и спортивный городок, стелился тот самый дым Отечества.
- Приехали, Ромка… Лихие наши девяностые и до пионерских лагерей дотянулись…
Вся территория была заросшей терниями бурьяна. Налетевший преддождливый пасмур только усугублял картину разрухи…
Дым, как и ветер, гулял по останкам лагеря как хотел, а исходил он действительно, с той точки, где когда-то была пионерская душевая.
На месте душевых осталась только полуразваленная печь, разрушаться которой помогали два персонажа, один из которых был с молотком и большим самодельным зубило. Второй, рядышком, колдовал у костра.
- Вот так Ромашка, - процедил обращаясь к лошади Сеня, - хотел я тебе показать лагерь твоего имени… а оно… вон чё… Будто хан Батый на Русь вернулся…
Один из мужичков, по-хозяйски аккуратно, вытащив из печки очередной кирпич, обернулся, поглядел снизу вверх на Арсения и также аккуратно положив кирпич на землю, произнёс:
- Ну здорова, Сенька… Сенька Черёмушкин… здорова.
- А мы разве знакомы?
- Не признал, значит… А так? Ванька! Нукась оглянись, кто к нам пожаловал!
Второй мужичок, такого же невеликого росточка на лицо был точной копией первого. Он был занят сжиганием на костре всякого мусора.
- Ёлы, палы! – воскликнул Сеня, соскакивая с седла, - двое из ларца, одинаковы с лица! Санька! Ванька!
…
- Санька, я здесь, дай пас! – кричал, подпрыгивая недалече от ворот противника Сеня.
- Ага, разбежался! Держи брат!
Мяч улетел брату-близнецу, который метеором пролетел мимо Сени и слёту, ударив по мячу, буквально вонзил его в ворота.
- Гоооол! – заголосили юные болельщики.
- Во даёт, Марадонна деревенский! – сплюнул Сенька от досады, что близнецы «Саня-Ваня» снова победный мяч между собой разыграли.
- Я не Санька, я Ванька! – улыбаясь сказал «Саня-Ваня», по-дружески стукнув Сеньку в плечо.
Братья-близнецы были из ближней деревни и частенько наведывались в лагерь. А с деревенскими у пионеров были особые отношения – сегодня драка, завтра – мир; то по дружески в футбол гоняли, то в боксе без перчаток за околицей лагеря упражнялись.
Частенько и на футбольном поле одно сменялось другим.
…
- Эх, Санька… я хоть и рад нашей встрече, но двинуть тебе по морде руки так и чешутся. Вы чё творите-то!
- Я не Санька, я Ванька… Ты лучше по морде дай тому, кто всю эту разруху по всей стране учинил.
- Мдааа… - осёк Сенька свою злость, а ведь эта печка нас не только мыла и стирала, она ведь нас хлебом кормила.
- Да помню я Сенька, помню! – вступил в разговор Ванька. Здесь и душевые были и прачечная и очередь на печной плите ситный хлебушек, что из столовой таскали, поджаривать до корочки.
- Да, «Саня-Ваня», такой вкусняшки я боле нигде не вкушал… А киношку всей оравой деревенской смотреть к нам прибегали!
- Было дело, когда холодными вечерами из столовой кинозал делали, то нас туда не пускали, а когда по теплу на эстраде, под открытым небом крутили, тут уж вы по скамейкам, а мы как мартышки по ближним деревам. И не сгонишь нас ничем!
- Да в семьдесят девятом, помню фильм новый показывали, «Пограничный пёс Алый».
- О, я помню, помню… Особенно там впечатлительный момент был, когда пёсик этот от пули бандитской чуть не погиб, девчонки ваши рёвом ревели – не помирай, кричали, Алый, не помирай!
- Да, мне этот фильм жуть как в душу врезался, так до самого призыва и мечтал, чтоб в погранцы взяли…
- И?
- Отслужил на финской! А в конце того фильма, помню, у нашего пионервожатого глаза тоже намокли. Он ведь в погранцах служил вожатым собаки, много нам чего интересного рассказывал. Но видать не всё…
- Я помню, его… - почему-то с грустью отозвался то ли Ванька, то ли Санька, - несколько лет он здесь вожатил, а после окончания института, уж воспитателем был.
От него мы впервые песню услышали про Афган…
- По дорогам крутым, - запел Сеня, - сквозь песок и туман…
- Тихо катят «Зилы», - подхватили близнецы, - надрывая кардан… Аф-га-нистан… Аф-га-нистан…
- Мда… - прервал песню Ванька, - нет больше ПалМитрича…
- Ккак… Как больше нет? – с комом в горле, спросил Арсений близняшек.
- Погиб он, Сенька, погиб… Из Афгана с войны живым вернулся, да вот дома в мирное вроде время от руки бандитской голову и сложил. В прошлом годе дело было.
- Как же это? – просипел Сенька.
