НАДЕЖДА
Грачи прокричали весну. Грозы пролились теплом. Галина разрешилась третьей дочерью, отчего Николай три дня пил по-доброму, пока мать, бабка Маруся, не оходила сына мокрым полотенцем, сурово охая. Крутого нрава некогда была женщина.
- Она мужика мне обещала, - бросил муж горький упрек в адрес жены, но, не получив материнского сочувствия, пристыженный отправился спать.
- И чтоб ни капли мне! Завтре Галю забирать, а ты, нехристь, пьян! Девкой ему не угодили…
- Ссыкухи одни, - отмахнулся сын, - не понять вам моей философии… не понять философии… а где она?.. потерял я свою философию… а был бы пацан… пацан… он бы нашел… одно женское засилие, как его… этот матриар… бабье царство… - бормотал он, покуда не провалился в сон.
Погодя, старясь не скрипнуть половицей, мать зашла в комнату. Облокотилась на дверной косяк, потаила дыхание спящего, улыбнулась, отчего морщинки лучиками обозначились у глаз, подошла к кровати и погладила сына по голове.
- Мам… мам, - очнулся он на ласку, - бабы болтают, кто в мае родится, тот всю жизнь мается…
- А ты поменьше слушай, - и, мягко накинув одеяло, она вернулась к домашним хлопотам.
«Как они без меня будут?» – не впервые подумалось ей, предчувствующей малость дней.
***
Надя медлила бежать домой. Сегодня она стала второклассницей, но не спешила порадовать этим бабушку. Перепрыгивая железнодорожные полотна, считала шпалы – много от дома, мало обратно. Семнадцать линий и нужно окончить второй класс, чтобы сосчитать все – скоро туда, быстро обратно. Гудок паровоза, близкий и резкий, заставил девочку опрометью броситься прочь от железной дороги. «Пролетарская лошадь, – пиная серый гравий по своей стороне, обиженно повторяла она и добавляла: Сам дурак!»
Железнодорожные линии делили поселок на две части: старую и центр. Городской сад, почта, магазины, работы, больница, школа, многоэтажные дома – всё забрал центр, оставив Пролетарским, за линиями, лишь хлебные лавки.
Тихие испокон жили на 7-ой Пролетарской в третьем доме. Жителей старой части называли «пролетарскими», и Надя к тому привыкла. Обидело слово «лошадь», которым обозвал её одноклассник: год они просидели за одной партой, иногда вместе возвращались из школы домой, а сегодня он прокричал на весь класс, что она пролетарская лошадь. Все смеялись громко и весело вторили. Своё наказание обидчик нашел скоро: не раздумывая, она опустила на голову бывшему другу тяжелый портфель, отчего Колька тяжело осел на пол и больше не поднимался. Когда зашла учительница, его тошнило.
Быстро уведя пострадавшего в медицинский кабинет, Варвара Степановна вернулась, извлекла из портфеля Тихой кирпич, заботливо положенный в него Колькой, долго никого не отпускала, ругала её при всех. Ребята молча сидели и послушно кивали. И теперь Надя не знала, возьмет ли её учительница во второй класс, и было страшно возвращаться домой, но ещё страшнее ждать учительницу, обещавшую зайти к ним. Как оказалось, этим день не кончился…
Подходя к дому, Надя увидела, как Мишка-сосед высыпал на голову её младшей сестренки песок из игрушечно ведра и принялся им же бить по голове. Верка громко заревела. Наказание настигло обидчика: подбежав Надя пустила в ход портфель, второй раз за сегодня. Растянувшись на дороге, Мишка заголосил. Как появилась Мишкина мама и, ругаясь, вывернула ей ухо, привела домой, Надя помнила плохо из-за боли. Малыши семенили следом и, забыв обиды, плакали от испуга.
– Михална! Михална! – затащив упирающуюся Надьку в сени, кричала тетя Даша. – Иди посмотри на свою Иудину! Она чуть Миньку мово не зашибла!
Бабка Маруся, всплеснув руками, немедленно высвободила внучкино ухо из цепких рук соседки и, молча скрестив свои, встала в дверном проеме, преграждая путь в хату, слушала бессвязный крик Дашки. Малыши нырнули в кухню и притихли.
