Федорка
И тот должен взять на себя несправедливость,
кто может нести её.
Ф. Ницше.
Бабушка Дуня умерла, когда ей было сто пять, а может быть и сто семь лет - сейчас уже никто точно не скажет. Тут и сокрушаться нечему – пожила, дай бог каждому. Да и в таком возрасте становишься иллюстрацией буддийского тезиса о том, что жизнь – это боль. И пожалеть об её уходе было некому, посему лишних слёз в этом мире не пролилось. Надо освобождать место для нового поколения, этого требует дарвинизм и сама природа жизни. Смерть пришла к ней в городской больнице и была мучительной. В истории болезни значилось что-то о метастазах и острой непроходимости кишечника. Но люди полагали, что причиной смерти была обычная старость. Только баба Паша - ее соседка, считала себя виновной в кончине тети Дуни. Хотя баба Паша сама являлась дряхлой старухой, но привыкла всю жизнь называть бабушку Дуню тётей. А кто скажет, что бабушка Дуня была дядей, пусть первым бросит с меня камень.
Нестерпимо хорошо на душе, когда лучи солнца только ещё пробуют нежными касаниями холодное небо, а густой синий туман растекается по влажным балкам. И вся степь до краёв усыпана пурпурными васильками, да золотым осотом. Далеко в высокой траве дудак пердит и сморкается, а вблизи тёмно-серебристая гадюка шуршит в былье. Работа в поле начинается рано.
- Цоп-цобе! – кричит девочка Дуняша огромному чёрному быку с большими грустными глазами, хлещет его тонкой лозиной по широким, многое испытавшим бокам, которые уже ничего не чувствуют. Он похож на обтянутый кожей каркас из рёбер. С тем же скорбным выражением морды лица бык задирает хвост и выстреливает позади себя всем накопившемся бычьим горем. Работники, все до единого, смеются да радуются такому повороту дел, а Дуняша стоит и плачет, стирая с лица вонючую зелёную слизь. Только калмык Ягур, хозяин быка и всей окрестной степи до самого края неба, не смеётся, думает что-то внутри себя.
Все помнят, что жила бабушка Дуня совсем одна, то есть абсолютно. Одиночество – естественное состояние человека, в толпе люди больше похожи на обезьян, а большинство – на баранов. Если ты никогда не печалился, никогда не слушал собственные мысли, то можно ли ощутить себя счастливым? Многие успели сами состариться, но на протяжении своей жизни они помнили неизменную бабушку Дуню. Казалось, что она - такая же часть ландшафта, как горы, лес и море. Саманный домик ее был похож на сарайчик, углы его закруглились, стены покосились, в одной комнатке совсем сгнили и провалились полы. Старый шифер имел необычную волну, весь почернел от плесени и потрескался. Да и вообще, сейчас шифер редко встретишь. Звонкие осиновые стропила не поддавались гнили и не давали обвалиться крыше. Дворик зарос неухоженной ежевикой и шиповником, только одна дорожка вела от дверей дома к калитке. Когда-то буйные заросли розовых кустов сменились одичавшими чубушником и гибискусом. А серые плиты песчаника и цветная плитка, которым были вымощены дорожки, скрылись под слоем земли и травы. Но справедливости ради надо сказать, что в старорежимные времена к ней однажды пришли три девочки-пионерки, помыли окно, подмели в комнате, а потом съели яблочный пирог и все конфеты.
Хата сложена из сырых глиняных блоков, в которые, чтобы не трескались, добавлена солома и размоченный козий помёт. Такой же говёной штукатуркой обмазаны и стены жилища. Пол тоже из утоптанной глины с козьими и лошадиными какашками. А в углу глиняная печь без трубы и малое волоковое оконце для дыма под потолком. У стен белые лавки осиновые и всякая другая топорщина. А на крыше солома, конечно, что же ещё? Счастлив человек в доме, а не посреди дикого поля под ночным зимним небом. Да уж зима суровая в степи. Дитятя, бывало, на полу играет разными чушками, а у самого ноги от холода аж синие. Весна, однако, всегда подходит.
