Из подушки ночи - тучи клочьями, облака - перьями. И луна - перламутровой пуговицей, что сорвалась в детстве со старого пальто, да закатилась так далеко, что теперь не достать.
Странное, со стороны гудение. То оса упирается спинкой, пытается сдержать наклон земной оси. Взывает к сдержанности непогоду. Ищет верные слова и взгляды. Находит их, так же, как шмель отыскивает нужный цветок среди множества увядших, - живой, с мягкими податливыми лепестками, довод.
И вот уже, кажется, отступает грибная прозрачная сырость. Воздух густеет. Приотворяются створки, сквозь которые в потоке тёплого солнечного ветра - шёлковые нити паутины, золотая мишура листвы, плетёные чаши гнёзд, выставленные за ненадобностью у входной двери. Может, пригодятся кому.
То тепло, что после первой размолвки меж ним и нами - не лето вовсе. Это те пять минут которые даются на сборы. Тот вдох, что не растянуть. Как бы ни был глубок.
Линялая наволочка ночи, с одною уцелевшей пуговкой, луной. Вместо ниток - ветки ивы. Свисают безвольно. Не вольны изменить они порядок вещей. И больны этим. Одно только глядеть на них - тревожно. Хочется забыться, заснуть и видеть, как сны, лучшее, пропуская вперёд себя то, чего неможется знать.
Но отыскивается она, отвага для жизни. В ответ смущению зари, открываешь глаза. Слезливая слякоть под ногами не сердит. Ситчик тумана тает маслом на чугунной сковороде. И кристаллами крупной соли уколы догадки: быть может она и существует, изменчивость, чтобы проверить,- насколько ты крепок в своём намерении досмотреть эту жизнь до самого конца.