М. М. Кириллов От Афганистана до Армении Сборник р

 


М.М.КИРИЛЛОВ














1987 - 1989 гг.  ОТ АФГАНИСТАНА ДО  АРМЕНИИ

***

РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ









САРАТОВ  2019
      






















1987 – 1989 гг. ОТ АФГАНИСТАНА ДО АРМЕНИИ

        Афганистан и Армения - объединены для меня, и не только для меня, именно этим отрезком времени – октябрь 1987 – январь 1989 гг..
     В сущности, речь идёт о фактическом завершении в то время и войны в Афганистане, унесшей жизни 10 тысяч наших бойцов, и событий в Армении в связи с крупнейшим землетрясением, происшедшем в декабре этого же года. То есть речь идёт о событиях, в которых и мне довелось участвовать именно тогда и хорошо известных моему поколению.
     Я написал в то время об этом по памяти целые книги - «Кабульский дневник военного врача» и «Армянская трагедия» - и опубликовал их с тех пор уже трижды, начиная с 1996-го года. Книги мои прочли за эти двадцать лет до двадцати тысяч читателей (в том числе, в Прозе ру) и ежедневно продолжают читать. И всё же, события того времени, имевшие, казалось бы, планетарное значение, сейчас постепенно забываются. Но напоминание необходимо и не только армянам и не только врачам.
       Об авторе: военный врач (в советской армии с 1950 года по 1992), профессор, Заслуженный врач России, писатель, коммунист.
         Издание художественно-публицистическое


