- Петька!
Он вздрагивает, сердце испуганно замирает, несколько раз ухнув в грудной клетке.
Это она, его мать. А ему всего лишь восемь с половиной...И сейчас он побежит прочь от звука ее голоса, как в страшном сне.
Ради того, чтобы в 32 года выстрелить себе в голову - и больше уже никуда никогда не бежать.
За три дня до этого отчаянного и необратимого в своих последствиях шага Пете снился сон, в котором к нему явилось это белое чудо с нежным лицом. Петя сразу понял, что это Милосердие. Пока он обнимал её колени, поливая их горячими, как кипяток, слезами - то ли облегчения, то ли благодарности, то ли злости на свою жизнь и себя самого - она с материнской нежностью целовала его макушку и уверенно говорила, что он отмучился, что довольно ему. Подняв глаза - зареванные, опухшие от водки, слёз и бессонницы, Петя впервые кому-то в этой жизни поверил. А её взгляд был так же ясен, спокоен и уверен.
Утром, когда уже была готова предсмертная записка, более-менее прибрано в квартире (хоть и спившись, Петя оставался человеком ответственным, и заранее стыдился того, на что обрекает санитаров, которым предстоит соскребать человечину со стен), он решил уделить время в том числе и своему коту Французу.
Француз с виду был обыкновенным, огромным и наглым брюхом, подпираемым четырьмя тощими лапами. В надменных кругляшах желтых глаз читалось неприкрытое абсолютно ничем, никаким даже намеком на этикет (пусть и лицемерный) презрение ко всему в этом мире и к миру в частности.
Пока сухопарая пятерня хозяина трепала его пушистую башку меж ушей в последний раз (чему, кстати, кот был невыразимо рад), он размышлял.
"Интересно, если я поем его мозгов, вспомню ли я его жизнь вместо него самого?" - думала Французова круглая голова, неспешно перебирая мысли одну за другой, наблюдая, как спокойно его человек поглощает дуло пистолета. Так спокойно, будто совершает обычный ежедневный какой-нибудь рутинный ритуал, вроде чистки зубов. А спустя несколько секунд его голова лопнула, как воздушный шарик и разлетелась липкими кровавыми клочьями по обоям.
Боязливо и в то же время как-то нетерпеливо покачивая хвостом, Француз шпионскими шажками подобрался ближе. Высунув шершавый язык, коснулся им кровавой, вязкой, еще теплой слизи. С её помощью - подумать только - тело его хозяина совершало ежедневный набор действий в пространстве, открывал рот, который даже во сне вещал какую-то редкостную ***ню... Которую, к слову, тоже порождал вот этот теперь лишь холодец.
Никакого отвращения Француз не испытал, и трапеза продолжилась.
Однажды он услышал краем своего треугольного уха из телепередачи, что мозг, энцефалон, как его там по-умному называли, работает с помощью электрических импульсов. Узнав в тот же день, что вода является лучшим электролитом, Француз полдня раскручивал своей жирной жопой все водопроводные краны в доме. Он искренне загорелся верой в то, что вся эта цепочка обстоятельств - передача, оставленная включенной хозяином-алкашом электроплитка, трёхчасовое отсутствие этой вертикальной лужи в квартире... Всё это, как решил кот, несло в себе особый смысл, и в совокупности являло собой знак свыше, прямое руководство к действию. И он действовал изо всех сил. А потом, когда вернулся Пётр, был избит тапком, в который сам же каждое утро и ссал с невероятным удовольствием...
Зато теперь, когда его тело лишено любой возможности как-то проявлять себя в пространстве, Французу не мог помешать никто. Улыбнувшись этой своей мысли, кот сладко заснул на подоконнике, залитым тёплыми июльскими лучами - пока еще яркими, щедрыми. До холодных дождей пока еще далеко, а впереди целых два месяца тепла. Он думал о кошке, которую скоро привезет семья ученого-очкарика. В голове Француза внезапно проскочила мысль, что было бы здорово ощутить на себе, каково это - спариваться, будучи особью хомо сапиенс... Погрузившись в омут сладких фантазий, кот сладко уснул. Ну и хорошо. Если бы он, бедный, знал только, что больше не проснется никогда, он был бы разбит. А так.. Он ушёл почти довольным. В предвкушении исполнения заветной мечты.
В объятиях смерти Петр и его кот нежились двое суток, никем не потревожены. И лишь в полдень третьего дня, в субботу, озадаченная отсутствием сына мать решила зайти к нему в гости. Она бы не пришла, если бы не их давняя традиция - каждую субботу в обед сын приносил матери половину своей недельной зарплаты. Ворочая ключом в замочной скважине, она уже продумывала, какими именно комбинациями матерных эпитетов она наградит сына... Запах тления не смутил её - поначалу она решила, что наконец-то этот жирный кот где-то сдох и больше его не надо кормить.
Она смотрела на то, что ньше было ее сыном - его тело, рухнувшее на диван так, будто приросло к нему, выпорхнувшие на свободу мозги...И какой-то ком - приглядевшись, она разглядела пучок слипшихся волос. Зоя Михайловна омертвело застыла всей своей громоздкой архитектурой, но ни единого звука не издала.
На столе, где всё так же беззаботно носились солнечные зайчики, переливался и искрился чистотой среди всей этой трухи, грязи, гранёный стакан с водкой.
Глаза Зои Михайловны, мутные, как стекло этих граней, заглянули куда-то за пределы реальности и выразили собой то, что не является ни болью, ни страхом, ни сомнением... Не выразили ничего. Угрюмо хрюкнув, громадная, распухшая рука ухватила стакан, и, когда дно его брякнуло, вернувшись на столешницу, Зоя Михайловна запела: - Знаешь... Так хочется жить!..
И разрыдалась.
Раскалённое солцне уже окончательно вступило в свои права; луч опалил рыхлую щеку запойной алкоголички, скользнул по костлявой ладони мертвого Петра, и, отскочив от грани стакана, вернулся к своим собратьям - бликам, искоркам... Так наступил еще один летний день.