Почти 20 лет жизнь тщетно пыталась свести меня с Винсентом Ван Гогом — я ходил в садик под большими ворочающимися звездами синей подмосковной зимой, прятал нос под шерстяное одеяло, кашлял и дрожал от озноба, сидя с мамой в очереди к терапевту в районной поликлинике, выхваченной из космической черноты девяностых густым желтым светом помаргивающих ламп на потолке. Я просыпался среди ночи и выглядывал в окно, чтобы посмотреть на переливающийся на горизонте жадный мегаполис, пил дымящееся сладкое какао, слонялся по пустым летним улочкам и катился на велосипеде по все еще не заасфальтированной дороге через бывшее колхозное поле и тенистому переулку между домами под снос, завершая собой испаряющийся деревенский пейзаж с одиноким кипарисом на чьем-то участке. Я питался быстрыми завтраками, рос, смотрел трансляции «Формулы-1» в два часа дня и «Друзей» в восемь вечера, клевал носом и засыпал, погружаясь в причудливые многоцветные рощи, где все текло и все было понятно, и вновь пробуждался, забывая увиденное и уматывая в солнечный мир безделья, полный сигналящих машин, летающих нецензурных слов и набивающегося в кроссовки песка.
От моего школьного реферата по теме «Живопись пост-импрессионистов», который я кропотливо склеил из нескольких скачанных из тогда еще маленького и неуклюжего интернета вордовских файликов и, дрожа от страха быть пойманным, презентовал учительнице странного предмета под названием «МХК» — красивой тете с все понимающими трагическими глазами, — до момента, когда я заплатил честные четыре евро, чтобы посмотреть байопик At Eternity’s Gate, после чего, влекомый странным импульсом, вбил слова «vincent van gogh» в повзрослевший гугл, прошло 20 лет. Два десятилетия мне потребовалось, чтобы заметить бесконечность за плоскостью холста и догадаться, что звезды — это не дырочки в черном куполе, накрывающем безымянный военный городок в ближнем Подмосковье и не маленькие белые пятнышки, расползающиеся по акварельной бумаге, но висящие в пустоте гигантские огненные шары.
Стремясь соответствовать штампу образованного мальчика из интеллектуальной семьи, где слушают классику и не терпят ширпотреб, я по умолчанию всегда горячо соглашался с тезисом о гениальности Ван Гога, кивал и поддакивал, стыдливо запихивая в темные углы сознания мысли о сломанных пропорциях и искаженной перспективе, подавлял реалистический смешок и вслух выражал искреннее восхищение, в глубине души изо всех сил стараясь понять — почему, почему все-таки его, кривого и ненатурального, считают гением, продают на аукционах за миллионы долларов и ставят выше мастеров ренессанса или, скажем, виртуозов фотореализма, изображавших предметы и людей с безукоризненной точностью?
Не надеясь получить ответ на этот вопрос, я лениво открыл статью в Википедии о жизни великого художника, куда меня вынес поиск, и повинуясь все тому же подспудному желанию вкурить, кликнул на первую картину — «Желтый дом», заранее приготовившись почувствовать фальшивое восхищение, смешанное с предательским непониманием. Я увидел знакомый пейзаж: пыльно-голубое, словно выгоревшая джинса, безоблачное небо, песочно-желтые, словно дюны Сахары, тротуары и фасады домов, жарко-зеленые и желчно-желтые кроны деревьев, едва обозначенная белая пленка облаков, состоящие из быстрых, словно досадливых мазков фигуры людей, розовый навес над кафе, захлопнутые ставни, тяжелый синий горизонт. Все та же неказистая, шатающаяся перспектива, которую частные учителя рисования со вздохом отмечают на рисунках своих взрослых учеников, все те же яркие краски, нехотя смешанные, словно с раздражением оттого, что смешивание вообще необходимо, чтобы хоть немного отличаться от дефолтного пресета. Все тот же странный мир, который вот уже сто с лишним лет считается гениальным, а я до сих пор никак не—
И вдруг я запнулся. Я поднял глаза и увидел, как зеленая ставня на втором этаже качнулась, и в окне мелькнул чей-то силуэт. Мужчина в серых штанах и клетчатой жилетке прошел мимо, обдав меня жаркой волной воздуха со смесью запахов алкоголя, пота и грязного белья. Ветер трепал розовый тент над летней верандой кафе, почти пустой из-за невыносимой жары — лишь один столик был занят неподвижной фигурой в темной одежде, к которой медлительно, словно муха, двигалась полная официантка в переднике. Зеленая дверь — точно такого же цвета и той же степени убитости, как ставня на втором этаже — скрипнула, и из-за петель высыпался забившийся туда за полтора столетия мусор — мертвые насекомые, песок, окурки, пыль, человеческие волосы, кусочки салфеток, мелкие монеты. Из черного проема повеяло прохладой.
