Проверяла бумаги - кому/когда/сколько. Бухгалтерия - бухгалтерией, а у меня свои собственные подсчёты. Неофициальные. Я смотрю кто из авторов и переводчиков сколько денег издательству принёс и за что. Крайне полезное занятие для планирования дальнейшей работы. Проверяя, наткнулась на странное несоответствие - одному и тому же переводчику раз за разом выписывалась одна сумма, а выдавалась другая - меньшая.
Я его не любила. Не так, чтобы до отвращения, а просто по человечески не любила - всё в нём меня раздражало. Манеры, голос, способ изъясняться. Что не раздражало, так это качество работы, а потому я его терпела и даже была с ним любезна. Он знал, что любезности моей - грош цена, но его это совершенно не трогало.
Работал он не слишком быстро, но по качеству перевода никто из наших и близко с ним не стоял. Он прекрасно знал и чувствовал язык, был точен, дотошен, умел передавать музыкальность, ритмику оригинала, тончайшие нюансы авторского стиля. Никому в нынешних реалиях всё это было не нужно - речь шла именно о скорости. Парень легко и просто мог бы халтурить так же, как это делало большинство, но он, казалось, вообще понятия не имел о такой возможности.
В нашем бабском коллективе равнодушных к нему не было. Дамы пенсионного возраста испытывали к мальчишке материнские чувства. Девушки помладше (от сорока до двадцати) были поголовно условно-тайно в него влюблены, даже те, кому нравились совсем другие мужчины, а с мужчинами, в которых легко можно влюбиться, у нас всё было в полном порядке - авторы, такие авторы. Павлины. Он, кстати, хвост никогда не распускал, с девчонками не заигрывал и вообще был ровно-прохладно-вежлив со всеми, кроме старенькой нашей Веры Палны. Отстранён. Это тоже бесило, потому как ненормально же! Этакий серый журавль среди павлиньей стаи.
Горин был довольно неприятным типом, но очень талантливым переводчиком. И, думаю, из него вышел бы прекрасный иллюстратор. Порой, когда он приносил не машинописные листы, мне хотелось опубликовать его рукописи целиком – столько в них было классных рисунков. С шефом у него, кстати, были какие-то давнишние то ли дружеские, то ли семейные связи, что тоже настораживало, а циферки не понравились мне страшно. Как бы я к парню не относилась - мы, если называть вещи своими именами, его обкрадывали. Я пошла к шефу.
- Эдуард Борисович, тут такое дело...
Я положила перед издателем бумаги. Он едва глянул.
- Ну да. Что тебя смущает?
- Сумма. Она почти в два раза меньше. У нас лучше никого нет, мы не можем платить лучшему нашему переводчику меньше, чем остальным.
- Это он тебя попросил разобраться?
- Нет...
- Ну, вот видишь, значит его всё устраивает.
- Он уйдет.
- Если ты ему скажешь - да. Но ты ведь не скажешь, верно.
У Эдуарда Борисовича в голосе никакого вопроса не было. И во взгляде не было. Он был уверен, что не скажу. И это убивало. То есть он считал, что я не стану раскручивать скандал просто потому, что мне выгоднее молчать.
- Никуда он не денется, Аня. Некуда ему деваться. Не возьмут его на работу. Я его держу исключительно из жалости - никакой надежды, что он не подведет в самый ответственный момент, у меня лично нет, вспомни, пару раз так и было. Он инвалид. Понимаешь?
- Вы его обкрадываете. Мы его обкрадываем. В смысле - инвалид?
- В прямом смысле. Я не даю ему сдохнуть с голоду потому как дружил с его покойными дедом и бабкой, а также пылал тайной страстью к его покойной матери. Сам он для меня никто и никогда не был кем. Помехой если только. На пенсию по инвалидности, знаешь ли, не протянуть, так что это он мне обязан, а не я ему.
- Мы платим ему вдвое меньше, чем остальным нашим переводчикам.
- Так он и работает меньше.
- Больше. Медленнее, но не меньше.
- Главное - результат.
- Однозначно. И нашим до его результатов, как до звезды.
- Всё, Аня, всё. Чего ты хочешь? Справедливости? Ищи её в другом месте. Я занят.
Я вышла, шарахнув дверью. Горина я не любила, но еще больше не любила подобных... подобного... я не могла найти слова... крысятничества?