- Э! Воняет шибко! Кочевать пора, - восклицает цыганский вожак Лачо, немногочисленный табор которого арендовал на зиму пустующую мазанку на краю хутора. Молодое солнце пригрело импровизированную штукатурку, и запахи наполнили жилище. В кибитке трястись - это вам не проминант на дрожках, но какая жизнь для цыгана без раздолья, без равнины благословенной до самого Сальска, а может и до самого конца земли. И там всё твоё: и жизнь, и смерть. А своей смертью и помирать не страшно.
Одиннадцать душ у Пелагеи и Егора в семействе. Одного сыночка уже забрала носатая. Вот и приняли к себе Дуняшу от скончавшихся от холеры Игнатьевых. А что? Старшие уже сами работники, Семён и вовсе на свои хлеба в город подался. Чуть больше воды в суп добавишь, все как были голодными, так и остались. Отец Егор строгий, но добрый. Посреди стола казан с мамалыгой и у каждого ложка деревянная, а у Егора мельхиоровая. Один шик только, потому как в три раза мельче будет. Но уж если кто-то за трапезой разговор заведёт посторонний, так неминуемо получит в лоб этой ложкой. Тут и подумаешь о значительной разнице между липой и мельхиором. Но не с каждым крут хозяин. Бывало, выползет к столу ужик домашний желтоухий из закутка своего, так Егор ему блюдце с молоком поставит, если такое на столе имеется.
- Нет работы, - говорит Ягур, - сушь второй год пшеницу бьёт, а пастухов и в моих юртах достаточно. Что же делать батраку без работы? Или смерти дожидаться или сразу руки на себя наложить?
- Слушай, урус, коль семена есть, так сей мою землю за балкой, ничего за это не возьму! - благосклонно разрешает Ягур. Знает, что нет семян ни горсти. Но всё хорошо, что хорошо кончается. Объявили, как раз работы казённые на железной дороге. Все бабы записались у подрядчика и вооружившись тяпками отправились к полотну полоть всяческую растительность. А Дуняша за ними каждый день увяжется и все десять часов не просто слоняется, а наравне со всеми трудится. А за компанию, как говориться, и жид повесился.
Умчались калмыцкие табуны в необъятный простор гулять по степи, да мять ковыли. Закончились казённые работы, и приехал в станицу государственный человек с урядником и очкастым длинновязым кассиром. Деньги работные привезли. Всем бабам, кто полол выплатили, а подрядчик-то и Дуняшу в реестр вписал, да часы за каждый день выставил. Так что причитался девчонке целый червонец с целковым. Сумма не малая, не у каждого в Сальске такое жалование. Так и обработать три перегона под палящим солнцем, в основном, от зари до заката – дело не лёгкое. Мачеха ассигнацию ту в сундук сложила, как часть будущего приданного Авдотьи. А на целковый решили юбку справить для падчерицы.
Эх, пропали те денежки без всякого доходу. Так про то и в Писаниях сказано, что лишь на небе богатства в сохранности, где богатства, там и душа. Только до неба высокого ассигнацию не докинешь, а не земле горемычной жизнь там, где хлебушка вдоволь. А теперь-то выгорела степь под белым небом, пожелтела трава. В суходолах даже редкие кусты последний лист обронили. И весть пришла страшная, о том что война по близости разгорается. Дело это для крестьянина невыносимое, ибо какого бы цвета не являлся в селение солдат, всегда ему требуется лошадь, провиант и всякого добра сверх того. Уж то хорошо, что ничего этого в тех краях всё равно не водилось. Солому, да лебеду и картошку гнилую, пока водилась, с последней мукой мешали и пекли тяжёлый водянистый хлеб, от которого крутило живот и мучил понос. Так и его не хватало. Старших сынков война отобрала в свои воинства, ибо без крови людской не существовать ей. Живы ли, целят ли друг в друга их разных окопов – неизвестно. Одни девчонки остались без защиты и пропитания. Все бы и полегли в землю сухую бесплодную, но спасла их семейство Краснуля – дойная корова, чудом выжившая в беспредельщине войны и при скудности кормов.
