Изогнутая шея лебедя превращается в мост между его телом и пустотой, где есть только фантастика, плавающие по ней кости, строительные площадки и главные люди, упрекающие за каждый шаг в неверную пустоту.
Я – один из строителей на берегу-теле. Тут каждая тропинка выводилась узором, стучащим в пыльные перья, что растелились бесконечными несортированными бумагами по нашей белой территории. А она рыдает и шипит, зубами скрежет и плюется психоактивными веществами, вмазывая порой через кулаки нечто неизвестное. Даже не своими приемами и захватывающим видом во время процесса обезглавливания те примечательны, а эмоциональной нагрузкой проклятых навеки людей, кратко вымалвливающих лишенную смысла заумь. Чувствуется, какое недоразумение несет собою любой микрокосм и его кутежные будни, скатывающие на обратный берег абсолютной нищеты, пока ею же в тени инспирируется гибель – самое распространенное здесь явление, восходящее в такие глуби и влечения, забытые и полностью вскипяченные в котле мямлящей самозащиты. Все казалось таким действительным, но в то же время совершенно невозможным, лишенным желания пробираться и двигать мои челюсти, далее бесстрашно спрыгивая в глотку. Совершенно растерянным, когда нужно брать в руки не только себя. Совершенно странным, когда доводилось видеть что-то кроме своего отражения в зеркале или рисунки мертвых.
***
Я в пешем плену у каких-то блеклых лиц. Тащат, опрокидывают, тащат тело со смертью мое три человека.
– Куда вы?
Мой лебедь ненавидит лишние фигуры, порядок и хаос. Он в вечном крике о лжи и трансцендентности эвдемонии. Его каждый волосок и непорочность любвеобильных к хохоту шуток выпускается с невероятным ягодным усердием, лаем стаи и сорок второй по счету утки, в строгой очереди за еще одной порцией подобных мне существ. А с их прибавлением я – пожизненный лугаль, хотя все больше становлюсь никем.
– Куда вы ведете меня?
Я мог бы и не замечать и не думать об этом, но сжимающая мое горло боль стала кислотной и хоронящей древнегреческой божественной силой, коя трансформируется в точку пересечения с моим разбушевавшимся ощущением присутствия счастья. Оно даже создавало апологии в пользу этих мощнейших вцепившихся в шею когтей. Царапали перья, точили тело земли, жарили голоса, что без функции человечности, что смуте яростных могил знакомы только. Войной они шагали, лицедеи, действами взмахивали в некие порталы и порхали воодушевленными непонятными звуками. Шея лебедя помогала неизвестным, а я так трепетно верил в любовь родины. Она продолжала помогать, тянулась к плывущему рядом громадному пластмассовому тазу, что отдавал свой ярчайше-красный цвет забитой камнями наивной мокроте реки. И я, вместе с вооруженными правом людьми, выкатился в эту жалящую пустоту с гладким стенками и рефлексом вкруг них. Токмо учтивые крошки водицы хаотично разложились и внушили тотальные мизантропические угоды.
Люди вернули мою свободу в передвижении конечностями, отпустив мое тело. Встал предо мной один из гордых:
– Здравствуй. Мы – журналисты-mulihin, посчитали нужным представиться даже, чего никогда не делали. Но, наверное, с тебя, дружище, хватит лжи и нескромного молчания оправы. Все – глупое бессмертие и неверный код жизни.
– Что происходит? Остается ли только молчать?
– Представьтесь.
– Sum.
– Неправда. У тебя другое имя.
Таз покачивался, и капли, единственный в думе внутренней расстроенный покой, размазывали себя по всей красной поверхности, выплевывая последнюю надежду на что-то.
– Это мое имя.
– Я надеюсь, ты заткнешься, – голос mulihin тяжелел и точил кулаки ножами, яростно, тихо, назначение гонца в отплывах в разговоре веселило, враждой позабылось, но добром мертвело абсолютно полностью, – надеюсь, отыщешь имя истинное, не прихлопнешься сразу точной громадной мухой, что так непривычна для тебя в настоящем мире реалистов, чудак.
mulihin осмотрел меня в поиске реакции, робко повернувши тело к сочтенному театру подобных журналистов сплошного слюновыделения и озверелости в челюстях. Досталась камера.
– Закопайся в лете, – заново начал он, – в лете, чудак, там чудеснее чудесного. Столько ярких диалогов, столько нетривиальной доброты!
– Я не понимаю вас.
– Чудесное время! Как думаешь, ты и мир – реальность?
– Я вижу это, следовательно, существует всё.
– Неправда, Sum-другое-имя, неправда. Существую я, другие mulihin-журналисты, лебедь частью. Другого – нет. Даже при том, какой каменной уверенностью ты обладал. Жалкий обман мозга, проекция, им генерируемая, изменилась, предала и возненавидела каждый фрагмент твоих воспоминаний. Ты чудесен. Тебя нет.
– Я хочу обратно, на строительную площадку.
– Я надеюсь, ты заткнешься, – злодей захлопал гордыми веками с тяжкой непростотой, – Ты не можешь доказать свое существование только глазами. Жалкий обман мозга, проекция, им генерируемая, изменилась, предала и возненавидела каждый фрагмент твоих воспоминаний. Ты чудесен. Тебя нет. Я не хочу заставить самоуничтожиться, я всего лишь пытаюсь брать интервью.
– Я хочу обратно, на лебединую шею.
– Ты не хочешь в лето и думать? Подожди, чудак, как с тобой бороться. Я надеюсь, ты заткнешься. Твой дом – твоя смерть.
– Я живу, следовательно, хочу умереть.
***
Мы находимся в обманке мира, ловушке, созданной нами же так неосознанно, и обратно пути нет, только гадкое продолжение, двигающее все тело и отсутствие мысли, где пропасть, где текст, где глубокие капюшоны и залежи угля. Нет ничего правдивого и воли, волоска помятой детали чувств, крика о помощи и гневного недоразумения. А ты хочешь спать и идешь спать, следовательно, существуешь.
Я – mulihin-журналист в мире, обезглавленном до последней стадии безумства, коим обеспокоена любая птица, несмело почесывающая старые, захваченные оперением бока. Они будут дрожать от холода и прокисать от жары, пока души напоминают о невозможности благоухающей идеальностью середины, сколько бы не зазывал чей-то труп на проверку высказывания. mulihin я наоборот, и мечтаю, чтобы все всё знали, либо сдохли, пытаясь, пред этим помолчав.