Стараясь не привлекать ни к себе, ни к нему особого внимания,я очень легко и очень быстро всё про Горина разузнала, а разузнав, снова пошла к шефу.
- Так нельзя, Эдуард Борисович, парень стоит того, чтобы мы платили ему честно и вовремя.
- Я не заплачу ему больше ни на копейку. Пусть радуется, что у него вообще есть работа.
- Но даже чисто по человечески…
- С каких пор ты, видавшая виды умная, жёсткая тётка, стала защитницей сирых и убогих? Борцом за справедливость? Нет никакой справедливости. Есть мир, где сильный жрёт слабого, если тот не может убежать. Человеческие времена давно прошли. Да и были ли они когда-нибудь? Сейчас рулит бизнес.
- Это плохой бизнес.
- Да не нужен он никому, понимаешь? Со всеми его знаниями, талантами, тонким чувством языка. Не востребован. Когда-нибудь наверняка станет, я уверен, но не скоро. Если доживет – будут ему и деньги и слава.
- Но он, скорее всего, не доживёт.
- Всё, Анна, всё, иди и реши для себя – нужна тебе эта работа или нет. Тут очередь на твое место, а ты с глупостями. Иди.
И я пошла. Он страшно меня унизил. Страшно. Он меня сообщником подлого, мерзкого безобразия сделал. Да, я одна тащу двух пацанов, но это не значит, что я буду терпеть ситуацию и дальше из-за куска хлеба. Страна рухнула, погребя под собой многое, но не всё. Я найду способ отомстить за себя и вернуть украденное тоже найду способ. Парню и без того несладко живётся. Но как? Как?
Может - до наших клуш донести? Вариант.Объединившись, они горы могут свернуть, но тут есть риск, что зажалеют парня до смерти, а он тщательно этого избегает.
Надо подумать и подождать. Проще всего – рассказать Горину всё как есть. Он, кстати, завтра к нам собирался.
Назавтра я украдкой поглядывала на парня, обсуждавшего с нашей элегантной старушенцией Верой Палной какую-то изысканную французскую шутку. Вернее адекватный её перевод на русский. Вера Пална Горина о-бо-жа-ла. Именно так, по слогам, экзальтированно. Поила его чаем, кормила божественным миндальным печеньем, купленными специально к его приходу, щебетала самозабвенно, а после вздыхала еще пару дней по тому поводу, что всё-таки и среди молодёжи встречаются порой чудесные люди…
Его запястье выглядело даже более хрупким, чем унизанная серебряными браслетами лапка птички нашей Веры Палны. И весь он был тонкий, звонкий, полупрозрачный. Не, битву с нашим носорогом он не потянет. Слабоват. Вот скажу я ему, и дальше? Шеф денег ни за что не отдаст, а парню ничего не останется, как прекратить с нами любое сотрудничество. Ну и? Его кто угодно возьмет. Он классный переводчик, суперский просто, у меня в издательствах полно знакомых… я его всяко пристроить смогу, если наш драгоценный шеф гадость какую-нибудь не учинит гадкую. А он обязательно учинит. Мстит он парню за что-то. За мать, наверное. Отказала, небось, сладострастному нашему.
Почувствовав мой взгляд, Горин обернулся. В темной воде его глаз янтарными рыбками плескались насмешливые искры. Я кивнула, здороваясь, он поклонился в ответ и вернулся к Вере Палне и месье Байо, которого переводил. Спина прямая, плечи развёрнуты, голова нахально вскинута. А ведь я его явно недооцениваю, может и выстоит он против шефа, кто его знает, да вот только – оно ему надо? А почему – нет? У него крадут и собираются красть дальше деньги, то есть, если разобраться – у него крадут время, силы и жизнь. Нагло крадут. Вот не люблю, а переживаю, как за родного. Как же мне быть? Может оставить всё как есть?
А недели через две пришло то письмо от госпожи Байо. И оставить всё как есть стало невозможно.
Моего французского было вполне достаточно, чтобы прочесть письмо, пришедшее на имя издателя, в коем он, издатель то бишь, мог прочесть только сумму – три тысячи долларов.
- Давай, Аня, переведи. Чего хотят-то?
Я перевела.