– Иди, проспись, что блажить на всю улицу. Мишку оставь, – сделала она упреждающий жест, и соседка не посмела ослушаться.
– Теть Марусь, я тут стихи написала, всем нравятся. Почитать? – и, не дожидаясь согласия, Дашка приняла театральную позу, закатила глаза:
Я шишки на ветке не гнула,
Предателем я не была!
Вы дайте две рюмки! Я тресну
За то, чтоб Россия жила!
Вы дайте две рюмки! Я тресну
Во славу побед Октября!
Я шишки на ветке не гнула
И все же пришла я не зря!
Охая, Михална налила рюмку и выпроводила гостью.
– Ну? – обратилась она к старшей внучке, лишь двери скрыли соседку, и паутинка морщинок зацвела вокруг глаз, старающихся назидательно хмуриться. Надька молчала. Ох, бестия, улыбнулась про себя Михална и сурово посмотрела на Мишку:
– Ну? – грозно потребовала ответа у мальчугана, отчего тот попятился к дверям и, наткнувшись на стену, весь сжался.
– Мы играли, – закрыв собой друга, ответила Верочка.
– Во что?
– Жену и мужа! – гордо произнесла она.
– Я был пьяница! Я пьяница! – и, выскользнув из-за спасительницы, Мишка прошелся по кухне, сильно качаясь худым тельцем, резко развернулся и, зарычав, побежал к «жене», потрясая ручонками в воздухе. Девочка испуганно вскрикнула от неожиданности, но тут же рассмеялась и обняла грозного «мужа».
– Получается? Я настоящий пьяница? – спросил он у качающей головой бабы Маруси.
– Марш умываться, – скомандовала она малышам. – Надя, сымай форму, и за стол! Скоро папка придёт. За мамой с Любочкой поедем. Верку защитила правильно, Мишку ударила – плохо. Ох, ты, Господи, прости наши души грешные…
Насытившись, ребятня устроила возню в доме. Веселый шум отвлекал Надю от страха ожидания учительницы, отчего она вышла за ограду и устроилась на лавочке у забора под старым тополем, которому весна не подарила буйной зелени. Через голые ветви лучи заходящего солнца слепили девочку, вглядывающуюся в перекресток дорог, заставляли жмуриться, и лишь вверху майский ветерок играл скудными листьями. Рядом был спил некогда огромного дерева. По рассказам буси, тополя эти дед садил, когда и дома-то не было. «Может не придет?» – с тоской помнила она об учительнице и, поднявшись, стала ходить вдоль забора, пытаясь считать шаги, но то и дело сбивалась. Тридцать три от начала и до конца… и вот он, тоненький побег тополя, заботливо огороженный отцом накануне. Это Любочкин. Рядом Верочкин. Ему четыре года. И вот её. Ему семь, но он уже выше крыши. И дурак же этот Колька, с досадой подумала она, рассматривая своё деревце – молодое, высокое, сильное.
– Теперь и тебя защищать придется, – перебирая нежные листики молодого побега, размышляла она о новой ещё не виденной сестренке. – Папка сказал ты светленькая и хорошенькая, а я – лошадь… обидно быть лошадью, а Колька пусть сам теперь уроки делает…
– Не ломай! – услышала она окрик подошедшего отца и повернулась.
– Я не ломаю, – и, одернув руки, спрятала их за спину.
– А что ты делаешь?
– Смотрю, – ответила, стыдясь признаться, что разговаривала.
Отец погрозил пальцем и скрылся в воротах. Надя осталась ждать всех за оградой и, продолжая держать совет с деревьями, невольно заплакала от какого-то трудного тяжелого чувства, поселившего где-то внутри.
***
Следующей весной перед домом Тихих было два спила.
ЛЮБОВЬ
Прохладный ветерок просачивался через приоткрытую форточку, нырял под прозрачные шторы и скользил по обнаженному плечу женщины, соперничая в легкости прикосновений с теплой рукой мужчины, изучающего в свете занимающегося утра линии стройного тела, медленно открывая их совершенство наполняющемуся желанием взгляду. Поежившись от прохлады и щекочущих прикосновений, женщина мечтательно улыбнулась и, все еще не желая просыпаться, вернула себе утраченное тепло, забравшись под одеяло, повернулась на бок, прижалась спиной к мужчине, потерлась упругими ягодицами, и, почувствовав тяжесть навалившегося тела, замерла в сладком ожидании.
