— Прости, но мне кажется, что тебя скоро не будет в живых.
— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Он у своего бывшего лучшего друга, что стоит напротив, наполняя свои мертвеющие глаза ярчайшей краской выпирающего безумия.
На балконе светлели глупые пустые звезды, пытаясь украсть у земли хотя бы кусочек асфальта мусорных дорог, сквозь их свет скачут эмоции, влетая в души, кровью наливая взгляд. Люди, словно коллекционеры, собирали эмоции. Да, прокапывали собственными руками дыры в груди, окунали в кровяной сок пальцы и хватались за нематериальное, сжимая все остальное, будучи в поисках нужного. Интересное дело — почувствовать, не так важно, какой ценой будет получен редкий экземпляр. Это не монеты, что можно сгрести в ладонь с чужого столетнего стола. Это то, что никто никогда не сможет украсть, ведь царство белых нетронутых страниц с перечислением душевных печалей и радостей, каких-то более странных и тайных желаний — все это закопано глубоко, под опекой, под неподкупной охраной. Птица страданий взмахом черного громадного крыла перелистывает книгу жизни и обратным ходом толкает из реальности в фантазии, из фантазий в реальность, но грезы все равно становятся главной оболочкой для глаз. Растопит их лишь кто-то незаменимый в этой жизни, но для полного спокойствия за свой внутренний мир таких людей быть не должно. Он не тот счастливчик, его лучший друг был незаменим. И прямо сейчас крыло птицы движется в сторону его спины, чтобы вытолкнуть из заоблачного мира своей мысли в уходящую реальность.
— Сколько дней ты был со мной, ты был мне опорой, сколько ты дал мне, как ты изменил меня! — Разрывается его голос во внезапном риторическом восклицании.
— Да, ты мне тоже.
— Верни все, что украл, обратно.
И будто в мире темнеет, будто все кругом становится черным, слегка покрытым красной оболочкой, и череп кругом, все заворачивается, безмозглые, белые, поцарапанные. Никто не знает, настоящие ли лучи солнца сверху. И под глазами все синеет, есть даже оттенки фиолетового, холодного, этого неприятного цвета без остатка чего-то живого и милого.
Здесь, судя по карте, был целый год взлета и падения счастья. Это ли нужно? Целый год, судя по карте! «Целый год!» — все твердит она. Солнечной пылью, туманом от его лучей падает настроение оживающей природы, оно будто огромным всплеском рвется вниз, где воздух до боли знакомый, где ощутим тот запах. Они тоже его помнят. Тихая музыка, тьма, растягивающая глаза, дрожь то ли от холода, то ли от волнения. А сейчас – потеря, падение в кислоту, что наплевал год. Год потери. Лучший воздух, когда прохлада забирается держит горло в кулаке и душит, проливая в глаза красноту отчаяния и нерешимости. И в этой красноте он бы мог завуалировать все накопленное.
— Что? Что я украл?
— Во-первых, воздух.
Сейчас нет того воздуха. Этот человек изменил его, вешая свой ярлык, свою ассоциацию, как бы безвозвратно удаляя чувство прежнего, ничем не примечательного. Теперь нет того человека, он иной, а в душе вниз головой образ прошлого стойко приклеен. Образ несуществующего, отчего воздух считается попросту украденным.
— Во-вторых, — продолжил он, — все, что мне нравилось делать до тебя, сидя в одиночестве и даже не думая о том, что должно быть как-то иначе в жизни у людей. Я помню, когда проходил мимо этого места и ничего не вспоминал – настолько оно было незначительным. А сейчас?
Некоторых мест нет по той же схеме. Обидно ходить по родному городу, где все въелось в глаза, закрепив свое положение, и только определенные места заплыли нейтральной пустотой по пространству, плевком года. Окна бьются, бьют метели, рывки с места поднимают ноги и ставят их назад, снова бьют. Не хочется прибивать гвоздями к душе образ прошлого, несуществующего в серо-пятнистом настоящем.
— В-третьих, меня самого изнутри.
Осталась лишь его оболочка, кожа его, что прогнила в бесполезности и той же белой пустоте, в раздражающей легкости от утраты всего. Абсолютно все эмоции исчерпаны, будто другу удалось достать самые раритетные экземпляры кровавых, невольно вырванных чувств, кои добывались орудиями самого грозного, беспощадного и бессмысленного насилия. Вцеплялись когтями ширококрылой птицы с пылающей, пестрой от лезвий головой и змеиной шеей, вздрагиваниями вырывались из души, из самых дальних полок внутреннего мира и падали, еще раз разбиваясь на нечистые, заплесневевшие осколки всего, что могло найтись только через удивительно долгий срок, но нашлось сейчас. Невольно.
— Так верни же это обратно, — вновь заголосил он, — я не собираюсь этим жить, жить в неведении, что происходит за белым занавесом пропавшего мира, будучи бесчувственным роботом-самозванцем в этой реальности.
— Странно, что ты только-только об этом заявляешь. Будто у меня есть эти части реальности. Ты украл гораздо больше, раз первым воткнул в спину нож.
— Хочешь сказать, что ты тоже видишь мир кусками?
— Нет. Я вижу все. Но временно. Было временно. Реальность мелькала , как бы иногда не давая мне увидеть хотя бы что-то, а порой открывала все. Все из-за сомнений в тебе. Так было с тех пор, как мы познакомились. Ты брал слишком много от меня, отрывал жадно, возвращал сломанным.
И, словно огонь к бумаге, подползает пелена неизвестности ко всему, что так дорого человеку, и покрывает своей вечной белизной. Весь мир, все, что Он видел, уже навеки застряло в объятиях. Лишь ширококрылая птица наблюдает за тем, как очередной плевок падает на землю и превращает ее в пустоту. Рисует лица ее гладь, растапливает и питается энергией, бьет в живот. Он так привык к темноте, не черной, а прожигающей сквозную дыру во лбу, вдыхая попытками вообразить хотя бы одну жалкую мелькающую фигуру, из которой выйдет та самая реальность, пусть даже одноцветная, неточная и нищая своим видом. Фигуры становились прекрасным спасением от несчастной бедности в умении воспринимать происходящее вокруг и следовать нужному маршруту. Когда есть человек, фигуры иные, небедные, они насыщенные, даже пестрые до остроты, перевоплощавшей сладость испытанных чувств в ножи и яд. Лезвия друга все разорвали, не оставили ни пылинки с тех пор. Даже темноты. Окна бьются, бьют метели, рывки с места поднимают ноги и ставят их назад, снова бьют.
— Должно быть, после этого диалога ты ничего не имеешь теперь? Все бело?
— Да, и это есть месть за дружбу.
Так жги глаза пустотой. Пусть белизна сожрет остатки душ. Отдай раритетные экземпляры своих эмоций, когда-нибудь они все равно исчезнут.