- Ничего особенного не хотят, кроме как премировать замечательного переводчика, коему отправляют через вас в качестве премии скромную сумму в три тысячи долларов. Восхищаются его мастерством и надеются на дальнейшее сотрудничество. Сокрушаются, что Россия до сих пор не присоединилась к к Бернской конвенции…
- Ну ладно-ладно! Живоглоты. Бернскую конвенцию им подавай. Присоединимся, вынудят, никуда не денемся, а пока не вынудили надо сливки снимать. Ничего такая премия, чересчур солидная для никому неизвестного мальчишки. Как думаешь?
- Вы же недавно вещали, что будут ему и деньги и слава, коли доживёт.
- Ага-ага, помню. А как все это счастье получить?
Я объяснила. Через некоторое время до меня дошло, что Горину никто ни о каких премиях от автора переводимых им детективов вообще не собирается сообщать. Я стала подыскивать для себя место в другом издательстве, и, параллельно - способ наказать шефа за подлость, а кто ищет, тот, как известно, находит, хотя в данном случае способ нашел меня сам.
Он пришел ко мне холёным, роскошно одетым, дорого пахнущим дядькой с двумя серыми волками на коротком поводке.
К тому времени я много чего успела накопать об отношениях Эдуарда Борисовича с семейством Гориных и с удовольствием поделилась своими находками с человеком, представившимся поклонником таланта юного дарования. У меня были, конечно, подозрения кто такой на самом деле этот мен крутой, но не суть.
Эдуард Борисович сдался вообще без боя. Надо было видеть, как лихорадочно он собирал требуемую сумму, как страдал, осознавая, что в любом случае придётся расстаться с нажитым непосильным трудом, как трусил, как искал виноватых.
Я выжидать, когда всё устаканится не стала. На следующий же день после того, как наш драгоценный шеф на цырлах поскакал к Горину возвращать утаённое и украденное, я написала заявление об уходе. Это было равносильно признанию, и Эдуард Борисович мгновенно понял, кто именно и почему его сдал, но сделать со мной ничего не мог – видение серьезного дядечки с охраной так и стояло перед его внутренним взором.
****
С бывшим шефом я пересекалась время от времени – все же сфера деятельности одна и достаточно узкая, никуда не денешься, а Горина не видела очень долго.
Вадим Борисович выплыл. Такие как он – никогда не тонут. Выплыл и даже расцвел, стал ещё более барственным и нахальным, чем был. Встречая, поначалу делал вид, что не замечает, потом стал снисходить до приветственного кивка, а потом и здороваться сквозь зубы. Меня в принципе, устраивал такой тип общения – никакой. Некогда мне о нём думать было. Я отпраздновала свою победу бутылкой шампанского и рухнула вот в это – дом-работа-дом. Не без удовольствия, надо сказать, рухнула.
Зашла как-то в летнее кафе на Невском перекусить. Все столики были заняты, потопталась и собралась было уходить, но меня окликнул незнакомый хриплый голос:
- Анна Сергеевна, присоединяйтесь!
За одним из столиков в компании весьма привлекательного блондина сидел Ник Горин. За время, что я его не видела, он из полупрозрачного сделался совсем прозрачным – сквозь него, как сквозь кусок янтаря, свободно просвечивало солнце.
- Здравствуйте, Николай.
Я решила воспользоваться предложением и подсесть к ним. Незамедлительно представленный мне молодой человек по имени Сергей, принялся ухаживать за мной так, словно я была его любимой, весьма состоятельной и долго бывшей в отъезде тётушкой, по которой он страшно соскучился. Он вскочил, отодвинул для меня стул, усадил, позвал официанта, пока тот шел, сообщил, что из десертов здесь особенно хороши крошечные птифур…
Друзья уже отобедали и теперь Сергей пил терпкий кофе, а перед Николаем стоял стакан с жидкостью, подозрительно напоминающей воду. Горин сиял и светился, радуясь мне.
- Вы не представляете, Анна Сергеевна, как я счастлив, что встретил вас! Я столь многим вам обязан, но, увы, не имел возможности выразить вам свою признательность – мне категорически отказывались сообщить о вашем новом месте работы.
Как же бесила меня когда-то эта его манера разговаривать! А ведь он меня просто-напросто дразнил тогда, а сейчас – напоминал, посмеиваясь и над моей тогдашней реакцией и над своим мальчишеством. Он таким образом неловкость свою пытался скрыть, не иначе.
- Оно и понятно, - я решила ему не подыгрывать, - что у вас с голосом?
- Пройдёт, - отмахнулся он.
