Росаль прохаживался между рядами, рассказывая с полуулыбкой, как византийский император Александр Андроник Комнин разрешал мужьям тех женщин, с которыми имел тесную связь, охотиться в его заповедниках. А на воротах тех персон, что имели это преимущество, выставлялись рога. А в Китае, например, с 13 по 17 век, мужчина, чья жена оказалась нетяжелого поведения, обязан был носить зеленую шапочку.
Таких интересных вещей школьная программа не предусматривала, но Росаль стремился превратить каждое занятие в увлекательнейший час. Посещаемость была очень хорошей. Однако его побаивались- в неучебное время он становился сухим и язвительным мистером Росалем, держался вдалеке, часто был в черном, а если воротничок и манжеты рубашки, то всегда ослепительно-белые, причесан волосок к волоску, удачный парфюм перебивает пятничный перегар, словом, близок к идеалу настолько, насколько это вообще возможно. К тому идеалу, что он выстроил для себя еще в годы юности, да только не дали ему исполнить самую заветную мечту деревенского пацана. Вожделенную степень Росаль так и не получил. Почему? Отец Теодор всегда удивлялся, зная Росаля. Для того не могло быть ничего невозможного. Потому лишь, рассказывал Росаль, что его резкие суждения, непозволительные для иностранца, практически туземца в послевоенное время сочли опасными. Так Авель стал школьной учителкой, скрашивая на прежнем месте службы вечера бряцанием на органе в протестантской общине, куда его непонятно как занесло, впрочем христианином он не стал, и не планировал, как и художником, хотя некоторые признавали его талант удачно срисовывать восковые яблоки и пыльно-золотые осенние аллеи. Теодор, что греха таить, беззлобно посмеивался над всем этим, путешествуя из одного маленького городка в другой вместе со своей скромной пастырской миссией, пока не обосновался на несколько лет здесь, более чем довольный новым местом. Росалю же и нравилась и озадачивала иногда спокойная ровная и размеренная жизнь лучшего друга. Но сам для себя он, в глубине души, такой жизни не желал. В отсутствие перспектив сделать карьеру он заполнял жизнь всевозможными хобби, будь то музыка, будь то садоводство, особо не задумываясь ни о боге, ни о своем месте под солнцем, Иногда его видели в городском парке, где у края маленького озера он переносил неоднократно с поразительным упрямством все видимое акварелью на бумагу, в мельчайших подробностях, с легкостью водолея под влиянием асцендента в скорпионе. Случалось, что он продавал некоторые рисунки, хоть никогда не нуждался в дополнительных источниках дохода. Иногда им вдруг овладевала жажда действий и он делал все, что попадалось под руку- плел корзинки, белил потолки жителям домов за оврагом, людям которые обожали их с отцом Бартеком запросто так.
Бывало и так, что Росаль сидел на завалинке тихо-тихо, опустошенный и непонимающий, что ему делать дальше, и есть ли смысл, и где взять для этого хоть какие-то силы- но это чаще случалось во время каникул. Иногда он пил. Иногда- немного, тщательно запирая себя внутри комнаты или квартиры. Иногда- до потери сознания, если это была суббота и Теодор был на службе. В молодости, после странного брака и не менее странного развода он, бывало, поздними вечерами, слонялся по городу, пытаясь завязать какое-нибудь несерьезное знакомство. Росаль зачастую был обаятелен, но не часто умел использовать это. Он был прям- в симпатии, или в антипатии- во всем, что касалось его частной жизни.
Мечты зачастую не отпускали его по нескольку недель, и он, случалось, с тоской смотрел за закатом, порой просыпался среди ночи, и рассматривая заплеванное звездами небо, пытался угадать, где и когда ему дадут знак свыше, знак к движению. Не дождавшись чего-либо похожего на знак, он погружался в раздумья, за которыми следовала бурная дурацкая деятельность, практически всегда полезная окружающим.
Отписываясь Теодору он часто убеждался, что книгу судьбы переписать невозможно. Это было и неприятно и волнительно- и он падал в древний мир, такой родной, давно ушедший, выпадая в реальность разве что на сон и еду.