Будильник давно возвестил о дне и делах, а они всё ещё перешептывались поцелуями. Трижды он произносил решительное, но не желанное, пора. Трижды она покорно кивала в ответ, разводила колени и порывисто, требовательно приникала к нему, обвивала трепетно, искала губ и, наслаждаясь безволием, застывала в предвосхищении.
– Пора, – убрав волосы, Сергей открыл лицо жены, поцеловал её во влажный лоб, резко отстранился и встал.
– Нет, – выдохнула она и подалась вперед, но, ощутив пустоту, безвольно упала, счастливая и обессиленная.
– Ш-ш-ш… Катьку разбудишь, – тихо рассмеялся муж. – Не расстраивайся. Через неделю вернусь, а то и раньше. Ты лежи – лежи, я сам уйду.
– А завтрак? Я сейчас…
– Не успеваю, – но она уже вынырнула из-под одеяла, поднялась, слабо покачиваясь, и, не накидывая халата, поспешила в кухню, провожаемая пристальным взглядом.
У дверей они расставались долго. Она не пускала, целовала и вдыхала. Он торопился, отстранялся, просил не плакать и обещал вернуться.
***
Из Северной Осетии Сергей вернулся с орденом «За заслуги перед отечеством» и в цинке. Похороны назначили на седьмое в Жуковском. Люба плохо себя помнила в день похорон… и до... и после...
Жизнь как-то сразу вытекла из нее ручейком, когда, поднимаясь по лестнице, она увидела ожидающего у дверей человека в форме. Догадавшись, зачем пришел незнакомец, приветливо улыбнулась, пригласила войти, предложила чай. Отказался, настояла на кофе. Гость сидел за столом, мутил ложечкой воду в чашке, трижды выправлялся, собираясь с духом, откашливался, но, встречаясь с полным мольбы взглядом хозяйки, опускал глаза.
И все-таки он сказал…
– Крепитесь, Любовь Николаевна, – прощаясь, попросил вестник и, сконфузившись, сообщил, что нужно выбрать подарок – холодильник или телевизор. Она кивнула.
– Телевизор? - кивнул уходящий и поспешил к другим.
Сережка, говорили ей, был где-то там, в тишине – под красным бархатом, венками, цветами. Вокруг царила траурная торжественность – женщины плакали, мужчины хмурились, слова произносились, соболезнования зачитывались, обещания давались, фотоаппараты щелкали, камеры искали эффектный крупный план.
У последнего гроба стояли трое. В центре, застывшая как изваяние, непроницаемая и спокойная, мужского телосложения дама, невольно напоминающая лошадь, поддерживала двух других. Грудь её ровно вздымалась, а взгляд зорко следил за происходящим. Чуть заметным наклоном головы она принимала соболезнования, подходивших к ним людей.
Справа от неё, непрестанно поднося платок к глазам, полным слёз, не приносивших должного облегчения, держалась за локоть изможденная заботами, молодая, но располневшая и давно потерявшая свежесть, баба, что часто и шумно вздыхала. Губы её беззвучно двигались, читая молитвы.
Левой рукой дама крепко обнимала хрупкую красивую девушку, бледную и безучастную к происходящему, слепым взором сухих глаз и слабой улыбкой отвечающую на глухие вопросы.
Силы часто оставляли Любовь и тогда, ощущая, как оседает сестренка, Надежда крепче прижимала её к себе, подставляя плечо для безвольно падающей головы, отчего Вера, стоящая слева, невольно вытягивалась в струну, словно передавала свою силу, и усердней молилась.
***
Любовь так и не научилась смотреть подаренный телевизор, все пыль гладила, да с ним перешептывалась.
ВЕРА
Очнулась, почувствовав тепло, выманивающее из забытья. Шершавая ладонь осторожно скользила вверх-вниз, расточая горячую нежность, – гладила.
Она приоткрыла глаза и слабо улыбнулась, радостно:
– Верочка…
Ладонь метнулась вверх.