Дом встряхнулся и поставил себя на плоскость земли, вытянув водосточные трубы и распрямив стены перпендикулярно тротуару — словно собака, сидевшая возле кровати хозяина, ожидая, пока он проснется, и наконец заметившая, что он приоткрыл глаза. Зеленая краска на двери обнаружила на себе запутанную сеть трещинок и вмятин, включая несколько следов от ударов ногой, за которыми стояли отдельные истории, очевидно, хорошо известные женщине в коричневой одежде за столиком под навесом. Я мог бы присоединиться к ней и попросить поведать их мне во всех подробностях, но меня больше привлекала лежавшая передо мной перспектива улицы, внезапно обросшая припаркованными машинами и разгружающимися такси.
По эстакаде впереди тянулся состав легкого метро, с кондиционеров на фасаде окончательно выпрямившегося дома капал холодный конденсат, несколько угрюмых парней с банками энергетика о чем-то шушукались, вероятно «решая вопросы», возле подвальчика с вывеской «Продукты 24». Один из них бросил на меня подозрительный взгляд, как бы оценивая мою угрозу для их конфиденциальности, и я поспешил пройти мимо. Над тяжелыми металлическими дверями подъездов кое-где еще были различимы старорежимные вывески с номерами квартир, рядом трепались свежие объявления о сдаче квартир и дешевом гигабитном интернете. На противоположной стороне дороги лысый мужчина в короткой горчичного цвета футболке и мешковатых джинсах начал пересекать проезжую часть, звеня ключами и всем своим видом выражая полную уверенность. Чуть поодаль, очевидно, воодушевившись его смелостью, две суетливые женщины в платках, одна из которых крепко держала за руку едва поспевавшего за ней мальчика лет пяти, тоже решили переходить напропалую, но в ужасе отскочили, когда на них устремился, ожесточенно сигналя и матерясь, нервный водитель вызывающе немытой «девятки».
Дорога петляла и уходила под эстакаду, за которой виднелась еще одна эстакада, после которой угадывалось большое открытое пространство — то ли море, то ли берег океана, то ли поле ржи, то ли каньон — я не знал точно, но чувство чего-то огромного, почти бесконечного, скрытого за иллюзорным городом, воспрянувшим специально к моему визиту, — это чувство было слишком отчетливым, чтобы быть ненастоящим. Я посмотрел назад и увидел желтую пустыню под протерто-джинсовым небом, ярко-зеленые стены и водосточные трубы, поворот во двор и выбегающих из-за кирпичного угла детей, паркующегося у подъезда и все еще матерящегося сквозь зубы водителя грязной «девятки», выходящего ему навстречу и оценивающе смотрящего на него, вероятно, только что заселившегося соседа, шумящий за ветвями деревьев город, строящиеся высотки, горящий в окне экран макбука и набирающий обороты социальный протест — я увидел живой и настоящий город с собственным отдельным небом, с ползущими по нему самолетами, несущему пассажиров на другие континенты, которые, без сомнения, существуют, с блеклой луной, которая, без сомнения, достижима, и слепящим солнцем, у которого, несомненно, есть другие, более крупные братья и сестры в других галактиках и вселенных.
Я еще раз посмотрел перед собой и попытался угадать, что скрывается за горизонтом. Может быть, подумал я, это не поле и не песок, а просто стена? Просто стена, за которой кончается мир, за которой обрыв, желтые камни и бесконечная гладь дефолтно-синего океана со всех сторон? Я мог легко это проверить, но в этот самый момент из верхнего левого угла экрана вползло назойливое уведомление. Кто-то хотел со мной поговорить. Кто-то интересовался моими делами. Кому-то я был нужен. Я нехотя закрыл страницу Википедии и подождал несколько минут прежде чем ответить на сообщение. Не потому что мне не хотелось отвечать, но потому, что мне нужно было время — значительно больше времени, чем обычно, — чтобы сформулировать хотя бы подобие ответа на вопрос: «Че делаешь?»