Росалю было тридцать. Совсем ничего для Вселенной и уже довольно для человека. Почему сегодня, именно сегодня в ясный сентябрьский день Авеля кольнули какие-то черти и он поднял на занятии такую скользкую тему? Не потому ли, что старые, практически забытые воспоминания всплыли вдруг в его памяти? Счастье, простое, человеческое, о котором он грезил со всем пылом юности так и не случилось. То было более десяти лет назад, в другом месте и практически в другом мире- проходя, как обычно, после учебы, мимо крытого рыбного рынка он поймал вдруг нежданно глазами хорошенькое женское лицо. Взгляд ее был прям и чист и полон величия, и это была королева, никак не меньше. Обычная и необычная все же женщина с тяжелыми косами и улыбкой цвета первого осеннего холода, грациозная, сильная- от взмаха длинных ресниц и до носков ботинок. Авелю захотелось сразу же отдаться ей, вот только подойти и познакомиться он не смог- с нею был муж и маленькая неуклюжая дочь. Они случайно встретились глазами и он едва не потерял почву под ногами, а она, снежная королева, казалось бы, его совсем не заметила. Несколько раз он видел ее в городе снова- но преследовать не стал. Постарался забыть. Вот такая дурацкая история.
*****
Холодный ветер распахнул полуприкрытое окно. Дети смолкли. Всей кожей Авель чувствовал грозу. Именно в такие дождливые дни он ощущал фантастический прилив сил, и двадцать пар глаз видели это, знали это. Авель вспомнил, что в ящике его рабочего стола сейчас лежит нераспечатанное письмо от отца Теодора и, судя по пухлому конверту, новостей довольно много. Как только прозвенел звонок, детишки освободили кабинет истории. Было пять пополудни и занятий на сегодня ни у кого не было. Авель открыл ящик, выудил исписанный мелким четким почерком и испачканный штемпелями конверт, надорвал осторожно слева. Вместе с двумя листами письма выпали фотографии. Всего пять штук. Теодор на берегу реки с удочкой и в соломенной шляпе. Теодор на службе в окружении прихожан- незнакомых и улыбающихся лиц. Теодор на отдыхе с отцом Александром, любимым дядей в их деревеньке, да фото Теодора в садике, среди его любимых слив и груш.
* здесь холодно зимой.- писал жизнерадостный друг.- В январе воздух звенит как хрустальный бокал, а осенним утром бывает такой густой туман, хоть режь его ножом. Лето, однако, несоизмеримо мягче, чем у нас, там. * Авель, читая, улыбался. Вечером, если гроза пройдет быстро, он пойдет в городской сад, где набросает углем пару картинок, получит умиротворение от процесса и отправит ответным письмом Теодору. Лето здесь едва-едва закончилось. Дома оно бы продолжалось почти до самого ноября. Авель закрыл глаза, вспоминая. Созревает виноград, наливаются солнечным теплом дыни, смуглые чумазые ребятишки стайками носятся по пыльным полям. Старики устало идут с полей. Кто-то вдалеке поет искусно и умело песенку о любви, конечно же, старую как мир и душевную- на том языке, что в этом городе не услышишь.
Авель домой ездил редко- не чаще чем раз в два года. Ему казалось, что все исподтишка посмеиваются над его несбывшимися мечтами и амбициями, что деревенские тихонько шушукаются за его спиной, пальцами показывают. Авель был бы очень удивлен, узнай он, что это совсем не так- им гордились, его считали умницей, но в их семье не принято было говорить о таком вслух. В этом мае он был дома. Ах этот май, нежный, томный и тягучий.
Дядя смеялся над его дорожным костюмом, его приобретенными в чужом краю манерами- ласково и необидно, совсем по-отечески. Мать по его просьбе расчехлила фортепиано, но инструмент, увы, пришел в негодность. Любимые сестренки, рано расцветающие как и все женщины в их крае, повыходив замуж начали увядать и превращаться в грузных женщин. Вот только младшая, похоже, пойдет по его стопам- она учится даже когда гуляют ее деревенские друзья, с радостью читает книжечки, что Росаль ей присылает. Еще кто-то кроме него выйдет из деревни. Может быть, ей повезет больше.