– Как хорошо… ещё… ещё…
И, выпростав из-под одеяла руку, потянула её:
– Пальчики…
И, закрыв глаза, проваливаясь снова в небытие, чувствовала, как в холодеющие пальцы перетекает другая жизнь и слабыми струйками бежит вверх.
– Ножки… ножки ещё… холодно… как хорошо…
Заботливо, словно очищая фарфор, руки кружили по телу, или, лучше сказать, по костям, протирая его слезами.
***
В дверях палаты хосписа появилась Надежда, быстро огляделась, окинув все привычно цепким взглядом, подошла к сестрам.
- Переворачивала? – спросила у Веры, выставляя на прикроватную железную тумбочку детское питание в маленьких баночках.
Подняв распухшее лицо, Вера закивала головой и остановившиеся было слезы вновь наполнили глаза, закапали с тяжелых век, потекли по щекам. Надя подошла к сестре, погладила её седеющие волосы, поцеловала в макушку, и, сев с другой стороны кровати, в изголовье, стала гладить светлые некогда густые волосы младшей.
– Наденька… – открыв глаза, слабым голосом откликнулась на прикосновения Любашка. – Как хорошо… вы тут девочки…
Мягко перебирая волосы больной, Надя машинально оценивала перемены в её состоянии. Дыхание – слабое, булькающее, хриплое. Глаза – закатывающиеся. Руки – холодные, прозрачно-синие. Жизнь покидала это немощное тело… уже второй год как.
– Пить… – очнувшись, попросила Люба.
По каплям вливали воду, но она лишь мочила губы. Время пошло на часы, подытожила про себя Надя, подавляя внутреннюю истерику и раздражаясь бормотанию Веры, что, растирая ноги сестры, мешала тихие молитвы с суетливыми причитаниями.
– Не забудь платье синее… Сереже, которое нравилось…
– Не забуду, родная, красивая, моя девочка…
Не выдержав, Вера вышла из палаты, пробежала больничные коридоры, не замечая отдышки, выскочила на улицу и, прижавшись лбом к ближайшему дереву, завыла в голос. Скоро подошла Надя и молча обняла сестру.
– Почему? Почему ты не сказала мне, что она так плоха? Ведь я две недели не была… О, Господи… Что теперь с Катькой будет? Сиротиночка наша, ни отца тебе – ни матери! Кровиночки родной не останется у ней на этом свете… – блажила сестра, сотрясаясь грузным телом. – Как же жить-то дальше теперь нам без Любушки… Что делать-то мы без нее будем? Ой, краса какая была… и вот ведь высохла вся, как есть высохла… и шести лет не прошло с Сережкиной смерти…
– Вернешься домой, тополь сруби.
– Да, ты что?! Что ты… она ж живая еще.
– Сруби! А как учебный год кончится, перебирайся в Любкину квартиру с детьми.
Вера отстранилась, вытерла слезы и посмотрела на сестру с ужасом.
– И не смотри на меня так! О себе не хочешь думать, так о детях подумай. Они уже взрослые, Славка школу заканчивает, ему учиться нужно. На себя посмотри, тридцать шесть только, а старуха уж. Перебирайтесь в город. По завещанию квартира твоя…
– Надька! Надька… до чего же ты жестокая… нельзя же быть такой бессердечной. Зачем ты меня мучаешь? Ведь знаешь, что не могу уехать, Мишка никуда не поедет, а без нас совсем пропадет.
– Он давно пропал. Детей пожалей! Только и видят, отец мать бьет, да с бутылкой спит. Пьянь последняя!
– Железная ты, Надька. Хоть бы раз в жизни заплакала. Заживо всех хоронишь! Люба жива, а ты о ней, как о покойнице! Может, еще даст Бог, поправится, у него для каждого свои планы, а ты завещание, завещание… Может, еще Люба и домой вернется…
И, успокоившись, Вера пошла обратно, оставив сестру в больничном дворе.
Всю ночь Вера молилась, да ниц падала перед телевизором, разговаривая с ним, словно с покойником.
***
Сестра умерла следующим днем, в светлое Христово воскресенье, тридцати трех лет отроду. Жизнь ее оставила вместе с солнцем, восходящем к полудню в чистом и кротком небе, израненном белыми перьями облаков, плывущих на запад.
апрель, 2010