Конечно же, котят мы топим. Еще бы! Когда в доме две взрослые кошки и столько же их ухажеров – попробуй, пораздавай потомство каждые три месяца. И где? В деревне, где на каждом подворье этого «счастья» немерено? Живут кошки на деревне, что называется, в свободном полете, гуляют где и с кем хотят и неумолимо стремятся двигать демографическую кривую вверх, как ни одному президенту даже не снилось. Вот и наши красавицы от остальных не отстают: плодят на радость помойному ведру раз через раз, хоть зашивай им там чего-нибудь! Стерилизовать – и не по карману, и противоестественно, не по-людски это. К тому же, оскопление может и на производительности кошачьего труда негативно сказаться: плюнут слюной на мышей и крыс, и попробуй-ка, заставь их потом охотиться. Потому у кошек материнская судьбина – не из легких: зачинать-зачинай, вынашивай, облизывай и прощайся…
Но в этот раз все было не так. Доминушка (старшая в семейном клане кошечка) принесла как всегда четверых: трех белых крикливых и одного какого-то непонятнополосатого тихоню. Белых решено было «приговорить», а, вот это чертичто все-таки оставить. Очень, уж, он необычным показался.
На десятый день котенок «прозрел», и мы поняли: не зря сохранили. К тому времени окрас малыша уже определился, и стало понятно, что он -- сиам-переводнюк с огромными ярко-голубыми глазами. Он почти не издавал никаких звуков, только изредка, словно выдавливая из себя, производил какой-то короткий высокочастотный птичий писк: пи-пи. И то – когда очень уж припекало что-либо попросить, или привлечь внимание.
К полутора месяцам он уже стал резвым игривым и чрезвычайно сообразительным малышом: ходил только в песочную коробочку, прилежно сосал маму и позволял старшему сибирскому коту Кузе вытворять с собой что угодно. Кузя охотился на него, поддевая кроху лапкой словно мышь, кувыркал его на полу и прикусывал за холку.
Имя сиаму мы никак не могли придумать. Хотелось обозвать зверюгу как можно точнее, вложив в это глубокий смысл и подчеркнув его неординарность и загадочность, кроющуюся в глубоких безднах его голубых глаз.
Подсказку дала привычка котенка – спать в помытой и высушенной подложке от покупных свиных ребрышек. Она стояла на подоконнике, и котенок нередко забирался в нее, помещаясь полностью. Только там он по-видимому чувствовал себя в покое и относительной безопасности от старшего сотоварища. Желтая упаковка удивительно гармонировала с его камышовым окрасом, отчего казалось, что котик – искусная фарфоровая поделка. В этом своеобразном ящичке он будто символизировал эталон тишины, покоя и уюта. И мы назвали его… Яшей. А сокращенно-умилительно – «Ясицькой», то есть, Ящичком.
Яша рос и хорошел. К году он уже вымахал в большого, упитанного, упруготелого кошачьего гражданина. Однако голос его по-прежнему оставался все тем же милым «пи-пи», когда он просился на улицу, или караулил хозяйку у рабочего кухонного стола. Вместе с возрастом пришло и его созревание. Надо сказать, что деревенские коты весьма своеобразно проходят свой пубертатный период: они долго и упорно держатся особняком от кошачьих сборищ, наблюдая за происходящим со стороны и перенимая повадки старших собратьев. Подростки будто впитывают в себя загогулины состязательных голосовых поединков. Всматриваются в предбатальные позы готовящихся к схватке соперников. Издалека наблюдают за поведением вышедших на брачный подиум деревенских кошечек. Возвратясь после таких «театров» в свой ящичек, Яша засыпал тревожным и чутким сном, подергивая лапками и попискивая в свойственной ему манере.
По мере взросления, его отношения со старшим братом Кузей складывались все более напряженно. Яша потихоньку стал трогательно ухаживать за своей матерью Доминушкой и старшей сестренкой Мишелью. Делал он это скрытно – только в периоды, когда из дома ненадолго отлучался Кузьма. В его присутствии Ящичек становился тенью, стараясь лишний раз не привлекать внимания со стороны заматерелого, опытного котофея. Однако, драк все же было не избежать.
Первое же побоище Яша перенес тяжело, и был сильно оцарапан рассвирепевшим Кузякиным. Зализывая раны, он старался даже не смотреть в сторону пушистых кокеток. Улегся в свою коробочку (из которой он уже изрядно вырос) и целые сутки не подходил ни к кормежке, ни даже к воде.
