Подвиг любви

               

                «Таинство нашего спасения зависит от того,   
                какой мы оставляем след в жизни тех людей,
                с которыми соприкасались. Ранили их или   
                исцеляли».               

                Св. Иоанн Златоуст


               


                «Нет больше той любви, как если кто положит
                душу свою за друзей своих»  (Ин.15:13).
               

               

Было это сравнительно недавно в одной из тех стран, где и по сей день где-то в глубине повседневной жизни, вдали от шумных торжищ и городской суеты сохраняются многовековые традиции раннего христианства.

Не могу категорично утверждать что-либо о достоверности переданного мне в качестве необычной и заставляющей глубоко задуматься истории, однако по некоторым признакам смею судить, что главное в ней было сообщено верно. Впрочем, читатель волен составить на сей счет свое собственное мнение. Как бы там ни было...

Во время одного своего паломничества я попал в тот затерянный в гористой пустыне скит, откуда, собственно, и берет свое начало нынешнее повествование. Не так уж много монахов подвизалось там, и все они показались мне по-настоящему удалившимися от мира людьми, что далеко не всегда случается с их товарищами по духовному подвигу, проживающими в благоустроенных и богатых монастырях, находящихся к тому же в куда более близком соседстве с «благами цивилизации».

Один из братии, человек в годах и по обличию весьма опытный, выполнял в этом скиту нечто вроде роли настоятеля. Собственно, был он скорее просто старшим товарищем для более молодых своих собратий, нежели каким-то официальным лицом. Пользовался он, как мне довелось заметить, безусловным уважением, хотя и сохранял в общении известную дистанцию; последнее, впрочем, не особо бросалось в глаза при том уединенном и замкнутом существовании, которое отличало сию обитель.

Здесь я должен сказать, что паломничество мое явилось результатом моего же тогдашнего неофитства, скорого на суждения по вопросам духовным и столь же поверхностного в понимании сути и всей глубины подлинного христианства. Не удивительно, что при всяком удобном случае я стремился побеседовать с теми духовными лицами, которые соглашались на это. Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, насколько наивными и самонадеянными были тогда многие из моих суждений и вопросов. Но – что было, то было – наверное, это неизбежно для каждого, для кого религиозные вопросы становятся в какой-то момент самыми важными в жизни. Тут уж никогда не обходится без ошибок и недопониманий.

Так случилось и со мной – ощутив какую-то особо благодатную атмосферу этой обители и дополнив ее своими во многом наивными представлениями, я захотел непременно побеседовать именно с тем, кого про себя назвал «настоятелем» и кто с первого взгляда произвел на меня впечатление человека не только «церковного», но и многое повидавшего и понявшего в жизни.

Настоятель скита – назову его отцом Дамианом – согласился побеседовать со мной на «духовные темы» и для нашей встречи предложил расположиться за угловым столом в трапезной. Место это оказалось весьма уютным, лишенным яркого освещения и располагавшим к неторопливой, вдумчивой беседе. Понимаю теперь, насколько по-разному мы с моим новым знакомым смотрели на подобную беседу – я искал «откровений», отец Дамиан же... впрочем, не станем забегать вперед – все узнается в свое время.

Помнится, я, испросив благословения, задал почти что сразу волновавший меня тогда (впрочем, как и ныне) вопрос – что есть любовь истинная и как она проявляется? Где грань между любовью к себе и своим удовольствиям и любовью к другому? Ведь так часто люди путают одно с другим... В чем тут праведность состоит?

Мой собеседник, казалось, нисколько не удивился моему желанию и решимости начать со столь тонкого и непростого вопроса и лишь внимательно взглянул на меня – без какой бы то ни было иронии или снисходительной улыбки. Было другое – в его взгляде мне померещилась какая-то боль, даже страдание, глубоко скрытые в красивых черных глазах и отразившиеся в самом лице, обрамленном уже поседевшей бородой, но сохранявшем ту живость, которая свойственна людям тонко чувствующим и эмоциональным.

- Что ж, - молвил он – хороший вопрос вы задали. Не знаю, смогу ли удовлетворительно ответить на него, но попробую.
Затем, помолчав, как бы собираясь с мыслями и уйдя при этом в какие-то одному ему ведомые дали, сказал:
- Праведность, о коей вы говорите, возможно бывает встретить в местах на первый взгляд ей вовсе неподобающих. Позвольте, прежде прямого ответа на ваш вопрос, рассказать вам одну историю из жизни. Послушайте ее и сами составьте свое суждение. Тогда и о любви  и праведности поговорим...если еще потребность будет.
Я, что называется, навострил уши, а мой собеседник начал:

- Было это недалеко от этих мест, хотя и в соседней стране. Там ведь, знаете, и по сей день такие казусы бывают... пришлому человеку и вообразить невмоготу. Одним словом, девушка одна, совсем молодая, неопытная, но по меркам тех мест уже физически созревшая, попадает по прихоти своей родни, как это ни печально, в дом терпимости. Да, вот у вас сейчас глаза округлились, а ведь это очень даже возможная ситуация – осталась одна, сирота, никому дела нет, долги родителей... А алчная «родня» тут как тут... Знаете, я раньше тоже за сердце в таких случаях хватался, а потом как-то представил, сколько по всей земле таких несчастий да бесчестий... Это я сейчас в клобуке, рясе, да с крестом, а в молодые годы – ух как Творца нашего разносил!.. – и при этих словах говорящий чуть улыбнулся. – Все требовал от Него отчета за все ужасы и несправедливости мира сего.