- На рынке старики да старушки, кто, чем может, торгуют, а эти, рожи бритоголовые, рэкетиры, они ж мзду со всех берут и с барыг конкретных и с пенсионеров нищих. Пристали к одному деду, ветерану войны, а тот только яблоки-сливы разложил, продать ничего не успел. «Нету, говорит, пока денег попозже придите - заплачу». Нет им вот сейчас – вынь да положь деньгу. Раскидали, расшвыряли, потоптали дедово добро. Старого за грудки схватили. А у него орденских планок – полна грудь… Нет денег, орали бесноватые, так орденами да медалями будешь расплачиваться! А рядом Паша на судьбу свою окажись. Вступился погранец за деда. Двоих-то сразу уложил, а третий, сука, бзделогон паршивый, ножом ему в спину. Вся школа ПалМитрича хоронила. Он же в нашей школе деток истории учил. Бросил город да сюда, на село прибыл. А у нас в школе-то с пяти деревень ребятня. Все его любили. Памятник хороший ему поставили, богатый памятник с каменным крестом православным, а на плите значит рисунком высечены, пограничная вышка, погранец с собакой, книга раскрытая, учебник, наверное. В общем, всё символично – как погранцу и учителю. И как ты думаешь, откуда деньги? – тот самый дед принёс. Все награды свои продал и на памятник пожертвовал! Как тут расценить этот поступок? Кощунством назвать не могу. Подвиг это… Пашка за деда самое дорогое отдал, жизнь свою и дед дорогим ответил, да чтоб пересудов всяких не было так сказал: «Я что, за железяки эти воевал, я вот за таких внучков, как Павел Дмитриевич, живота своего не жалея до Берлина шёл, за Русь, за правду русскую как и все воины наши спокон веков воевали… А Павел Дмитриевич не от супостатов иноземных, от своих же смерть принял. Как же так-то… Накой теперьча мне эти ордена с медалями?...» Говорят дед следом ушёл. Сердце… Нашли его у памятника Пашкиного. Говорят уж холодного нашли, а глаза открыты, и будто живые, светом тёплым лучились. Их когда закрывать-то стали то слезинки с них покатились… Бабки-то всё шепчут, что святой человек, этот дед стало быть, коль чудо такое…
Сенька отвернулся от близнецов, прикрыв глаза рукой.
Наступила долгая, тяжёлая пауза тишины…
- Поди на продажу кирпич таскаете? – решил сменить тему Арсений.
- Да нет Сень для себя. Изба нам от деда с бабкой досталась, да старуха-печка в ней совсем валится. Вот из этого кирпича надумали новую поставить.
- А что газ так и не провели?
- Да о чём ты, Сеня? При советской власти старики из своих накоплений 600 рублёв отдали, а газа не получили. Недавно опять деньги с каждого двора собирали. А в итоге ограбили, да ай-лю-лю, ищи этих подрядчиков как ветра в поле…
Со стороны деревеньки послышались рваные звуки подвыпившей гармошки. Гармонь словно рыдала и разносила свою печаль по всей округе.
- Дед Федор?
- Он, больше некому гармонь рвать, - ответил то ли Саня, то ли Ваня. Девяносто годков в прошлом годе стукнуло. Оглох-ослеп на старости лет, а гармошку из рук не выпускает.
- Чего играет-то не пойму? Прям тоской какой-то плачет…
- Да у него какие-то собственные наигрыши пошли… То меха как кота за яйца тянет и гармошка, как тот кот воет, то частушку какую придумает и хриплым голосом орёт на всю деревню.
- Ну да ладно, бывайте братишки… Хотел я в детство своё вернуться, поглядеть, как оно здесь, послушать как звенят голоса ребячьи. А тут вона, как Сталинград после немцев… Хорошо, что печка наша новой жизнью зародится, как поставите – зовите! Куплю хлебушка ситного и нажарим его до хрустяшки, как в детстве…
Сенька прыгнул в седло и, сходу послав лошадь в карьер, полетел прочь. Перед выездом из лагеря он заприметил на ржавом флагштоке обрывок красного флага, остановил Ромашку, просалютовал по-пионерски и снова рванул прочь галопом. Встречный ветер выл в поле звериным воем и свинцовое небо плакало ледяным дождём.
Подъезжая к деревне, Сенька успокоился и Ромашка перешла на медленный шаг…
- Здорова, Сенька! – прервал свою музыку старик.
- Привет, дед Фёдор! – откликнулся Сеня, и подумал: «Странно, Саня-Ваня сказал, что стал старый и слеп и глух»…
- Да ты, не удивляйси, - будто прочёл его мысли дед Фёдор, - я хоть слепой и глухой, но я ещё чую, ой я всё чую. Вот учуял запах кобылы твоей… Ага, знать, Сенька-лесник мимо хаты моей верьхом едя. Боле некому. Лошадиного духу здеся сто лет не было-то. А народ сказыват, что в лесах наших хозяин молодой да строгий объявился, верьхом на лошади порядки наводя. Ну ты езжай себе с Богом, езжай. Какая-то мысля мне в голову стучится, езжай а то мыслю мою спужаешь, езжай…
Выезжая из деревни. Сенька услышал как дед Фёдор заорал хриплым голосом: «Всё нормально, всё путём, вся страна – сплошной дурдом! Ух ты, ах ты, стибрил кто-то трахтор! »
И вновь тишина. Свинцовый пасмур вместе с ветром и дождём улетел в неведомые дали и вой непогоды вскоре сменился звучащим из Сенькиного подсознательного «далёка» пением детского хора.
«Слышу голос из прекрасного далёка,
Голос утренний в серебряной росе,
Слышу голос, и манящая дорога
Кружит голову, как в детстве карусель.
Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь.
От чистого истока в прекрасное далёко,
В прекрасное далёко я начинаю путь.
Слышу голос из прекрасного далёка,
Он зовёт меня в чудесные края,
Слышу голос, голос спрашивает строго -
А сегодня что для завтра сделал я.
… Я клянусь, что стану чище и добрее,
И в беде не брошу друга никогда,
Слышу голос, и спешу на зов скорее
По дороге, на которой нет следа.
Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь.
От чистого истока в прекрасное далёко,
В прекрасное далёко я начинаю путь…»