      Событиям в Афганистане к концу 1987 года было уже около 10 лет. Об этом широко известно. Но ограничу я свой рассказ в этой книге временем только моего отъезда из Кабула и возвращения домой, в Саратов в конце декабря 1987 года.
       До этого я поработал в тысячекоечном Кабульском госпитале советских войск в октябре, ноябре и декабре этого года. Это была плановая командировка в качестве профессора-консультанта-терапевта госпиталя. Многое мне тогда пришлось увидеть, пережить и сделать. Всё это было подробно описано мною в уже упомянутой книге, а также в многочисленных научных публикациях, прежде всего, в монографии «Патология внутренних органов при травме» (в соавт. с Е.В.Гембицким и Л.М.Клячкиным, Медгиз, 1994). но я всё же кое-что напомню.
      В конце декабря закончился срок моего пребывания в этом госпитале, и пришла пора, уезжать домой. Свой последний день в Кабуле пришлось просидеть в местном аэропорте в ожидании борта на Ташкент. Взлетали и прилетали самолёты. Наконец, и нам поступила долгожданная команда на вылет.
         Подали громадный ИЛ-76. Разный народ улетал тогда из Кабула в Ташкент: кто в отпуск, кто - по семейным обстоятельствам, кто совсем. Были здесь и последние «дембеля». Теснота в самолёте оказалась невероятной: сесть было негде. Забирались даже на кабины закреплённых в салоне автомашин. Но неудобства терпели все, даже ещё и подбадривали друг друга. Рады были, что Афган остаётся позади.
        Наконец, задраили задний люк, самолет вырулил и тяжело взлетел. Какое-то время отстреливался от «Стингеров». Я сидел на боковой скамейке среди солдат.
        Лету всего полтора часа, почти половину времени — взлёт и посадка. Летели неровно: вымотало вконец.
          Наплывали самые последние воспоминания этого дня: раннее утро в ещё спящем госпитале, просторы пустынных улиц Кабула, солнце и пыль аэродрома... И над всем этим - голубое громадное афганское небо.
        Наконец, самолёт тяжело касается бетонки. Мы в Союзе! Спускаемся с трапа. Свежий ветер, темно, моросит дождик. Тащимся в здание таможни, волоча вещи.
        Ташкент. Аэропорт Тузель. Тусклый душный барак. Накурено. Все стоят в долгой очереди. Унылый пограничный чиновник ставит штампики в паспорта. Олицетворение обыденности и безразличия к людям.
       Наконец мы — на желанной советской территории, за визжащей задвижкой... Но за дверью ещё одно тускло освещённое, тесное, душное помещение. Заполняем декларацию и по сантиметру движемся к ещё одному таможенному служителю. Кто-то достал бутылку минеральной, так по глотку её выпили за минуту десяток человек, передавая из рук в руки.
       Таможенник монотонно спрашивает о долларах, о золоте, о порнографии... И женщин тоже. Смесь наглости, ложно понятого профессионального могущества, глубинного безразличия и неуважения к людям. Охраняет Родину от её защитников.
        20.00. Протискиваюсь в зал аэропорта почти без сил. Ни буфета, ни крана с водой, ни туалета... А ещё предстоит поменять «афошки» на рубли… Люди, бросив вещи в зале, бегут в соседнюю воинскую часть, в потёмках пьют из уличных кранов воду, которую, слава Богу, уже можно не кипятить, ищут солдатские гальюны... А зачем заботиться о людях? Тузельский скот всё стерпит. Советские деньги получай, фронтовички, тащи на горбу вещи до шоссе, садись в автобус и бери штурмом Ташкентский аэропорт!
       Девять лет войны, сотни тысяч людей прошли через это игольное ушко, но ничего не изменилось. А ведь это - единственный в стране фронтовой аэропорт!
           Вспомнив добрый совет, данный мне ещё в Кабуле, я добрёл до медпункта соседней воинской части... В комнате отдыха больные смотрят телевизор... Среди них поднимается, с удивлением глядя на меня, наш, саратовский, выпускник, врач этого медпункта, Джалилов.
       Гвардейцы помогли принести мои вещи, оставленные в зале аэропорта, усадили в кабинете, притащили из лётной столовой кастрюлю горячей пшённой каши с маслом. Пища богов. Съел всё, выпил чайник крепкого чаю, и, наговорившись, рухнул на койку в пустой солдатской палате и мгновенно уснул.
           За ночь я ожил. Утром прибыл начмед этой воинской части - Будников, тоже наш, саратовский, выпускник, и отвёз меня в окружной госпиталь к Анатолию Антоновичу Резунову, главному терапевту Туркестанского военного округа. И он оказался нашим выпускником. Казалось, родной Саратов окружил меня уже в Ташкенте.
        Поместили меня в люксе командующего округом.        В госпитале мы вместе с А.А.Резуновым посмотрели до десятка больных и раненых. Удалось выяснить и дальнейшую судьбу некоторых из тех, кто был направлен сюда из Кабула и уже знакомых мне. Ташкентский госпиталь, в котором я бывал и раньше, за эти годы накопил большой опыт по диагностике и лечению патологии внутренних органов при травме, причём более поздней патологии — в отличие от Кабула. Но, похоже, что и эти кладовые опыта, как и опыта всей войны, не получили рачительного хозяина до сих пор, и эта «гора пока что родила только мышь».
         В Ташкенте идёт и идёт дождь, стучит себе по жёрдочкам, отмывая с ног афганскую пыль.
          Билет на самолёт в Саратов (через Куйбышев) взял только на следующий день. Расстроился, было, но что поделаешь. Пусть будут ещё одна ташкентская ночь и один ташкентский день...
       Афганистан как тяжёлая плита, сложенная из одиночества, тоски, опасности, боли раненых и постоянного долга перед ними, и всё это в коллективной упаковке, не сползает с души, как окровавленная тряпка, и не уходит в прошлое.
          К ночи подморозило, высыпали звёзды. Те же, кабульские, но уже и наши. Человек и звёзды. Сейчас, наверное, только очень немногие свободно улетели бы к звёздам, не испытывая земного, человеческого притяжения. Но и это когда-нибудь изменится. Многое в мире, на самом деле, более относительно, чем мы думаем. Афганистан учит этому, расковывая и обогащая.
        Я уже писал ранее об Афганистане в своих книгах «Кабульский дневник военного врача» и «Мои больные». Но о некоторых эпизодах тогда не упомянул.
       В Ташкенте я прожил три дня в госпитале и всё никак не мог стряхнуть с себя накопившуюся тоску и афганскую пыль.
       Поговорив с сестрой Любой в Москве по телефону (с Саратовом, со своими, переговорить не удалось – не было связи), улетел, наконец, в Куйбышев (Самару). Провожал меня Резунов. Весь полёт я дышал подаренной мне им на прощание ароматной узбекской дыней.
       Долетели благополучно (лётчикам уже не надо было отстреливаться от стингеров). Сдав вещи в камеру хранения в аэропорте, разместился в просторном аэровокзале на скамье среди вещей, кадок с пальмами и фикусами. Народ там скопился разный. Оказалось, что мой рейс на Саратов будет только через десять часов. Ну что было делать?
       В декабре темнеет быстро, наступил вечер. Выходил на улицу. На дворе всё было в снегу. Оставалось бродить по залу и тешить себя тем, что ты уже почти дома.
       Помню, в зале неоднократно по радио передавали интермедию М.М.Жванецкого, в которой были такие слова: «А у нас было! Нормально, Григорий! Отлично, Константин!». Запомнилось. Народу нравилось.
       Вскоре я вдруг вспомнил, что в городе живут мои друзья по Ленинграду – Шугаевы Саша и Нина. С Александром Михайловичем Шугаевым в 1956 году мы вместе окончили ВМА им. С.М.Кирова. В один год женились, в в один год родили по дочке. Мы – Машеньку, они - Галинку.
        Решил съездить к ним. Адрес знал и раньше, даже бывал у них когда-то. Рассчитал, что до утра успею обернуться, сел на автобус и поехал.
      Вечерний город утопал в снегу. Добрался я быстро и застал хозяев за ужином. Как мы обрадовались друг другу! Повидаться в наши годы - это всё равно, что помолодеть лет на сорок!
       Обнялись на радостях. Поделились новостями. За последние годы их накопилось много. Саша о своей работе начальником окружной ВВК, а я о работе в кабульском госпитале и об Афганистане. Его жена Нина работала в городе эпидемиологом.
      Несмотря на мой краткий визит, друзья тут же приготовили ванну (Нина настояла), и вымыли меня.  Такое блаженство! Часа два я поспал в тёплой постели. Как дома. Они относились ко мне как к родному братишке.
        А позже, уже ночью, ребята проводили меня до автобусной остановки и отправили в аэропорт. Оттуда я позвонил в Саратов, поговорил с моей женой Людмилой, с мамой и всеми, кто ещё не спал.
      Утром, наконец, прилетел в Саратов, тоже занесённый снегом. Все мои были рады, что я живой вернулся с войны.
        Вот такое тёплое воспоминание сохранилось в моей душе о тех тревожных днях. Если бы наши друзья окружали нас всю жизнь, то и умирать не надо было бы.
        Годы берут своё, нас уже стало меньше, но жизнь продолжается всё равно..
       30 декабря, под Новый год, я уже был дома. Вы знаете, что такое вернуться домой? Помню, как вот также под Новый, 1943 год, мы с мамой вернулись из эвакуации в Казахстане к себе в Лефортово, в Москву. Ещё шла битва за Сталинград. Но мы, трое мальчишек, – я десяти, брат Санька семи и Вовочка -1,5 лет – были, наконец, тогда, после долгих скитаний, у себя дома и играли на полу на стёганом одеяле у своей собственной тёплой комнатной батареи. Такое спокойное счастье! Впервые за годы войны.
     Приобретенным опытом работы в Афганистане и впечатлениями сразу пришлось делиться с другими. И на Учёном Совете нашего мединститута, и на конференции пульмонологов в Ленинграде. Причём, в первую же неделю января наступившего 1988 года. Люди жадно слушали.
      Помню, в частности, рассказывал пульмонологам о пылевом бронхообструктивном синдроме, который я наблюдал у некоторых поступивших больных в Кабульском госпитале.