Дорожка во дворе Авдотьи была выложена цветной диковинной метлахской плиткой, очень красивой. Но сорная трава почти скрыла эту красоту, так как по дорожке изредка ходила лишь почтальонша, которая приносила пенсию. В последние годы бабушке Дуне стало тяжело жить. После какой-то простой работы или редкого похода в магазин, она садилась на старенький диванчик и, тяжело дыша, причитала: “Ой ножки, мои ножки, взять бы вас и отрубить...” Если бы не соседка Паша, то похоронили бы Дуню на несколько лет раньше.
Только баба Паша знала, что когда-то у этой женщины был муж, дети. Когда Дуне исполнилось шестнадцать лет, она вышла замуж за сорокалетнего мужчину - Ивана, железнодорожного мастера, который ушел к ней, бросив свою семью с кучей детей. Что с ними стало, и болела ли у Ивана душа, мы не знаем, но для новой жены он стал верным и надёжным. Мезальянсом или союзом по любви был их брак – не известно. Однако же увёз Иван молодую жену в приморский город, куда его послало начальство. И стали жить они у самого синего моря. А жизнь их особо не баловала, то войны, то голодовки. Однако, Дуня родила Ивану двух сыновей. Когда в возрасте за тридцать лет она понесла дочку, наступила очередная война. Начались бомбежки, в дом попал фугас и оставил от жилища одни стены. Случалось, что в небе висело по сто самолетов, которые сыпали мелкие фугасы, многотонные бомбы, люстры и просто рельсы. К этому нельзя привыкнуть. Прятаться приходилось в железнодорожном тоннеле, где вода стояла по колено, у многих началась малярия от многодневного нахождения в сырости и холоде. И Авдотью разбила лихорадка, но хорошо, что женщина одна совсем не знакомая сказала, что надо мочу свою через силу пить, и тогда хворь отступит. Так и было.
А вот помниться до войны ещё зима была, белая, как молоко Краснулино. Обходил тогда Иван свой прогон доверенный, и молоточком с длинной кизиловой рукояткой обстукивал стальные рельсы для верности, что не треснули. Работа обычная, не тяжкая. Паровоз ремонтировать тяжелее, а паёк тот же. Мороз на югах не злобный, солнышко светит. Но в тот день по-другому сложилось. Почувствовал Иван, что наблюдает за ним кто-то. Так и есть – на опушке шагах в двадцати увидел он волка. Ясно дело – волк, про собаку ни секунды не подумал. Ну так в том большого происшествия нет – волк один, а у обходчика молоток железный. Но рано радоваться – из лесной темноты появились ещё четыре серых сотоварища. А это уже не шуточки, ибо не любопытство заставило опасливых животных выйти к человеку, а нужда голодная. Попрощался мысленно несчастный с жизнью, женой и детьми, но в панику не вдарился. Стал он изо всех сил стучать своим молоточком по звонкому рельсу, и кричать громкое, да непотребное. Так то и оказалось правильным – ринулась в испуге серая ватага в чащу, и более не показывалась. Торжествуя победу, Иван даже пошёл недолго по следу, но окромя жёлтой мочи на снегу ничего не обнаружил. А Дуне об этом событии он ничего не рассказал.
Сыновья ушли на фронт. Младший, нестерпимо любимый, погиб в самом начале. Ее, беременную, с мужем угнали в Германию. Может быть горе и боль немецкого плена помогли ей пережить смерть сыночка. Там, работая на немецких бюргеров, она родила дочь. Ребёнок, конечно, не выжил бы, но один немецкий солдат, охранявший невольников, делился с девочкой своим скудным пайком, тяжёлым эрзац хлебом с опилками. Там же Дуня получила ранение в ногу осколком топливного бака, которые сбрасывали на обратном пути после бомбометания американские бомбовозы. А в конце войны чуть не попала в лагерь смерти, но бог миловал, наступление тех же американцев привело к тому, что немцам стало не до рабов. Бывшие работники врывались в дома перепуганных, забившихся в углы хозяев, и брали всё, что считали хоть какой-то компенсацией своего тяжелого труда и унижения. Когда Дуня вернулась с мужем и дочкой домой, то еще пришлось выкупать стены своего дома без крыши у занявшего его майора. Иван устроился на работу в железнодорожные мастерские, и почти всю зарплату за два месяца пришлось отдать майору. Майор - фронтовик, а они кто? - угнанные, почти предатели.