- Простите, - Сергей пристально смотрел мне в глаза, так, словно хотел сказать больше, чем мог, - Анна Сергеевна, вы очень торопитесь? Мне необходимо отлучиться по срочному делу на час-полтора…
Я не понимала, чего он хочет, но ровным счетом никуда не торопилась и с удовольствием поболтала бы с Ником Гориным часок-другой. Моя к нему нелюбовь почила давно и воскресать явно не собиралась. Погода была отличной, еда вкусной, собеседник интересным.
- Нет, я как Пятачок – до пятницы совершенно свободна!
Парни засмеялись, переглянувшись, чему-то для них значимому.
- Я постараюсь вернуться к четвергу, - сказал Сергей и был таков. Хорош. Сложен отлично и спортом явно не брезгует. И тип лица такой... скандинавский, что ли? На датчанина похож, или шведа. Красавец просто.
Я ела тыквенный суп, а Горин сидел, наблюдая за движением толпы на Невском, явно не зная, с чего начать. А может - вообще сожалея о том, что окликнул меня, поддавшись порыву.
Он смотрел на толпу, а я разглядывала его, гадая, чем же он меня так раздражал раньше и почему не раздражает сейчас. Спина прямая, плечи развёрнуты, голова вскинута, точёный профиль обглодан болезнью, черная водолазка с высоким горлом лишь подчёркивает впечатление прозрачной хрупкости. Льдинка. Что в нём отталкивало меня? Ласковая насмешка во взгляде? Чуждый тип красоты? Отсутствие яркого, яростного мужского начала? Непонимание, что он мужик и боец, каких поискать? Что? Спокойствие, граничащее с пофигизмом?
Он повернулся ко мне, решившись таки на разговор.
- Как хорошо, Анна Сергеевна, что мы встретились, и у меня есть возможность по… - Он запнулся и не стал договаривать фразу,оборвав на полуслове, а потом продолжил, но сменив и интонацию и смысл: - Ведь это вы выкупили меня из рабства. Я ваш вечный должник.
В тёмной, почти черной воде его глаз плавали янтарные рыбки. Он и правда был благодарен мне. И искренне радовался нашей встрече. И считал себя обязанным. И был готов выполнить любую мою просьбу. И так и не сказал того, что хотел сказать.
- Ну, на самом деле вы – не мой должник. Я хотела, очень хотела добиться справедливости, но ничего на самом деле сделать не могла. Совсем ничего, если бы мне не помогли… Он ваш отец, тот человек с волками на сворке?
- Да. Незадолго до вашей встречи узнавший о моём существовании…
- Вот как. Вы часто видитесь?
- Он больше живет за границей, чем здесь.
- Вас это явно не расстраивает.
- Ничуть. Нам непросто общаться.
- Могу себе представить. Как вы, Николай?
Он опять улыбнулся мне тепло и радостно.
- Спасибо, у меня всё хорошо. Расскажите лучше о себе.
И я рассказала ему всё. Никому и никогда я не рассказывала о себе так. В принципе я ему жаловалась, плакалась, но солнечный свет, проходя сквозь него, преломлялся таким странным образом, что в его отблеске всё, о чём я рассказывала, приобретало цвет счастья. То есть моя жизнь и была самым настоящим счастьем, просто до сих пор я не осознавала этого. Он заставил меня взглянуть на мою жизнь и мои проблемы под другим углом, не проронив на самом деле ни слова. Он просто слушал, очень внимательно меня слушал.
А потом пришёл Сергей. И всё. Продолжать в том же духе стало попросту невозможно, а в другом – не было желания.
- Можете считать, что вы отдали мне долг, Николай, и мы квиты.
- Когда успел? Могу я хотя бы обедом вас угостить, Анна Сергеевна?
- Успели-успели, не сомневайтесь. Угостить обедом? Ну, хорошо, пусть будет так.
- Спасибо.
Я вдруг почувствовала, что должна немедленно покинуть друзей, прихватив с собой своё новенькое, с иголочки, счастье. Примерить его, повертеться в нём перед зеркалом. Поделиться им с сыновьями. Мне срочно надо было домой. Осознать и переварить. Уходить раньше было неловко, но Горин почему-то тянул и медлил, и я не выдержав, откланялась. И уже даже отошла на какое-то расстояние, как вспомнила, что не взяла у него телефон, вообще никаких контактов не взяла и решила вернуться, исправить упущение.