     Было это так. В женскую палату госпиталя, к примеру, поступила фельдшер батальона, который держал оборону по дороге Кабул—Джелалабад. Раза два в неделю она ездила с колонной на броне по заставам и лечила солдат. Днём — жара, пыль несусветная, ночью — холод. И конечно, бронхит с астматическим компонентом. Как теперь говорят, ирритативная бронхопатия. К тому же тысячелетняя аллергенная лёссовая пыль с органическими примесями. На 3-й день больной применили гемосорбцию, здесь так было принято, на 5-й повторили, и обструкция исчезла. А может быть, просто — пыли не стало? Видимо, надо было переводить её с этой работы.
     На конференции речь шла о гетерогенности бронхиальной астмы. Я выступал с этим воспоминанием без подготовки, в форме живого рассказа. Слушали уважительно. Там я увидел и Николая Васильевича Путова, и Глеба Борисовича Федосеева, и Александра Григорьевича Чучалина.
      Там же встретил будущего профессора Института пульмонологии Марию Анатольевну Петрову, с которой более 20 лет тому назад работал в Ленинградском Окружном госпитале (я ординатором, она медсестрой).
      Летом этого же года побывал в Минске. Там, в Уручье, пригороде Минска, служил тогда мой сын, Сергей, врач танковой бригады, и жила его семья. Там я повидал своего маленького внука Мишеньку. Ему был год, и его возили в коляске. Мальчик был очень живой, и глазки у него были даже не коричневые, а вишнёвые.
     Шло время. Кабульские впечатления постепенно уходили в прошлое. Поглощала полностью своя собственная клиника. А в октябре пришлось организовывать у себя в Саратове Всесоюзный учредительный съезд врачей-пульмонологов.
           Съезд был назначен на 15 октября 1988 года и продолжался трое суток. Он проходил в большом актовом зале нашего Обкома партии и собрал более тысячи участников из всех союзных республик.
     Президентом съезда был объявлен наш саратовский профессор Ардаматский Николай Андреевич. Главным итогом работы съезда было создание Всесоюзного Общества врачей-пульмонологов.
     Мы в то время встречали на вокзале и в аэропорте гостей отовсюду и устраивали их в гостиницах города. В этом участвовала вся наша кафедра и другие коллективы института. Задействованы были наши торакальные хирурги (проф. В.И.Маслов) и фтизиатры (проф. З.Л.Шульгина).
      Саратовцы тогда неожиданно стали очень популярны и приобрели массу знакомых и друзей из всего Советского Союза. Обстановка на съезде была исключительно доброжелательной и интернациональной. Больше всех гостей было, конечно, из Москвы и Ленинграда. Зарубежных гостей на съезде практически не было.
    Академик А.Г.Чучалин в одном из перерывов работы съезда посетил тогда и нашу пульмонологическую клинику, и остался её посещением очень доволен.
    Делегаты в свободное время катались на теплоходе по Волге, ездили на острова, за Волгу. Это был октябрь, а стояла летняя теплынь, на улицах и площадях города буквально громоздились горы помидоров, арбузов, винограда и яблок.
      Вместе с проф. Н.А.Ардаматским, А.П.Ребровым, Я.А.Кацем, Е.Ю.Пономарёвой, М.М.Шашиной, С.В.Спиридоновой, А.Б.Шварцманом и другими нашими товарищами пришлось организовывать отдых приехавших делегатов. Его проводили, в частности, на лодочной базе на озере Сазанка, за Волгой.
      Здесь стояли лодки на приколе, топилась баня с парной, и были приготовлены угощения. Кое-кто из учёных попарился вдоволь, но большинство предпочло пивной бар с сушёной волжской рыбкой. Многие просто бродили по берегу и дышали свежим речным воздухом.
      Съезд завершал работу, и гости заслуженно отдыхали. На Сазанке были и многие, ранее мне знакомые по Ленинграду, пульмонологи (Г.Б.Федосеев, Н.А.Богданов, А.Н.Кокосов, Т.Е.Гембицкая, М.А.Петрова, М.М.Илькович) и пульмонологи из Москвы (С.И.Овчаренко, А.И.Синопальников, В.Е.Ноников, Т.А.Фёдорова).
        Отечественная пульмонологическая Волга после съезда потекла дальше, и наша задача была лишь не дать ей заилиться.
        А уже спустя полтора месяца, 7 декабря, произошло памятное всем Спитакское (или Армянское) землетрясение.
   Армения в одночасье пережила трагедию массовой гибели людей и колоссальных разрушений вследствие землетрясения, одного из крупнейших в истории человечества. Вся страна в то время пришла на помощь армянскому народу. Значительные усилия потребовались и от военно-медицинской службы.
      Я был одним из специалистов, которые вошли тогда в  группу усиления МО СССР и работали в составе военных и гражданских лечебных учреждений как в зоне землетрясения и в Ереване, так и в Центре страны.
    Мне тогда пришлось долго просить командование, чтобы меня послали в Армению. Наконец, такое указание из Москвы было получено. Мой учитель академик Е.В.Гембицкий говорил тогда о планетарном значении армянских событий.
   Раннее утро. Саратовский аэропорт. Полно армян. Можно было подумать, что Армения начинается уже в Саратове... Раньше никогда не обращал внимания: грузин, азербайджанец, армянин... А ведь, действительно, национальные особенности лиц, поведения, речи так отчётливы, что не видеть этого — «интернациональная» слепота.
    Диаспора армян сжалась тогда, как пружина. Это нужно было пропустить через себя, только тогда поймешь. А у русских это чувство (явление национального «сжатия») возможно? Было ли это когда-нибудь? Разве что в Москве, в 1941-м.
    Что я раньше знал о землетрясениях и массовых трагедиях?
     1948 г. Учитель географии задумчиво, как бы размышляя, говорит нам — ученикам 9 класса московской школы, — что вчера, по его мнению, где-то в мире произошло сильное землетрясение: в комнате у него ни с того ни с сего, скрипя, медленно открылась дверка массивного шкафа, которую и руками-то открыть было тяжело... Действительно, позже, по радио сообщили о разрушительном землетрясении в Ашхабаде. Но прошло это событие глухо, и знаем о нём мы сейчас больше, чем тогда.
     Малые трагедии... Здесь, в Саратове, был случай, взорвался газ и рухнул дом, погребя под обломками 11 человек. Это было зимой. Обвалился потолок аварийного здания, и балками придавил спавшую семью — ребёнка и его молодых родителей. Выкарабкаться им было невозможно. Через раскрытую кровлю рванул ледяной холод, а из прорванной трубы отопления на распятые тела лился кипяток. Когда мужчину привезли в ожоговый центр, он ещё не знал, что жена и дочь погибли па месте.
       Бывало, привозили группами пострадавших в автомобильных авариях. Но все это не шло ни в какое сравнение со случившимся в Армении.
    Ереванский аэропорт, когда я прилетел, оказался забитым самолётами, нашими и иностранных компаний. Стены в здании Ереванского аэровокзала были заклеены объявлениями о порядке приёма беженцев, фотографиями пропавших без вести. Народу — масса. Беспрестанное движение. Небритые мужчины, нервные женщины на узлах и чемоданах, орущие дети. Ноев ковчег. Призванные из запаса рязанские мужики в мятых нескладных шинелях и кирзовых сапогах.
   Но неожиданно замечаешь, что в городе всё спокойно, ровно... после массовой смерти. Молодежь форсит и веселится, школьники лупят друг друга снежками, подростки гогочут, старички степенно прогуливаются... В магазине сосиски, сардельки, масло. Однако картина неполна.
       Театральная площадь. Серая громада театра. На всех входах и выходах — БМП, солдаты в касках по внешнему периметру, в театре — казарма. Всё это режет глаз и противоречит случившейся беде. Правда, к этому времени прошло уже полмесяца.
    Прибыл в госпиталь. Коротко разобрался в положении дел. В зоне землетрясения продолжаются новые толчки, но уже идут восстановительные работы, в самом Ереване  неспокойно, особенно по вечерам и ночью. С 10-ти вечера действует комендантский час. Сегодня был какой-то конфликт, обещают, что будет и завтра. Предупредили о нежелательности прогулок в город.
      В госпитале — около 150 раненых. Часть из ранее поступивших пострадавших группами ухе переведена в Ленинград, в ВМА им. С. М. Кирова, часть в Москву — в госпиталь им. Н.Н.Бурденко. Подготавливаются и другие. Руководит госпиталем подполковник Смышляев.
        Только что убыли главные специалисты — профессора Э.А.Нечаев и В.Т.Ивашкин, работавшие здесь с 8.12.,то есть практически со дня землетрясения. Моя роль, как это и определено ЦВМУ, замещать главного терапевта МО СССР на данном отрезке работы.
       Разместили на жилье в люксе — в отдельной палате Ереванского института курортологии и физиотерапии, расположенного на узенькой улице им. братьев Орбели, неподалеку от госпиталя. Номер с лоджией. С высоты четвертого этажа хорошо видна панорама Еревана. Внизу — глубокий овраг, на дне которого в снежных берегах бьётся река Раздан. На противоположном берегу на вершине холма возвышается острый шпиль — памятная стела в честь миллионов армян, вырезанных в 1915 г. в Восточной Турции.
      Устроился — можно включаться в работу.
       Раненые во всех отделениях госпиталя. В палатах тесно, грязно, прохладно. Небритые мужики-армяне, грузные армянки. Похудевшие, бледные, но уже поправляющиеся. Тяжёлые, те, что не умерли, — в реанимации. Часть больных выписана, часть отправлена. Сегодня отправили 11 чел., назавтра подготовлено столько же. Но работы ещё много... И у меня здесь появляются первые больные.
    Спустя пару дней едем в город Спитак - центр землетрясения. Знакомые уже по телевидению и незнакомые разрушения. Они начинаются километров за 20 до Спитака, за Аштараком и Апараном. Сдвинуты крыши домов, обрушены стены, вывернуты камни, выщерблены парапеты дорог из туфа и мрамора. Полегли фермы. Чем ближе к Спитаку, тем обширнее и плотнее картина разрушений.