Вторая зима для Яши была длиною в жизнь. Он все грустнел и грустнел, пробираясь мимо лежащего в позе патриция Кузи, буквально, «шепотом». Уходил на мороз надолго, а, возвратясь, все также грузился в облюбованную свою желтую коробочку и занемевал. Глаза его источали невыразимую голубую грусть, и казалось, лишь вид за окном, где маячила полоска тайги, пробуждал в нем интерес к жизни.
Весной Яши не стало. Словно по иронии судьбы, именно 8-го марта он, как ушел с утра, так больше и не возвратился домой. Напрасно хозяин ходил по хутору и расспрашивал соседей, не видали ли они его кота. Все только пожимали плечами, да хихикали за спиной, мол, нашел чего искать – это ж не коза-курица, не корова с телком. Чудак-человек, другой бы только радовался, что от дармоеда избавился. А этот аж двух обжор содержит, да еще печалится, что одного собаки задрали.
Надо сказать, что в словах их была немалая доля истины. Котов народ старался на деревне не заводить. Проку от них – что с козла молока. Мышей и крыс они не берут – разве, только, с голодухи. Три сезона в году валандаются с печи на двор, цыплят душат, да кошек морщат. А зимой -- дык и вовсе с печи не сгонишь. Нахлебники, одним словом.
Прошло лето. Зажелтела, зашумела на сопке тайга, сбрасывая березовый и осиновый лист. Полетели, закружились по дворам белые мухи, натыкаясь на вьющиеся печные дымки. Запахло округ жженной травой. И… пришел на хозяйский двор сиамский пропажка. Обхудевший, обшарпанный, но все такой же упругий и повзрослевший -- Яшка.
Как вспорхнул с порожка на подоконник! Обнюхал законное свое место и, не нашедши желтой коробочки, жалобно пропищал в лицо родителям: «Пи-пи!». Пришлось хозяину в сарай нырять, да искать там новую подложку (благо дело, на растопку держали, не выкинули). Встретили его радостными окриками, да ласканиями. В расспрос пустились: расскажи, мол, бродяга, где весну-лето-осень проболтался. Почитай, полгода не было. А он – как ни в чем не бывало: на кличку отзывается, к рукам ластится. Старый Кузя только рычит на него из ревности, да так и норовит кинуться – благо, хозяева осаждают.
И пошла зимняя пляска: за окном метель тайгу буранит, на окне Яша покой и уют в доме сторожит.
Снова пришла весна. Чуть припозднилось тепло, аж после 10 марта поперло. И аккурат в этот же день снова ушел Яшка. Снова – как не бывало. И снова – перед самым первым снежком в октябре пожаловал. В этот раз его уже ждали: коробочку еще с лета сохранили. В окошко выглядывали.
Вернулся и в другорядь, и по-третьему путешественник.
Так и ведется с тех пор – как солнышко к теплу, так Яша из дому. Как зиме пасть первым снегом – он сызнова на подворье. Хоть с синоптиками сверяй. И чудно хозяйвам, и радостно. Хоть и жрет всю зиму Яшка как не в себя, а чудь чудная дороже. Соведям хвастаются. Те же в ответ, мол, видали вашего, когда по грибы-ягоды ходили. Наверное, облюбовал себе чье-то гнездышко и живет-не тужит, таежной живностью промышляет. Так, ведь, и имячко-то у него – цыганское, как-никак. И коробочка егоная -- вовсе не коробочка, а, как бы, кибитка. Оттого и тянет его в путь-дорожку, аки птицу перелетную…
"Ну, цыганское-не цыганское, а что одно из самых древних еврейских имен -- так то правда", -- подумали хозяева. Нырнули в толкователи имен, да и наткнулись на одну библейскую легенду, гласящую, что Иаков (он же Яков) имел брата-близнеца, который родился первым. Тогда, чтобы не отстать от него, идущий вторым Яша схватил при рождении брата за пятку.
Подумалось тогда: может потому и Яков-кот уходит на теплое время вглубь тайги, чтобы найти своего, пусть и эфемерного, но кошачьего брата? Выгоняет из дупла какую-нибудь белку, да и сторожит тропинку через чащобу, вглядываясь по ночам в покровительницу своего имени -- далекую и загадочную Луну...