Легкий, почти невесомый Горин тяжело, словно это стоило неимоверных усилий, поднимался из-за стола, а Сергей, с исказившимся от чужой боли лицом, поддерживал его так бережно, будто бы тот был стеклянным. Где? Где их берут – таких друзей? Из чего делают? Как мальчишек научить такому вот?
Нет, я не могу вернуться. Он сочувствия моего не хотел, неловкой моей жалости. Пусть, пусть не знает, что его план не удался, пусть думает, что со мной навсегда осталось его сияющее «всё хорошо».
Придя домой, я написала Нику Горину письмо. Длиннющее письмо на шесть страниц. Он годился мне в сыновья. И был старше меня на тысячелетие. Я написала ему, что всегда им восхищалась, что его переводы прекрасны, а рисунки гениальны, что он не знает себе цены, что он и его чудесный друг Сергей преподали мне урок, осмыслить глубину которого не хватит и жизни, что я желаю ему счастья, такого же полного счастья, коим богата сама. Я много чего ему написала, но отправить письмо не смогла - у меня не было адреса. Нет, конечно, чуть поднапрягшись, адрес можно было узнать, но жизнь такая штука, что не сделаешь чего-то вовремя, а потом уже не нагнать.
Это было в мае. А в октябре мне домой поздно вечером позвонила, рыдая, Вера Пална. Срывающимся голосом она сообщила мне о смерти Горина и о месте и времени похорон. Я бы не пошла,не люблю я кладбищ, в конце концов мы не были друзьями, но представить себе Веру Палну там одну, без провожатых, я была не в силах.
Вера Пална принесла ему белых, неизвестно где раздобытых в октябре ромашек, а я – письмо. То самое. Не думаю, что ему нравились срезанные цветы, не думаю, но их все равно было много. И народу было много, а вот Сергея не было. Зато был дядечка с двумя волками в строгих ошейниках. И Эдуард Борисович был. И была девочка-русалочка, жена. Ник Горин был женат? Я вдруг поняла, что совсем ничего не знаю/не знала про него, что для всех этих людей он был гораздо большим, чем талантливый переводчик.
Бедняжка Вера Пална едва держалась на ногах, с кладбища я отвезла её домой, я поднялась в её комнатку в коммуналке, сплошь заставленную книгами, я сделала чай, налила в крошечные рюмки коньяка из фляжки, что брала с собой – на улице было ужасно холодно. Она попросила достать из буфета коробку с печеньем.
- Некому теперь покупать такое печенье, да? – Сказала я ей, протягивая коньяк.
- Я никогда и не покупала его, Анечка, я пекла его сама.
- Божественное миндальное печенье?
- Да, детка. Каждый раз пред тем, как он должен был прийти, я пекла для него это печенье.
- Вы знали о его болезни?
- Нет. Никто не знал. Бедный мальчик. Бедный-бедный несчастный мальчик.
И она снова заплакала.
- Никто не разговаривал со мной так, как он. Никто и никогда. Я была ценностью. Драгоценностью. Я была нужна ему, понимаешь? Единственный, кому я была нужна. Ты же знаешь - у меня не было ни мужа, ни детей. Очень давно из родственников и подруг осталась только работа. Но с работы меня попросили сразу же, после твоего ухода… попросили, и я ушла, я ведь давно на пенсии, и надо дать шанс молодым и... Больше всего меня огорчало, что не увижу этого чудесного мальчика, не смогу поговорить с ним, помочь ему, а это было так здорово – решать его головоломки, преодолевать сопротивление языка. Но он стал приходить ко мне сюда точно так же, как приходил на работу. Никогда с пустыми руками. То продукты, то прелестная шаль, - она нежно погладила тонкую шерстяную шаль, обнимавшую её хрупкие плечи, - то чайник у меня сгорел, а он принёс новый, то здоровяк какой-то мешок картошки притащил, а от кого не сказал... Боже мой, что ж это делается на белом свете? Старики, никому ненужные старики живут, а молодые... бедный, бедный мальчик. Пропадал иногда, потом говорил, извиняясь – простите, не имел возможности навестить. Какая уж тут возможность! Так тщательно скрывал, чтобы не расстраивать… никто ведь из наших не знал.