      Перед въездом в город, раскинувшийся в лощине среди невысоких гор, покрытых глубоким снегом, горы каменного мусора. Здесь же расположилась автобаза. Основные улицы уже расчищены. Посты милиции при въезде и на каждом углу. Местного населения почти нет, практически одни приезжие мужчины. Целого современного здания — ни одного. Висят обрывки этажей. Дома, образно говоря, с перебитым позвоночником, с выбитыми зубами, оскаленным кровавым ртом. На балконах и лоджиях подвешены связки лука, уже 20 дней висит белье. Обрушились стены и обнажили анатомию квартир, в которые нельзя подняться. Кое-где на оставшейся части пола новенький шифоньер, диван с подушками... Раздавленные блоками гаражей легковые машины, к которым 20 дней не наведываются хозяева. Полегли автобусные стоянки.
     Контраст:  солнце, горы, голубой снег, чистый воздух и - гибель, смерть, тряпье, оборванные струны жизни. Покосившиеся фонари, выбитые стёкла, осыпавшаяся черепица, продырявленные крыши. Холод, холод, обесчеловеченное жильё. Есть здания внешне целые, занавеси, стёкла не выбиты, но в домах не живут. Они опасны. Не видно собак.
      Над городом как гимн — каменное величественное кладбище, которое пощадила стихия. У стен его свалены сотни гробов — чёрных, белых — струганных, красных, детских, взрослых... Гробы лежат, стоят, громоздятся. Их явный избыток, хотя, по-видимому, ещё не одна тысяча погибших не раскопана. Гробы уже начинают раздавать на доски для тамбуров к палаткам...
     У выезда из города, по дороге на Кировакан, — железнодорожная станция, пути, рабочие. Много бульдозеров. Работают краны, загребают, насыпают. Здесь же стоянка грузовых машин. Барачные палатки. У костров - шофера. Кипятят воду, пьют чай, греют руки. Раздают с борта буханки хлеба. Вытянулась очередь за водой: с водой плохо. Прямо под открытым небом — на заборе — аппараты междугородного телефона, и к ним — очередь. Народ понаехал со всего Союза, связь необходима.
      За переездом — по одну сторону дороги — элеватор. Одна из шахт повреждена, её собираются взрывать. Поговаривают, однако, что в подвалах ещё могут быть люди. Зерно ссыпалось, перемешалось со снегом, его вывозят. По другую сторону дороги — госпитали — норвежский, югославский, из Литвы (на флагштоке — флаг буржуазной республики), наш — военно-полевой госпиталь, развёрнутый здесь 23.12.- на смену медпункту, работавшему в составе группы усиления из ЦВМУ здесь же на стадионе с 8 по 23.12. В госпиталь мы, ещё заедем, а сейчас — в Кировакан.
      Это недалеко, вдоль железной дороги. Город гораздо лучше сохранился. Дымят трубы, дома живут. Смешанное, в том числе приезжее, население. Беженцы. Очереди в магазинах. Вокзал внешне цел, но внутренние блоки повалились. Местами — разрушенные или оставленные людьми дома.
       От Кировакана до Еревана 115 км. Возвращаемся в Спитак.  Ответвление на Степанован. Далее — г. Пушкин. Рассказывали о встрече в этих горах двух Александров Сергеевичей — Пушкина и Грибоедова...
      Чтобы успеть проехать в горах, возвращаясь в Ереван до темноты, нужно спешить, но два часа ещё есть.
       Военный госпиталь развернут в палатках—УСБ и УСТ. В каждой — печи. Чтобы усилить обогрев, печи имеют дополнительную железную оболочку, берегущую тепло. Уголь горит плохо. Жизнеобеспечение забирает до половины усилий коллектива. Один солдат – одна печка. Развернуты и действуют приёмное и хирургические отделения. Терапевтическое и инфекционное отделения отстают. Хирурги уже в тепле.
      Прошло всего четыре дня, а приём уже идет — солдаты, рабочие, шофера , дети, женщины. Поступают с панарициями, флегмонами, абсцессами, ОРЗ, трахеобронхитом, переломами. Вчера сделали первую аппендэктомию.
     Обошёл все палатки, побеседовал с больными. В приёмном отделении сидят две женщины с детьми. Обе армянки. Дети кашляют, сопливят. Вместе с дежурным врачом послушали их, дали лекарства. Хорошо бы горчичников, но их нет. Вроде все вопросы решили, а пациенты не уходят: хорошо сидеть в тепле, возле раскалённой печки и слушать радио. Пришёл погреться рабочий-подрывник с элеватора. Они часто приходят. Чтобы тепло дольше не выходило, сделали тамбуры из досок. Для этой цели выбили на кладбище 90 гробов...
      Рытьё рвов: выявлен потенциальный очаг туляремии в районе Спитака. Летом это может обернуться бедой. Кстати, опасность доказана работающим в Спитаке коллективом из Саратовского НИИ «Микроб».
     Посмотрев всё, мы уехали в Ереван. Вновь через мёртвый Спитак с покосившимися вывесками и висящими балконами, с детскими игрушками в грудах камней.
     Горы, горы. Дорога взбирается вверх серпантином. Едем на заходящее солнце. Так же, как когда-то, когда я служил в десантных войсках. Но страшная реальность состоит в том, что это же Спитак, а не просто госпиталь, автопарк, люди, машины на шоссе...
      Едем на солнце и на Арарат — двугорбую вершину. Армянская святыня. Гора в Турции, а кажется — совсем рядом. Граница в двух шагах.
    В следующую поездку посетили Ленинакан. Он тоже пострадал. В город въезжаем в полной тьме. Свет фар вырывает из тьмы груды каменного мусора вдоль дороги. Перед въездом — пост милиции, машины останавливают. Милиционеры хорошо экипированы — в валенках и рукавицах. Свободные от работы сидят вокруг костра.
     Далее — жуткая картина обрушившихся, скрюченных, без стёкол домов или того, что от них осталось. Объезжаем бугры, нагромождения камней. Людей практически нет. Темно, как в подполе. Кое-где, чаще низко, почти на уровне дороги, теплятся огоньки — свечи в отдельно сохранившихся, чаще одноэтажных, старой постройки, домах. Жизнь едва тлеет. Говорят, что профиль дорог и поверхности городов Северной Армении после землетрясения существенно изменился.
     Едем дальше — в старую часть госпиталя, оставшуюся не разрушенной. Это недалеко, но в потёмках, попробуй быстро найди.
    Эта часть госпиталя размещена в здании, постройки 1834 г., которое, говорят, хоть и подпрыгнуло, но  устояло. К нему примыкают барачного типа палатки, в которых развернуты инфекционное отделение и персонал госпиталя. В окнах неяркий свет — работает движок.
    В ординаторской полно врачей. Уходить-то особенно некуда. Многие в утеплённых куртках. Встретили меня тепло, охотно делясь пережитым. Мне было интересно всё, но особенно та реальная картина, которая возникла здесь сразу после землетрясения и по ходу работы. Картина страшная.
    Следует сказать, что госпиталь, основная часть которого находилась в новых зданиях, и медсанбат были полностью разрушены. В городе сохранилась и продолжала работать лишь одна из больниц, поэтому на персонал госпиталя пришлась большая, если не сказать основная, нагрузка по организации и оказанию медицинской, в том числе квалифицированной помощи.
        Из рассказов врачей госпиталя. «7.12. Был тёплый солнечный день, и позже стояла удивительно тёплая погода для этого времени года. Это и спасло многие жизни. Все рухнуло в один миг, как в кино про войну... Плиты домов рассыпались, как труха. Гибель носила массовый характер. Погибло в два раза больше, чем об этом сообщают. 8—9.12., трупы валялись возле развалин и дорог. Не в чем и некому было хоронить. Гробы стали завозить из Еревана только 10—11.12. Трупы валялись и на кладбище.  Если бы не военные, никто бы их не убрал. В рухнувшем госпитале погибло 8 больных и 3 медсестры. Все они выскочили из палат и погибли под лестничными пролетами. Остались бы, может, были бы живы».
      « Спасая своих, спасали «чужих». «Каждый как-то пострадал. У кого-то семья погибла, у кого-то чудом осталась целой, но завалило жильё, некуда было деться. Начальник медицинского депо потерял дочь и обезумел, долго не могли его найти, иначе раньше можно было бы получить палатки, имущество и развернуть работу.
     Через час поставили первую палатку и начали принимать раненых. Хирург уже у операционного стола обнаружил, что работает в тапочках. Офицеры разрывались между работой и детьми. Семьи, оставшиеся без крова, разместили в палатках. Дети в палатках, холод, плач и стоны. Раздавали солдатскую пищу даже самым маленьким».
    «Условия работы оказались особенно тяжёлыми во второй половине 7.12. и в ночь на восьмое, так как не было освещения, недоставало растворов и стерильного материала, только складывалось взаимодействие коллектива, оказавшегося в экстремальной обстановке, сказывалось испытанное потрясение. Ночью работа шла при свете костров и автомобильных фар, а в операционной — при свечах. Отчаявшиеся родственники тащили к операционным столам своих раненых, несмотря на проведенную сортировку, с ножами набрасывались на хирургов, требуя оперировать умирающих.   
     Диагностика повреждений и тем более состояния внутренних органов у раненых была затруднена (холод, невозможность раздеть раненых, скученность, нехватка медперсонала). Распознавание шока основывалось на констатации частого нитевидного пульса, холодного липкого пота и общей заторможенности раненого («засунул руку под фуфайку — холодный пот и скрип, значит, шок и подкожная эмфизема, что осложняет торакальную травму»)».
    «Функции персонала бывшего терапевтического отделения складывались стихийно, исходя из обстановки. Врачи развёртывали и оборудовали палатки, осматривали поступающих, участвовали в их сортировке, в определении показаний и противопоказаний к операциям, подготавливали пострадавших и прооперированных к эвакуации. У одной из хирургических сестёр задавило ребёнка дома, и он не был извлечён из развалин, но она не покинула операционную».