Да, так вот... подробности я тут все ж опущу – мы с вами не дети и легко можем представить себе, с чем она в доме том столкнулась, что испытала. Вначале шок, конечно, ужас, мысли о самоубийстве. Воля, кажется, сломлена, отвращение к посетителям и к себе самой – она ведь хоть и молода, однако не ребенок была, все понимала и очень даже чувствовала свое положение – насколько оно противоестественно и ужасно. Так проходит несколько месяцев, начинающих постепенно слагаться в года... Недолго, впрочем – достаточно только чтоб смириться несколько, попривыкнуть, перестать рыдать ночами или днями – когда одна оставалась.

Казалось, так и будет продолжаться до бесконечности, до полного свыкания и следующих за ним апатии и безразличия к собственной судьбе. А разве мало было во все времена таких судеб? – при этих словах мой собеседник устремил взгляд куда-то далеко, как бы поверх того, что нас с ним в эту минуту окружало, и немного помолчал.
Я же не позволил себе нарушить это молчание какой-либо репликой и ждал продолжения.

Да, так было до поры – повел речь далее отец Дамиан, - до того, как попался этой девушке на пути один молодой человек. Именно там она его и встретила – очередного посетителя и ценителя ее красоты и тех любовных утех, которые он с нею должен был испытать. Однако произошло на этот раз нечто совсем другое, что по ее собственным словам перевернуло не только душу «грешницы», но и заставило ее взглянуть по-иному на все с ней и с другими людьми происходящее. То ли был тот молодой человек застенчив и робок, то ли оказался пленен красотой и нежностью девушки, но встреча их оказалась совсем не похожей на другие, свойственные этому месту.

Был между ними разговор о любви и о душе, стремящейся к искреннему и чистому чувству. Говорил больше он, она же слушала, затаив дыхание, и на глазах ее то и дело выступали слезы. Что могла сказать она? Кем она была для него? Что чувствовала, глядя на лицо, захватившее ее душу какой-то трудновыразимой надеждой на иную жизнь, на иные отношения... Она явственно увидела тогда всю разницу между чистой еще душой молодого человека и той похотью, которая привела его в этот вертеп. Похотью, которая не есть он сам, но только преходящая страсть, подчиняющая себе людей и превращающая их в своих рабов, лишающихся из-за этого самого прекрасного в жизни – возможности соединиться с родной душой...

А он... Увы, он тогда ушел, так и не увидев, не поняв, что можно было сделать. Хотя бы попытаться сделать... А, может, просто мелковата душа его тогда оказалась... – при этих словах мой собеседник опустил взгляд на свои сплетенные перед собой пальцы и снова задумался.

- И они больше не встретились? – прервал я на сей раз молчание.
- Что? – переспросил «настоятель», очнувшись от глубокой задумчивости. – Встретились? О, нет, судьба распорядилась по-иному. – И на лице его снова отобразилось страдание, но на сей раз смешанное с каким-то светом, исходившим из его темных глаз. – Тогда девушка осталась в смятенных чувствах, без надежды увидеть когда-либо снова того, кто пробудил что-то доселе невиданное в ее душе. Но тогда же она поняла для себя самой, увидела как бы воочию, что каждый из ее посетителей по сути может быть точно таким же человеком – с душой, стремящейся к свету и добру, но волею судеб погруженным в трясину похоти и страстей.

Что это было – перст Провидения? Божья благодать? Избранничество? Не смею судить, но с того дня в Марии – так звали нашу «грешницу» - стали происходить перемены. Особенно, в ее взгляде на тех, кто ее окружал. Вдруг в каждом их этих погрязших в низменных вожделениях людей она начала прозревать красоту души, пусть и попранную. Но самое удивительное – это начали каким-то образом ощущать и замечать те, кто с нею общался. А вы ведь не забудьте, кем она была в глазах даже самого захудалого посетителя того дома терпимости. Нет, воля ваша, а я думаю, что какая-то особая благодать, дар почивали на ней... Ведь многие, приходя к Марии за чувственными утехами, бывало, ограничивались одной беседой с нею. И не то, чтобы она как-то противилась исполнению своих «обязанностей» – не было у нее такой возможности противиться, нисколько не было. Нет, что-то исходившее от нее удерживало людей от того, что при иных обстоятельствах было для них таким естественным и неоспоримым.