То есть? То есть эта сволочь выперла Веру Палну просто потому, что она дружила с Гориным? Не могла отыграться на мне - отыгралась на ней? Ну, держись, паразит. И ты ещё смел притащить сегодня охапку роз, изобразить скорбь и пытаться поговорить с ней по душам? Утешать?
- Вы не правы. Эдуард Борисович не мог не знать. Он же друг семьи и все такое.
Вера Пална даже плакать перестала.
- А ведь верно. Должен был знать. Обязательно должен.
И я рассказала ей всё о бывшем шефе.
Через неделю из издательства уволились семеро ведущих сотрудников. Одномоментно. Эдуард Борисович таки прогорел. У него просто не осталось никого, кто был бы в курсе всех сложных дел/взаимоотношений/расчетов/рукописей/переводов. Никого. Даже секретарши. Скандал следовал за скандалом.
Вернувшись домой в тот вечер после похорон, я достала из книжного шкафа несколько пухлых папок с рукописями. Теперь я понимала, почему он не всегда сразу печатал переводы на машинке - в больницу её не возьмёшь, да и дома с ней неудобно управляться, если вынужден соблюдать постельный режим или просто сил нет встать.
Я ведь тоже грабила Ника Горина. Ну как - грабила? Я перепечатывала его рукописи, машинописные листы отдавала в работу, а оригиналы оставляла себе. Про первый спросила - он пожал плечами, не воспринимая рукопись, как нечто ценное, а потом не спрашивала - он был абсолютно равнодушен к их судьбе.
Понятия не имею, зачем он делал столько рисунков в тексте, скорее всего, они помогали ему думать, но рисунки были классные, вплетенные в калиграфически выведенный текст. Писал и рисовал он перьевой ручкой, зачеркивал совсем мало, не было в этом ничего от рукописей нашего всего свет-Александр Сергеича. Не черновик, нет, а вполне законченное, почти готовое к печати произведение. Попробовать стоило в любом случае.
План созрел у меня мгновенно, пока я поднималась в лифте. Я ничего, теперь уж точно - совсем ничего не могла сделать для Ника Горина, но для Веры Палны, которую он нежно и почтительно любил, я могла сделать многое. По крайней мере издать факсимиле переведенных им литературных сказок и отдать гонорар ей - точно могла.
Но Ник, как сегодня внезапно выяснилось, был женат. И у него осталась вдова. Может быть я должна отдать рукописи ей? Уж согласовать-то с ней их издание - точно должна. Разберемся. Не думаю, что она будет против, только подождать надо, не лезть сейчас к Русалочке с деловыми предложениями, не до того ей, горе у неё горькое. А пока суть да дело - мне поддерживать старушку. Мальчишек, кстати, можно подключит, младшего - обязательно.
Я села на диван, прихватив с собой одну из папок. В ней был "Фермер Джайлс из Хэма" - прелестная насмешливая сказка Толкина. Я читала, разглядывала рисунки и плакала, рискуя наставить клякс, размазать быстрые, точные черные чернила. Плакала так, что разбудила своего младшего сына. Он пришел ко мне заспанный, тёплый, в смешной, давно ставшей ему короткой пижаме с медведями, забрался с ногами на диван, обхватил меня и начал утешать, гладя мои руки. И от этой ласки я потихоньку успокоилась. Успокоилась и решила издать рукописи во что бы то ни стало. Ради Горина, ради Веры Палны и ради себя.
***
Когда холодным и светлым октябрьским утром на Волковском кладбище я положила письмо в гроб человека, которого никогда не считала своим другом, я, естественно, не рассчитывала на ответ. Но он пришёл.
Перед самым Новым Годом просматривая корреспонденцию, оставленную на моем столе секретаршей, наткнулась на конверт подписанный безошибочно-узнаваемым почерком. Нет, я не верила в мистику. Ни единого раза не верила, понимая, что письмо пришло не с того света, а просто очень долго искало адресата, блуждая по почтовым отделениям. Или секретарша не передала мне его вовремя, закопав в ворохе бумаг на своём столе. Или послано оно было кем-то из друзей. Уже после.
Штемпели были, но не читались совершенно.
Я не верила в мистику, но открывать конверт не торопилась. Я его изучала. Пижонский каллиграфический почерк несколько утратил обычный свой шарм - привычную поршневую ручку пишущий сменил на шариковую. Судя по толщине конверта, внутри был всего один листок. А я ему, между прочим, целых шесть написала!