   «8.12. Удалось развернуть дополнительные операционные, обеспечить возможности трансфузионной терапии. К вечеру этого дня госпиталь был усилен группой хирургов из Центра, однако и в последующем объём работы оставался большим.
        Наибольшие трудности были связаны с эвакуацией раненых, так как дорога в аэропорт была забита личным автотранспортом. В обычное время для этого нужно было 8—10 минут, здесь же дело затягивалось на 2—3 часа. Бывало, что до самолёта живыми уже не довозили».
        «Утомление людей было столь велико, что ходили как заведённые, ничего не замечая, кроме конкретного дела, снизилась память, упало зрение (усталость аккомодации)».
    «Спустя 3—5 дней стало легче. Раненых доставляли уже единичными. Привели в порядок имущество, оставшееся целым. Перевели госпиталь в старое здание, в котором сейчас и находимся. Отправили семьи в Союз, к родственникам. Но многие остались — ютятся по углам. И сейчас ещё с риском для жизни лазим в разрушенные дома, собираем сохранившуюся мебель, посуду, бельишко...» -из рассказов врачей.
     Последствия разрушений в Ленинакане внешне даже более страшны, чем в Спитаке. Ленинакан — второй город Армении по численности населения. «Коробки» упали, уйдя в землю, от махины оставался бугор арматуры и цемента. Первое время местная власть не функционировала, господствовали хаос, безумие и частная инициатива.
    Рухнул и родильный дом, остались в живых трое младенцев. «На обрыве 4-го этажа одного из домов свесилось детское тельце, ножки были зажаты упавшей плитой. Долго висело. Как снимешь?!»
     «Мужчину придавило на 6-м этаже дома, лестничные пролёты которого обвалились. Кричал несколько часов».
     «16-этажный дом скрутило по спирали, но он не рухнул. Люди спустились по лестнице».
      На второй-третий день откапывали довольно много людей живыми, в том числе маленьких, одного — трех лет. Они не помнили своего имени и фамилии. Но все просили найти их маму.
    Здешняя милиция не сыграла никакой роли, порядок пришёл только с десантниками. Мародёры ленинаканские и хлынувшие, как воронье, из Еревана уже в первую ночь всё разграбили.
      Рассказали о таком случае. Девушка в квартире, лежит, придавленная плитой, и стонет. Сосед, не обращая на нее внимания, крадёт её вещи. Она умоляет спасти её. Обшаривая углы, тот молча сталкивает на неё шкаф. Её спасли-таки, и она рассказала, что и где он брал. Через три дня она умерла.
    Хирург госпиталя — Юсибов, который в тапочках остался и оперировал, начиная с первого раненого, в тогда единственной палатке (кстати, саратовский выпускник) лишь спустя три дня сумел отлучиться с территории госпиталя. На улице возле него остановилась легковая машина, и из неё вышли двое бородатых армян, хорошо одетых, с холёными руками и, подойдя к нему, сказали: «Мы знаем, что ты помогал нашему народу, оперировал и спасал наших детей, мы благодарны тебе, но, к несчастью, ты азербайджанец, враг наш, и мы вынуждены тебя убить. Даём тебе месяц, 7.01. или тебя здесь не будет, или расстанешься с жизнью. Каждые пять дней мы будем напоминать тебе об этом». Сели в машину и уехали. Все делалось в открытую.
       Через 5 дней прибежал мальчик, передал записку-напоминание, спустя ещё 5 дней — другую. Доложили по команде в округ. Ждём решения, сегодня 2.01.—остаётся 5 дней... Пещерный, изощренный национализм.
       Покидаем Ленинакан. Солнце заливает город, а вернее, его руины. Девятиэтажки упали, как провалились сквозь землю. Гора щебня высотой в 3—5 м — всё, что осталось. Словно торт «бизе», взял в рот, хрустнуло и превратилось в каплю. Некоторые высотные дома не упали, а скрутились, как при приступе радикулита, и наклонились, как вавилонские башни.
    Мимо бегут дома с сохранившимися стенами и пустой серединой. Окна в них просвечивают насквозь. Говорят, что от Ленинакана остался район Гюмри—старый город, новый разрушен.
      Обо всём не расскажешь. Да, по правде говоря, сил нет, об этом даже вспоминать. Читайте мою «Армянскую трагедию» (1997 шод). Через два дня я вернулся  в Ереван. Разгоралась большая армяно-азербайдданская вражда.
      Нужно сказать, что здесь, в Армении, многое напоминало Кабул, Афганистан, войну. Та же массовость трагедии народа, чудовищность и бессмысленность потерь, сходство проблематики травмы (политравма) и осложняющей её патологии внутренних органов, психологический стресс, возможность привлечения и использования опыта организации хирургической и терапевтической помощи, опыта эвакуации раненых авиационным транспортом с использованием, в сущности, одних и тех же самолётов («Спасатель», «Скальпель»), даже просчёты в работе те же (доминанта помощи центральных учреждений, недостаток кадров и аппаратуры). Специфическая разница – синдром длительного раздавливания (СДР), не менее, чем у 30% пострадавших.
    Дажее медики —  часто те же.  В госпитале нашёл меня, как когда-то нашёл в Кабуле, врач самолёта для перевозки раненых капитан Петров, наш выпускник.
       Сходство и в проблеме межнациональной розни, пронизывающей здесь всё. В причудливом сочетании повсеместного мародёрства и самоотверженной работы людей. Конечно, если это - и Афганистан, то свой, «домашний», но от этого только горше. Неужели и опыт организации медицинской помощи в Армении будет также бездарно утрачен, как это случилось с нашим афганским опытом?!
      Поделился в письме с академиком А.Г.Чучалиным своими наблюдениями патологии лёгких у пострадавших при землетрясении. Патология лёгких у пострадавших проявилась разнообразно: ушибом легкого, стрессовыми синдромами, нервно-психической острой бронхиальной астмой, пылевыми, аллергическими бронхитами у спасателей, обострением предшествующей патологии, особенно у призванных из запаса, и естественными в этих условиях острыми респираторными заболеваниями. При сдавлении грудной клетки в завалах наблюдались и своеобразные гиповентиляционные и асфиктические состояния. Многое из этого наблюдалось мною и в Кабульском госпитале.
      Дважды посетил в Ереване республиканскую больницу «Эребуни». Прошёл все палаты хирургического отделения и реанимационное отделение. Это было настоящее хождение по мукам без всяких кавычек. В книгах «Армянская трагедия» и «Терапевтическая помощь пострадавшим при землетрясении» (в соавт. с В.Т.Ивашкиным и Ф.И.Комаровым, Медгиз, 1995 го) это всё написано мною.
   Нужны панорамное видение проблемы и вместе с тем, цепкая конкретность наблюдений, чтобы обобщения были верными. Нужно, сколько бы это ни потребовало сил, увидеть, понять, продумать, запомнить, записать всё, что армянская трагедия дала терапевтической науке. И без конкретных впечатлений о человеческих судьбах научное мышление не даст полной правды. Кажущаяся мультипликация однообразных, но закономерных патологических явлений (патология почек, сердца и лёгких, сроки её развития, обусловленность шоком, токсемией, азотемией, взаимосвязь нарушений, объем обследования и лечения) дополнится разнообразием и неповторимостью человеческой индивидуальности. Первое требует дела, второе—писателя.
     В первом мне помогает мой прежний опыт работы в травматологической клинике Саратова и в Кабульском госпитале, понимание роли терапевта у постели раненого; во втором - врачебная наблюдательность и душевная рана, без которой невозможно уехать из Афганистана и Армении.
               Во мне все время живёт какая-то грустная песня. О чём эта песня? Эта ноша? Эта печаль? О людях. Кому были нужны воины-интернационалисты, калеки афганские?! Разве что матерям. Кому нужны будут армянские, спитакские, ленинаканские калеки? Добрых 10000 инвалидов? Разве что матерям, если остались в живых.
     Как нельзя понять бесконечность, Вселенную, так нельзя почувствовать, выразить всё горе армян! А ведь я ещё не видел раздавленных детей. Для того, чтобы это вобрать в себя и выразить, нужно быть или Шекспиром, Лермонтовым, Достоевским, или сумасшедшим.
      К национальному горю армян добавилась вспыхнувшая межнациональная рознь. 25 тысяч погибших, 18 тысяч калек – цена землетрясения, а цена национализма? А цена межнациональной вражды?
   Поганки растут быстрее благородных грибов. Чем примитивнее организация, чем больше она ориентирована на - потребление, тем экспансивнее её рост. В этом преимущество паразитов, они освобождены от созидания. Это показал фашизм, это подтверждает нынешний бандеро-фашизм. Он способен только на разрушение.
     И ещё об одном. Кто-то из наших в госпитале рассказал, что в одной из больниц Еревана лежит девушка, 18 лет, русская, с ампутацией бедра. Уже месяц лежит в травматологическом отделении одна среди армянок. Родных нет. Денег нет, передачи носить некому. Умоляет забрать ее отсюда в любую больницу в Россию. Чем ей помочь?!
     Вспоминая рязанских запасников в шинелях не по росту в аэропорту Звартнотц, ростовских шоферов, гревшихся в палатке Спитакского военно-полевого госпиталя, ленинградских, московских, саратовских врачей и естёр, бросивших свои клиники и больницы, чтобы помочь снять остроту армянской боли, и слыша  о заброшенности этой русской девчушки, невольно думаешь: а если с тобой, Россия, случится беда, кто тебе поможет?
***
     Так закончился этот напряжённый для меня 1988 год. Может быть, самый напряжённый в моей жизни. 14 января я уже был в Москве. К концу января Ереванский госпиталь почти опустел, хотя в армянских больницах раненых и больных было ещё очень много, а 15 февраля 1989 года и Афганистан покинул последний советский солдат.
      От Афганистана до Армении оказалось не так уж и далеко. 1988 год их объединил. говорят же, что беда не ходит в одиночку. И там, и там в памяти остались только горы.