Скоро вернулся старший сын, мать надеялась, что станет легче, ведь муж уже стар, немецкий плен сказался на его здоровье. Но сын стал пить, на работу не устроился, начал побивать мать. Вдобавок, пальто её каракулевое, хоть и побитое молью, но вполне ладное, унёс на барахолку. Много слез выплакала Дуня, но судьба преподнесла ей новый удар. Почти одновременно умер сын, захлебнувшись в пьяном угаре собственной рвотой, и парализовало мужа. Время после войны было голодное, питались, чем придётся. Вот однажды дочка с подругой Пашей, нажарили абрикосовых косточек и стали есть их. Паша много не съела, помня предупреждение взрослых, а Лена - дочка Дуни не смогла перебороть голод. Она умерла на глазах парализованного отца. Дуня в это время находилась на работе в депо.
Семь лет ухаживала Дуня за беспомощным мужчиной, связавшим её по рукам и ногам, и приняла его смерть как облегчение. Одни эти годы могли бы стать сюжетом мрачного романа, но чужие страдания мало волнуют людей, поэтому мы опустим эти описания. Опустела жизнь Дуни, не осталось в ней никакого смысла, но бог не взял ее, а дал многие годы одиночества. За что он так наказал ее? Неужели за то, что увела мужа из семьи?
Во дворе бабушки Дуни был колодец, который выкопал еще дед Иван, с удивительно вкусной водой. Соседи иногда приходили к ней за этой водой. Себе возьмут и ей ведерочко поднимут и в дом занесут. И вот однажды увидела бабушка Дуня, что плавает в этом ведерке маленький лягушонок. Жалко ей стало лягушонка, вычерпала она часть воды по кастрюлькам, что бы легче стало, и отнесла ведерко к колодцу, выплеснув лягушонка обратно. С той поры стала бабушка Дуня приходить к срубу и разговаривать с этой лягушкой. Нынче быть необычным – самое обычное дело, а тогда на её отношения с земноводным люди могли посмотреть с подозрением. Могли. Но никто, кроме Паши не знал об этом.
Вода стояла от сруба метра на три, так что было видно, как она плавает там. "Федорка," - позовет она её (почему-то дала лягушонку бабушка Дуня такое имя), а она и подплывает к стеночке и будто слушает, то что она ей говорит. Но как-то пришла к старушке баба Паша и рассказывает: "Перепугалась то я как, тетя Дуня. Набрала у тебя в колодце воды, поставила на плиту и вдруг от туда кто-то как выпрыгнет!" "Ой! Господи, это ты моего Федорку сварила!" Пришли женщины в дом к бабе Паше, нашли полумертвую лягушку на полу. Как вода стала нагреваться она и выпрыгнула из ведра, да прямо на раскаленную плиту, а от туда на пол. Отнесла бабушка Дуня Федорку и бросила в колодец, в надежде, что она оклемается. Но к вечеру земноводное всплыло вверх пузом. Даже лягушонка не оставили бабушке Дуне. Французы бы сказали на это: се ля ви. Я бы спросил: А чего вы ждали? Впрочем, это то же самое.
Загрустила она сильно и тем же вечером увидели ее с улицы прохожие, лежащей около колодца. Но, а дальше вы уже знаете. Ее старый домик тоже устал крепиться и вскорости совсем разрушился, красивую метлахскую плитку кто-то повыковыривал с дорожки, вкусная вода в колодце почему-то иссякла. Лишь терпкий тимьяновый ветер продолжал гладить голые склоны, мести пыль и гнать перекати-поле. Теперь уже никто и не вспомнит о бабушке Дуне, кроме бабы Паши и еще, может быть, вас.