Однако, гроза пошутила, или засобиралась, да передумала. Авель сложил письмо и фотографии обратно в надорванный конверт, убрал в стол, накинул пальто, закрыл окно и постоял чуток на пороге класса. Может быть пройти мимо старой квартиры? Тот маршрут был чуточку длинней и интересней- много знакомых, больше старинных домов...
****
Он слишком любил те времена, когда его не было. Он любил сидеть с книжкой у самого берега, откладывать ее в седьмом часу пополудни, когда так темно, что, кажется, наступила ночь. Он любил перерисовывать профили с картинок, фотографий и монет. Он любил вдыхать запах мокрой гальки и древностей. Он любил наблюдать то, что скоротечно и мысленно растворялся в каждой из ушедших эпох. Он бродил по городам которые сравняли с землей, по улицам, которых могло и не быть. Он касался пальцами свинцовых букв в незнакомых книгах на чужом языке и старался все запомнить, оживить и напомнить смыслом хотя бы в своей голове, так что судьба его была предрешена. Друзья, а точней те, с кем он порой болтался после уроков, те, кто считали себя его приятелями, были уверены- этот худенький паренек, то опасно молчаливый, то удивительно веселый- непременно поступит в семинарию. И только его самый лучший друг, настоящий, знал, что даже если и возникнет такая мысль, то сам Петр, хранитель ключей, воспрепятствует рукоположению Авеля. Этот мальчишка слишком сильно любил акварельную осень и жгучее лето, спелую изабеллу и мягкий женский смех- словом все то, что могло бы помешать ему стать священником. От кончиков ногтей и до корней черных волос Авель был гедонистом. Ну, пожалуй, истинным гедонистом среднего ребенка из скромной семьи назвать было сложно. Отца не стало, когда Авелю было десять. Матери и сестренкам помогал дядя- заурядный хоть и искренний человек, порой дивившийся смелым рассуждениям Авеля. Он и не догадывался, что десятилетний мальчик в своим мечтах закатывает пиры, достойные Цезарей, спорит с самыми известными мыслителями древности, проходит через Апеннины и поджигает города, любуется начертанными на папирусе иероглифами и обнимает светлокожих гетер, собирает раковины с берегом мертвых морей, словом живет своей невидимой и полной жизнью.
Взрослея, он находил удовольствие поболтать в университетской библиотеке с парочкой себе подобных- иностранцев на севере- написать изящное, вычурное письмо другу детства- молодому семинаристу Теодору, да ущипнуть тайком за попку в толпе студентов совсем незаметно какую-нибудь хорошенькую девчонку из числа тех, кто непременно отверг бы его очень и очень скромную персону. Потом вдруг началась война. Он уклонился от службы, задействовав все обаяние восемнадцатилетнего, все свои таланты- от лицемерия до откровенного притворства, перешел на второй курс не попробовав солдатской каши, чему не смущался никогда. В двадцать он был уверен, что когда-нибудь, лет в пятьдесят, когда он будет, возможно, слегка грузноват, сед, но увешан всевозможными регалиями и званиями, оставит и свое имя на табличке у главного входа в альма матер. Но, видимо, кто-то сверху счел, что мечты его это только мечты.
*****
Все это было правдой и приятной- прохладный, хоть и солнечный яркий сентябрь, ветер, стремящийся забраться под полу щегольского пальто Авеля и чувство глубокого удовлетворения. Он шел по городку, пиная мелкие камешки и думал, что счастье как расплавленный металл- некоторые усилия и сам сможешь выковать любую форму. Младшая сестра написала, что вышла замуж, мама и дядя здоровы, а дома все как всегда. Авель надорвал долгожданный конверт прямо на почте, пробежался глазами и спрятал во внутренний карман, поближе к сердцу. Машинально он купил несколько иностранных газет и свернув их трубочкой, покинул почтовую станцию.
Вечером Росаль ответит им подробно и расскажет, что его идею- приукрасить школьный двор, превратив в сад- приняли благосклонно, процесс сбора средств уже начат, и бесконечная красота, что Авель умудрялся видеть и в небе, затянутом грозовыми тучами, и во всех оттенках зимнего вечера, и в нежных георгинах, чувствовать своей кровью и вызолоченной навсегда южным солнцем кожей, воплотится в небольшом, но хорошем месте.