       Декабрь 1987 – январь 1989 гг,  Кабул – Ереван.

       ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ М.М. КИРИЛЛОВА  по афганской и армянской тематике
     Кабульский дневник военного врача. Саратов, 1997 , 2016 гг.
       Армянская трагедия. Саратов, 1997, 2016 гг.
        Мои больные. Саратов, 2014 г.
         Спитак. Азиатский восток России (отрезанный ломоть?), Саратов, 2018 г.
           1987-1989 гг. От Афганистана до Армении. Саратов, 2019 г.
………Тепло друзей. Саратов, 2019 г.
            Все произведения опубликованы в прозе ру.
Михаил. Кириллов, Mihail. Kirillov


РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ

         В том сборнике помещены некоторые рассказы и очерки, написанные автором в 2017-2019 гг.

ИСТРА
 
    Истра – это и речка, и город, и целый район Подмосковья, а, по большому счёту, - цена спасения Москвы в октябре-декабре 1941 года. Кровавое и, вместе с тем, победоносное место в истории России. Сражение на Истре стоит в одном ряду с битвой на Куликовом поле и сражением под Бородино. Этот район и расположен недалеко от Бородино, Можайска и Звенигорода, западнее Москвы. Именно здесь потерпели поражение полчища и Наполеона, и Гитлера.
        О боевых действиях в этих местах осенью 1941 года написано много и, прежде всего, в воспоминаниях выдающихся полководцев того времени Г.К.Жукова, К.К. Рокоссовского, генерала М.Е.Катукова и других. Пересказывать не берусь.
         Сам-то я о том времени могу вспомнить очень мало. Мал был ещё. Но помню, как тогда быстро обезлюдила и ощетинилась Москва. Появились «ежи» на уличных перекрёстках. Помню первые налёты немецкой авиации. Во дворах стояли аэростаты. Отряды народного ополчения строились у военкоматов. Помню красноармейцев, сидящих с винтовками на грузовиках. Отец наш был тогда начальником производства оборонного завода в районе Лефортово, выпускавшего противотанковые снаряды, которые тут же шли на фронт. Помню тревожные выступления по радио Сталина и Молотова в самом начале войны.
         Нашу семью, как и другие семьи военнослужащих после оставления Смоленска срочно эвакуировали за Урал. Позже жили только сообщениями по радио и редкими и скупыми письмами отца. Много-то и не напишешь - военная цензура. А именно в октябре-ноябре и в начале декабря и шла битва за Москву. А что происходило собственно в районе Истры мы, конечно, ничего не знали. Да и названия такого не знали. Разве что слышали о героях-панфиловцах.
       Побывать в тех местах я смог только лет через пятьдесят. Как-то с экскурсией из санатория Марфино мы с женой посетили Ново-Иерусалимский (Воскресенский) Храм на реке Истре. Ранее, я уже опубликовал свой рассказ об этом нашем посещении («Новый Иерусалим», 2015; «Церковь в моей жизни» 2018). В стране тогда только что вспыхнула буржуазная контрреволюция. К власти пришли «лавочники» - буржуи. Наша экскурсия в Новый Иерусалим буквально совпала с этими днями. Люди тогда на глазах менялись, страна менялась, причём, что произошло и во имя чего, было не совсем ясно. Консерватором (советским человеком) оставаться стало не модно. Сам процесс перемен казался более важным, чем их смысл. Копирование всего западного, глумление над советским становилось повсеместным. Убеждал себя в те дни — нужно быть только самим собой.
    Глядя на ложную церковь – Ново-Иерусалимский храм, - невольно понималась никчёмность копирования западных «ценностей», обрушившихся на советских людей, что рано или поздно должно было обнаружиться. И это будет обязательно обнаружением пустоты.
       В 1656 году по велению патриарха Никона у реки Истры был заложен Храм по подобию старого Иерусалимского. В 1941 году здесь шли ожесточённые бои, и Храм был совершенно разрушен немцами.
Какая прелесть была наша экскурсовод! Всё о керамике и о керамике: и «гроздья» там и тут, и «лепестки», и изразцы, и изгибы, и перлы (жемчужинки). Она, кажется, готова была рассказывать о сохранившихся шедеврах керамического декора и их российских создателях часами.
А сам храм Воскресенья, или Новый Иерусалим, — был и остаётся не более чем театром христианства. Экскурсовод всё нам рассказала и о строительстве Храма, и о его истории и послевоенном восстановлении. Самое удивительное, что этакую, сложную и нестандартную (для храмов русской православной церкви), махину собрали на русской бескаменной Московии, с русскими изразцами и рисунками («павлинье око»), под русские дожди и кваканье лягушек.
В архитектурном отношении это, может быть, и имело определённую ценность, но зачем было копировать то, что скопировать нельзя? С пустым гробом Господним. Когда-то в Иерусалиме прозвучал предсмертный крик хорошего человека, задавленного властью, а на Руси храм этому крику спустя 17 веков понадобился. Два человека замыслили эту идею: царь Алексей Михайлович и Никон.
На картине Никон властен, умён и мужиковат. Евангелического в нём — ничего. Такому впору рыбными складами заведовать. Так неужели искренняя вера руководила им? Или необходимость в материальном обеспечении веры? Ну, поставил бы светлую колокольню — белокаменную — среди берёз. Красотой устремилась бы вверх. А то построил невидаль: подземную церковь, террасы крыш и куполов — вроде это город Иерусалим, а вокруг подобие Палестины. И река Истра стала называться- Иорданью. Куда ни повернись, — заморские святыни, точно по Библии. Крестясь, лоб расшибёшь!
Инициатива Никона имела деловое значение: самоутверждение русской православной церковной ветви, возвращение к чистоте догматов, освобождение от наслоений и разноречий, перехват паломничества, а, следовательно, средств. Храм должен был давать доход. Возможно, что в конце 17-го века это имело и историческое значение для упрочения государства московского. А вот духовного значения строительство храма не имело.
       Нельзя канонизировать время, пересаживать его на непривычную почву. Голгофа может быть только одна, Храм над ней — только один. Театр церкви недопустим. Театр христианства, торжество формы веры без исторического и физического первородства — спорно, отталкивает.
Повторение истории — всегда фарс. Конечно, монастырь жил своей жизнью все эти 300 лет. И эта его собственная жизнь интересна по-своему: трагедия Никона, малоизвестные страницы деятельности Софьи, жестокость «тишайшего» царя Алексея, стрелецкие бои у стен монастыря уже спустя 40 лет от начала его строительства, искусство зодчих, гибель почти всего, что было, в 1941 г. от рук фашистов.
Кто теперь должен восстанавливать этот памятник христианской вере? Её фетиш? Только церковь. Но, а как быть с никоновской историей церкви? Не зря о Новом Иерусалиме к 1000-летию православия на Руси не упоминали. Демонстрация подробностей Догмы не убеждает и даже разоблачительна. Прекрасно сшитая копия костюма лишь подчёркивает отсутствие Господа. Православные верят по-своему и чуждая им ноша отторгается. А была бы церковь сама по себе, без претензий — это и ценилось бы.
         Речку Истру мы тогда видели, но близко не подходили. Видимо, это не входило в программу экскурсии.
         Конечно, сопоставление неоправданности и искусственности религиозной никоновской реформы на Руси в 17 веке и современной буржуазной контрреволюции в 1991 году по существу и исторически неправомерно. Это разные вещи. Но жизнь последних лет в России показывает, что буржуазный реванш девяностых годов оказался столь же антинароден и исторически регрессивен в сравнении с эрой социализма и искусственен, как в своё время был и религиозный нувориш прошлых веков. Этот реванш, в силу своей социальной несправедливости никак не приживается в обществе и уже заметно выдыхается. Всё искусственное, лишённое классовой однородности и единства, долго не живёт. А только идеей якобы общенационального единства и патриотизмом жив не будешь.
        А на речке Истре я всё же побывал, в начале 2000-х годов. В одно из воскресений выбрались мы туда на «Ниве» семьёй. Ехали посёлками, через Петрово-Дальнее, вдоль по Рижскому шоссе. Грунтовая дорога долго шла вдоль полей и густого леса.
       Речка неширокая, в июле мелкая, но быстрая и холодная. Купались. По берегам высились деревья, и в их густой тени было не жарко. Места эти лесные и, видимо, грибные. Приезжих москвичей везде было полно. Казалось, мир царил на этой земле, когда-то принявшей в себя тысячи погибших бойцов Красной Армии. Святая земля громадного истринского кладбища заботливо скрыла кровавые раны войны. И люди стали уже забывать об этих ранах.
      Жизнь продолжается. Как и прежде, Истра впадает в водохранилище своего имени и в Москву-реку.