Не берусь судить, скольких она таким образом отвратила от греха прелюбодеяния, но мало-помалу слава о ней стала распространяться по окрестностям. Люди стали судачить о том, что в таком небогоугодном месте «завелась» некая святая – кто с насмешкой, кто с презрением, а кто и решался специально пойти к Марии, чтобы самому убедиться, а, может, и изменить свою жизнь к лучшему. Но... – и тут голос «настоятеля» дрогнул, - ведь она в иных случаях по-прежнему вынуждена была исполнять свои «обязанности». И ни слова жалобы или упрека, ни жеста пренебрежения... Чем же была ее жизнь?.. Как несла все это ее душа? Сможете вы сказать? – и на глазах его блестнули слезы.

Мне оставалось лишь вздохнуть и развести руками – настолько все это не укладывалось в моей голове, заполненной к тому времени заученными заповедями и правилами добротолюбия. Сказать что-либо было действительно трудно и я, чтобы собраться с мыслями, задал «настоятелю» казалось бы праздный вопрос - что сталось с тем молодым человеком, так сильно изменившим жизнь Марии, и, конечно, известно ли что-нибудь о ее дальнейшей судьбе?

Лицо отца Дамиана стало на миг отрешенным, а затем он сказал: тот молодой человек сейчас перед вами. И, словно стараясь помочь мне в моем замешательстве, продолжил: как вы можете теперь догадаться, моя судьба тоже сильно изменилась. В монастырь я ушел очень скоро после того случая – отчасти из-за желания исправить свою жизнь, а отчасти ради того, чтобы послушанием и подвижничеством искупить свою вину перед девушкой, вину, которая незаживающей раной пребудет в душе моей до конца моих дней. Еще перед монастырем долго предавался аскезе, замаливал грехи... И пусть тогда мой уход в монастырь и был несколько скоропалительным решением, сегодня я рад, что удалился от мира.

Вы, наверное, спросите, почему я не вернулся позже, не попытался вырвать Марию из жадных лап ее хозяев? А вот это – отвечу вам – и есть свидетельство моей тогдашней незрелости и малодушия. Стыдно в этом каяться, но выдумывать что-либо себе в оправдание еще стыднее... Впрочем, все промыслительно – добавил мой собеседник. – Неисследимы ведь пути Господни.

Больше мы с Марией не встречались – продолжил после непродолжительного молчания отец Дамиан. – Знаю о ее дальнейшей судьбе лишь то, что каждого из приходивших старалась она отвратить от греховной и низменной страсти. В каждом пыталась пробудить то, что можно назвать любовью. Настоящей любовью, о которой столь многие рассуждают, но так мало кто в своей жизни воплощает...

Далеко не со всеми это ей удавалось – да иначе и не потерпели бы ее деяния хозяева – но были и те, кто постигал тайный и глубокий смысл ее жертвы. Жертвы, приносимой ежедневно, приносимой в надежде хоть чуть-чуть помочь ближнему... Так, видимо, понимала она свое служение Богу.

- Неужели такое возможно? – моему изумлению не было границ. – Ведь это...
- Вы хотите сказать, противно заповедям христианским? – не дал мне договорить настоятель. – Что ж, в заповедях, пожалуй, о подобном и не говорится – это верно. Но вот подумайте о таком полном самоотречении, готовности саму душу свою отдать за други своя. Ведь слышали мы об этом с вами много раз... И впервые, может быть, столкнулись с тем, кто в уверенности, что губит душу свою, все равно пытается спасти ближнего. Думаю, нет в мире большей жертвы. И, знаете, вот вы меня про любовь спрашивали вначале, так ведь здесь-то самая чистая и совершенная любовь, может быть, и проявляется. Потому как для себя – одни страдания, а вся забота и помышление – о других.

После этих слов отец Дамиан умолк и некоторое время мы с ним сидели друг напротив друга неподвижно, каждый думая о том, что так трудно выразить словами. За маленьким окошком сгустились сумерки, оглашаемые постепенно утихающим стрекотанием цикад или каких-то иных насекомых южной пустыни. Я попытался представить себе ту женщину, о которой только что услышал – что сталось с ней впоследствии? Ведь прошло немало лет и она, как и отец Дамиан, уже немолода. О чем бы я сам заговорил с ней, доведись нам встретиться? В ту минуту я почувствовал, что отныне не смогу быть судьей кому бы то ни было в вопросах праведности. И о любви рискну рассуждать разве что в глубине собственного сердца.

Я с искренним чувством поблагодарил настоятеля за рассказ и вскоре уже лежал на своем небольшом топчане в гостевой келье. Сон долго не шел – все мысли были о только что услышанном и пережитом. И, может быть, именно в тот вечер мне стало совершенно ясно, что нет в мире ни абстрактной праведности, ни такого же абстрактного греха. Лишь зная душу человека и все обстоятельства жизни его, можно надеяться хоть немного понять, что и почему происходит с ним. А ключ к такому пониманию, как ни банально для кого-то это прозвучит, есть настоящая, искренняя любовь к ближнему своему и дальнему.

Наутро меня ждал небольшой пеший переход до ближайшего поселка, новые встречи и новые впечатления, из которых вряд ли что-то было способно заслонить собой впечатление от нынешнего разговора...