Попытка шутки сорвалась - меня заметно потряхивало.
На моём столе было много чего интересного, в том числе старинный костяной с серебряной ручкой в виде ящерицы нож для разрезания бумаг. Им-то я и произвела вскрытие. Да, один исписанный с двух сторон листок.
"Добрый день, Анна Сергеевна, поверьте - никакой мистики, пишу вам не с того света, а с вокзала, ожидая отправления на тот самый свет. Однако письмо, скорее всего, попадет к вам уже после моего отбытия.
Так долго тянул, что на политес не осталось времени, но, надеюсь, вы поймете и не осудите. У меня к вам две просьбы. Первая глупа. Думаю, вы и без моей подсказки не оставите Веру Павловну - она очень нуждается в заботе и поддержке. Найти кого-то, с кем она могла бы заниматься языком было бы прекрасным вариантом, хотя, быть может, вы придумаете что-нибудь получше, чем репетиторство.
Вторая ни к чему вас не обязывает, но вдруг. Года три назад мне привезли из Америки книгу начинающего, хотя и не слишком молодого автора Роя Неттинга, очень и очень талантливого. Продажи её на родине провалились. Но парень на самом деле невероятно крут..."
Он писал письмо в несколько приёмов. Ручки были разные, почерк был разный, сила нажима была разной. Сложно ему далось это письмо, сложно.
"Я с ним списался, получил копии рукописей восьми его романов. Они прекрасны. Не серия, как сейчас любят, но всё же связь между ними есть. Я перевёл и проиллюстрировал по мере сил. Разрешение от Роя и его условия публикации в одной из папок, как и вообще вся переписка. А просьба собственно вот - посмотрите. Если вам покажется - да - напечатайте. Для меня это важно по двум причинам. Первая - Саша не должна зависеть ни от кого, а как иначе обеспечить её хоть на какое-то время - не знаю.
Вторая - романы стоят того, чтобы их увидел свет. Может быть публикация на русском станет своеобразной фишкой. Верю, что вы блестяще справитесь, если возьмётесь. Да-да, я знаю, что нагл, нахрапист, расчётлив и хитёр, как лис".
Он, как обычно, пытаясь скрыть неловкость, посмеивался над собой. Оставлял мне место для маневра, страшась, что я сочту себя обязанной выполнить его просьбу.
Я отложила письмо, чтобы не начать реветь прямо здесь и сейчас. Дома поплачу, успеется.
" Так сложилось, что я всю жизнь кому-то обязан, но всегда жила надежда, что сумею вернуть долг. А сейчас, обращаясь к вам с просьбой, точно знаю - долг не вернуть.
Много чего ещё хотел написать, но не знаю - как, а потому - откланиваюсь. Счастливо оставаться. Будьте здоровы и благополучны.
ВаштеперьужточновечныйдолжниктотсамыйГорин".
Мне было так больно, что я оделась и вышла из издательства, буркнув секретарше:
- По делам.
Я шла вдоль Фонтанки, глотая слёзы и снег. Последний раз я видела его в мае, на Невском. Улыбчивого, с веселыми янтарными искрами в черных глазах. Он ещё тогда хотел попросить меня о публикации, о Вере Павловне, о Сашеньке своей ненаглядной хотел попросить. Маялся, разглядывал толпу, не знал с чего начать, решался, но так и не собрался с духом.
Где бы ты ни был - даже думать не смей, что я делаю тебе одолжение. Конечно, я раскручу, опубликую, вытащу из этого всё, что возможно. Издательство получит прибыль и кучу бонусов, господин Неттинг обретет известность, я в него верю - ты бы не стал гробить последние силы на пустышку. У Саши будет время опомниться, а Вера Пална уже учит моих сыновей французскому. Представляешь?
На самом деле, я благодарна тебе за письмо. И за просьбу благодарна. Где бы ты ни был - не беспокойся - всё сделаю наилучшим из возможных.
Прогуляв пару часов, я успокоилась, замёрзла и проголодалась. Письмо с того света перестало быть ударом/занозой/сверлом. Я присоединила тетрадный листок к другим воспоминаниям о Нике Горине, аккуратно подшила и нежно касалась кончиками пальцев время от времени. Я вернулась на работу, пообедала, занялась текущими делами, а вечером поехала к Вере Палне. Мне много о чем надо было поговорить и много о чём посоветоваться.