ГОРОД  ЛУХОВИЦЫ
Мгновение молодости и памяти

        Луховицы - городок небольшой и малоизвестный. Расположен он по дороге из Москвы в Рязань. Были мы в нём с женой только однажды, в конце пятидесятых годов. В то время этот посёлок только что получил статус города и стал одним из районных центров Московской области. Я в то время, после окончания Военно-медицинской Академии им. С.М.Кирова, начал службу врачом парашютно-десантного полка в Рязани, а моя жена Люся была студенткой Рязанского пединститута. Мы тогда нередко ездили в Москву и, наверное, слышали о Луховицах.
        Луховицы и Луховицы. Стация и станция. Впервые мы заинтересовались этим местом, только когда узнали, что туда год назад был распределён инженером на авиационный завод выпускник МАИ, мой одноклассник, Борис Р. Он жил там с женой, тоже нашей одноклассницей Маечкой Ч.
        Созвонились, и были приглашены к ним в гости. Было каждому из нас тогда по 24-25 лет отроду. Только моя Люся была ещё немного моложе. Наша профессиональная жизнь тогда только начиналась.
        Детали этой встречи и особенно посещения городка Луховицы помню смутно. Запомнилось только, что было это зимой. Хотя приехали мы из Рязани днём, уже темнело. И поэтому сам этот довольно унылый городок мы и не рассмотрели, во всяком случае, сейчас, спустя 60 с лишним лет, вспомнить уже ничего не можем. Но помню, что городок был в наледях и завален сугробами. От станции идти было не очень далеко и не трудно. Шли по адресу. Были и попутчики. Нас ждали.
       Помню, что дом был кирпичный, и, по-моему, жили наши друзья в однокомнатной квартире. Угощения уже стояли на столе. Хозяйка гостеприимством отличалась и раньше.
        Рассказывали о своей жизни друг другу наперебой: не виделись с год, а событий и у нас, и у них накопилось много. Хорошо помню их маленькую дочку, Ирочку, 2-3 лет, спокойную, общительную и какую-то очень рассудительную девочку, с которой мы быстро подружились, и нам было вместе с ней интересно. Помогало то, что и наша дочка, Машенька, была всего на год старше, и поэтому детские проблемы в наших молодых семьях были сходными.
       Я рассказал о первом опыте самостоятельной врачебной работы в своём полковом медпункте и о первых прыжках с парашютом с аэростата и с самолётов. Я и не знал тогда, что моя служба в полку продлится целых семь лет. Моя жена Люся делилась трудностями жизни в нашем частном жилье, она тогда училась только на четвёртом курсе. Борис рассказывал о своей работе на заводе. Но рассказывал он скупо, завод был оборонный, и поэтому особенно распространяться о чём-либо было нельзя. Но чувствовалось, что работой он доволен. Поговорили и о его возможной работе в космической отрасли в дальнейшем. Маечка после института временно не работала из-за малышки. Я так понял.
        Условия жизни были тогда трудными у всех. Но расхождений в оценке положения дел в стране у нас не было. Проблем в государстве тогда было, конечно, много: со времени окончания войны прошло чуть больше 10 лет. Народ жил бедно. Тогда все жили бедно. Но страна восстанавливалась и строилась. А главное, мы сами были очень молоды и жили будущим.
       Вспомнили тепло о наших школьных учителях и одноклассниках. Все они уже закончили свои Вузы и так же, как и мы, приступили к работе. Школа по-прежнему была нашим общим домом. Вспомнили нашу любимую песню – «Одинокая бродит гармонь». Она напоминала о нашей духовной родине - посёлке Шереметьевском, что по Савёловской железной дороге, и родной школе.
        Встреча промелькнула как мгновение и в деталях незаслуженно уже затерялась в памяти. Сверили наши жизненные часы. Они шли правильно. А впереди было много счастливых обретений, но и много потерь и даже утрат. Что мы могли знать тогда… Но я думаю, что по существу наши часы и сейчас идут верно.
        Поездка в Луховицы запомнилась ещё и тем, как мы возвращались из гостей к железнодорожной станции. У дома-то было какое-то освещение и можно было идти нормально. И мы, попрощавшись с хозяевами, более или менее уверенно пошли на, казалось, недалёкие станционные огни, но по пути нас ждал совершенно обледеневший спуск с горы, и мы с трудом, больше на коленях и на спинах, в темноте буквально скатились с горы к станционной платформе. Куда нас занесло! Днём-то это могло бы показаться весёлым приключением. А тогда превратилось в целое происшествие, даже с учётом моей десантной практики. Держались друг за друга и сползали потихоньку. Встать на ноги было невозможно. И смех и грех. Зрителей не было. К поезду успели во время и благополучно доехали до Рязани.
       О чём этот рассказ? О мгновении молодости и мгновении памяти.

ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТИ

       После окончания Военно-медицинской академии в Ленинграде я 7 лет прослужил младшим врачом рязанского парашютно-десантного полка и в 1962 году поступил в клиническую ординатуру этой же академии по кафедре госпитальной терапии академика Н.С.Молчанова. В полку я много работал, много видел, даже две статьи опубликовал в центральной печати по собственным наблюдениям, а главное, вдоволь «поел солдатской каши» и познал войсковую жизнь. Вырос, одним словом, как мне казалось тогда. Но впереди меня ждала высшая школа, школа специального профессионального становления  и интеллигентности.
       Было мне тогда 30 лет.
     Годы этой учёбы были подробно описаны мной в книге «Учитель и его Время», вышедшей в двух изданиях (в 1999 и в 2005 гг.). Приведу лишь некоторые факты из того времени. 
       В целом, кафедра госпитальной терапии была тогда, по-видимому, наиболее динамичной и результативной терапевтической кафедрой Военно-медицинской Академии им. С.М.Кирова.
      Послевоенное время было насыщено переменами. Страна оживала. Это время было временем победителей. Всем хотелось идти быстрым шагом, несмотря на ещё не преодолённую разруху. Люди навёрстывали то, что было отнято у них войной. Их намерения часто превышали их возможности и возможности государства. Вот почему время тогда буквально летело, но летело неровно и нервно, напоминая картину, хорошо знакомую ленинградцам, — быстро бегущие рваные серые облака над Невой, когда вдруг - то потемнеет и посуровеет все вокруг, то на минуту прорвётся солнцем, для того, чтобы вновь погрузить всё в темноту.
      После 7 лет службы полковым врачом мне трудно было сразу войти в коллектив кафедры — не хватало клинического опыта и даже клинической выносливости.
    Кафедра располагалась тогда в Ленинградской областной больнице за Финляндским вокзалом. Известно, что любая областная больница — средоточие тяжёлых больных, трудных для диагностики и лечения в районных больницах, и не случайно, когда мне дали палату из 8 больных, каждый из них оказался загадкой. Но учили щедро, и в учителях не было недостатка.
      Удивительная была клиника! Её история уходила в военные годы и ещё на сотню лет назад. Поражало в ней средоточие совершению различных творческих личностей: Н. С. Молчанов, М. Ю. Раппопорт, М. Л. Щерба, С. О. Вульфович, Б. А. Овчинников, В. Г. Шор, Е. В. Гембицкий, И. И. Красовский, В. П. Сильвестров, В. В. Бутурлин, П. С. Никулин, А. Д. Пушкарев, Д. И. Мебель, Ю. И. Фишзон-Рысс.
     Были среди них исследователи, практики, мыслители, но были и обычные методисты; были увлекающиеся, но были и скептики, учившие не видеть того, чего нет. Разные они были, но никто из них не требовал ни от кого подобия себе. Конечно, были и принципиальные различия: кто-то был человеком «зачем», кто-то — человеком «почему». Первые — прагматики, люди пользы, вторые — люди истины, даже если она непосредственно пользы не сулила. Познавая науку диагностики, беря от каждого из них лучшее, я познавал и их, своих учителей, пусть несколько романтично, но так жадно, словно знал, что отправляюсь в далёкое-далёкое путешествие, где мне может пригодиться многое..
       Клиническая манера у моих наставников была разной. Владимир Григорьевич Шор был строг, последователен, точен, может быть, даже нелицеприятен, не склонен к похвале; его сильной стороной была инструментальная диагностика.
         Игорь Иосифович Красовский был нетороплив, основателен, отличался безупречной методичностью, полнотой анализа, какой-то особой манерой убедительности, не допускавшей сомнений и критики. 
        Давид Ильич Мебель — крепкий старик с громадной седой головой. Он, как мне казалось, говоря, думал, а думая, — говорил, и этим наглядно демонстрировал сам процесс мышления, чего нам, молодым, так недоставало. Его никогда никто те торопил. Он был поучителен даже тогда, когда просто слушал.
      Виктор Васильевич Бутурлин просто всегда был рядом, внимательно слушал, позволяя «разогреться», а затем, как-то мягко, необидно, но последовательно разбивал в пух и прах предположения собеседника, давая уроки «отрицательной» диагностики, — то есть, диагностики, отрицающей ложное, надуманное, скороспелое, желательное, но далекое от правды. Он учил уметь отказываться от самого себя. Конечно, было обидно, но поскольку в том, как он говорил, не было и тени упрёка, то вроде бы и необидно.
       Михаил Львович Щерба — великолепный методист и диагност алгоритмического плана. Процесс его мышления обычно был неэмоционален и скрыт от наблюдения, манера обследования больного и обдумывания — медлительна, но результат — поразителен в своей точности и достоверности. Математическая диагностика!
      Вульфович был человеком другого склада. Увлекающийся, он видел, понимал, объяснял больного образно, многогранно, эмоционально. В его работе царили экспрессия и интуиция. Диагностическое искусство его было увлекательно, понятно, зримо, заражало богатством приёмов, нравилось молодежи, но воспроизведено быть не могло...
       Сильвестров Владимир Петрович был одним из перспективных, тогда ещё молодых сотрудников кафедры. Тогда ещё не было оснований предполагать, что со временем В. П. Сильвестров напишет великолепную и оригинальную книгу «Затянувшиеся пневмонии», выдержавшую несколько изданий, и станет одним из ведущих пульмонологов страны.
      Удивительно, но столь могучее соседство не мешало начальнику кафедры — Николаю Семёновичу Молчанову, их Учителю, — оставаться самим собой. Ведь и ему, прошедшему Финскую и Великую Отечественную войны от начала до конца, — было не занимать у них опыта. Одарённым людям не мешает разнообразие творческой направленности окружающих.
        Неожиданно для себя я открыл среди старших сотрудников кафедры тогда ещё доцента Евгения Владиславовича Гембицкого. Мне даже показалось, что я однажды, среди клинической суеты, как бы наткнулся на его внимательный и добрый взгляд, обращённый на меня. Я знал, что он — полковник медицинской службы, фронтовик, с большим опытом работы в медицинской службе военных округов.
       Говорить с Е. В. было просто: он внимательно слушал. Мне показалось, что этот человек присматривается ко мне, помогая мне преодолеть застенчивость. Позже как-то невольно я стал выделять его из всех.
       Его часто можно было видеть в больничной, довольно неплохой, библиотеке. Привлекали его систематичность, внутренняя сконцентрированность и глубина подхода в любом деле. Гембицкий и в общении с людьми был таким же: не торопился, не навязывался, но привлекал многих именно своей содержательностью. Он не занимал много места в общем пространстве и даже, казалось, уступал это пространство другим, нетерпеливым. Иногда мне казалось, что он одинок. Но, скорее всего, это было не так. Несмотря на его сдержанность, Евгения Владиславовича, словно преодолевая какое-то незримое расстояние, как-то уважительно любили, а, сблизившись, очень привязывались к нему, ценили и берегли возникшую общность. Он становился необходимым и любимым. В той или иной мере это было характерно и для молодежи на кафедре.
       Гембицкий как-то по-своему работал с больными людьми: неторопливо, основательно, методично, иногда — повторно, без излишних эмоций. Неторопливость, по-видимому, скрывала от окружающих действительную напряжённость происходившего анализа, определения логики фактов и формирования умозаключения. Для него был важен синтез наблюдений, и поэтому требовалась особенная чистота и безупречность слагаемых аргументов. В то время, пока другие, задыхаясь от радости скороспелых находок, мельтешили «внизу», вблизи отдельных фактов, он, испытывая всё то же, как бы обязан был оставаться на диагностическом «капитанском мостике», наблюдая и анализируя весь процесс. Эта его манера могла даже показаться неэмоциональной. Чем динамичнее был клинический процесс, тем спокойнее и чётче становился его анализ и, как результат, уменьшалась вероятность ошибки. Все это было зримо. Но не все это понимали и не все прошли школу такого взвешенного аналитического видения фактов. Мне это было особенно полезно, так как по природе своей я был эмоционален, интуитивен, и не очень точен.
       Я привязался к этому необычному человеку. Мне нравились выступления Евгения Владиславовича на кафедральных совещаниях: (обоснованность его собственных суждений и уважительная позиция по отношению к другим).
       Я часто подолгу работал с Евгением Владиславовичем в залах Фундаментальной библиотеки академии, поражаясь его трудоспособности. Бывало, мы прогуливались по набережной Невы, беседуя о жизни. В те годы мне было особенно важно, чтобы кто-нибудь меня слушал. Он поощрял наши беседы. После встреч с ним становилось как-то радостно жить. А бывало, что он охотно откликался на мою конкретную нужду. Именно благодаря вниманию Евгения Владиславовича мое клиническое, педагогическое и научное развитие пошло особенно осмысленно и быстро.
       Клиника — такое место, где взаимное обогащение опытом неизбежно. Постепенно и я стал активнее участвовать в клинических разборах сложных больных, наряду с опытными клиницистами. Иногда это получалось удачно. И я увлёкся. Я учился публично говорить и чувствовать внимание других. Согласитесь, для вчерашнего полкового врача, который и говорил разве что с санитарами медпункта, такая практика была очень важна. Но, наверное, я и не заметил, что переоценил значимость, пусть и удачных, своих выступлений перед куда более умудрёнными и опытными людьми.
       После одного из таких моих выступлений меня подозвал доцент В.Г.Шор и сказал негромко, глядя мне в глаза, что мне не стоит так активно участвовать в обсуждении, просто потому, что нужно бы научиться, не только говорить, но и слушать, то есть, по Чехову, «уважать чужие уши». Сказал колко, но не обидно, предлагая учесть его совет. Сказал, как сказал бы строгий учитель. Я от неожиданности ничего ему не ответил. Но понял, что мне, ученику, не гоже злоупотреблять вниманием своих учителей. Что поделаешь, правда глаза колет. Сказанное им я учёл и стал внимательнее вслушиваться и вдумываться в сказанное другими. Я даже почувствовал, что, как будто, стал даже немного другим человеком – более самокритичным и более взыскательным по отношению к себе. Спасибо ему. А строгость? Ну так, чтобы быть справедливым, необязательно быть приятным.
      Много позже именно В.Г.Шор помог мне после окончания ординатуры устроиться ординатором Ленинградского Окружного госпиталя на Суворовском проспекте.
        В этом моём очерке речь идёт об интеллигентности. Я и о своей ленинградской клинике вспоминаю как о школе интеллигентности. Между понятиями «интеллигент» и «интеллигентность» - большая разница. Интеллигент – понятие в основном социальное и от человека зависит мало, интеллигентность может быть присуща и рабочему, и санитарке, и больше зависит от воспитания человека, чем от его положения в обществе. Многие эти понятия путают. Вы же знаете, как многим интеллигентам совершенно не свойственна интеллигентность. Вы же постоянно сталкиваетесь с этим в поликлиниках и даже в учительских. Это стало массовым явлением особенно в постсоветские годы. Чванство, наглость, высокомерие, пренебрежение,   чрезмерное самомнение, чёрствость и неуважение к человеку очень характерны для нынешнего буржуазного «демократического» общества. Деятели из так называемого среднего класса, предприниматели из племени «купи-продай», руководители всех уровней разве что свои барыши считать научились, а барыши и интеллигентность не совместимы. Об этом даже писать противно. Кто же будет воспитывать интеллигентность, если и родители, и учителя, в том числе, даже в высшей школе, подчас глубоко неинтеллигентны и даже понятия не имеют, что это такое. Даже многие члены Государственной Думы и Совета Федерации воспитанностью не отличаются, а ведь там рабочих и крестьян нет вот уже 30 лет, избираются исключительно только «интеллигенты». Умение читать и считать, профессиональная подготовка и знание Интернета сами по себе интеллигентность не дают.
      Так что же такое интеллигентность, хотя бы в первом приближении? Можно ли представить себе воспитанного барыгу? Нельзя, по определению.
       Когда-то Антон Павлович Чехов, в частности, в письмах к своим братьям, много писал о воспитанности (интеллигентности) в обществе. Об уважении к людям и творчеству, к чужому мнению. О том, что в человеке всё должно быть прекрасно, и тело, и душа! А как Вы относитесь к Чехову, к нынешнему времени и к самому себе?

ГОРОД КАРГОПОЛЬ

      Название этого города было так же далеко и безразлично для меня, как, скажем, название Карфагена. Да я и не упоминал его никогда. Где это? Что-то смутно помнится.
      Тут случайно узнал, что такой, даже довольно древний для русской истории, город действительно есть. В Архангельской области, на реке Онеге. От всех городов этого северного края далёк: и от Вологды, и от Архангельска, и от Петрозаводска. Сотни километров тайги и бездорожья разделяют их. Вот уж глубинка, так глубинка.
       Пишут, что последние полтора-два столетия город этот позабыт  – позаброшен. Когда-то, бывший на слуху, этот город утратил своё значение, ранее близкое даже к таким городам, как Псков и Великий Новгород. Утратив своё былое значение, он как бы остался в сторонке, в окружающих его лесах и болотах и практически завяз там.
      Посмотрите на карту этих мест. До Каргополя даже железная дорога километров за десять не доходит. Чего здесь в достатке, так, наверное, леса, зверья, птицы, грибов да ягод. Так этого добра в самих Вологде и Архангельске навалом. Не нужен стал Каргополь никому. Щедра русская земля, если даже такую пропажу более двухсот лет не ищет.
         Чем же люди живут здесь? Их и сейчас, как и столетие назад, чуть более 10000 человек. Предприятий с десяток (лесоразработки, сельское хозяйство. ремёсла). Зато соборов и церквей, каменных и деревянных, более 15. Мужского населения, включая пенсионеров и детей, 5 тысяч Спились что ли все? Опасение это не случайно, в городе винно-водочный и пивоваренный заводы. Поскольку их продукцию некуда вывозить, этим зельем весь район залить можно.
        Вспомнил в связи с этим пустую привокзальную площадь в поселке солеразработчиков Верхний Баскунчак, ранее именовавшийся «всесоюзной солонкой», в котором был проездом. Посредине площади стояла грузовая машина. до верху набитая ящиками с водкой. Работа на солевых озёрах - одна из самых тяжёлых и вредных. Рабочих утром автобусами на 5-10 км развозят из посёлка на прииски в дневное пекло, где нет никакой тени, только солнце и белая соль, а вечером привозят в посёлок. к уже ожидающему их грузовику. Сами понимаете. Работяги эти, как сказал бы великий Некрасов, «до смерти работают и до полсмерти пьют».
       Думаю, что хоть и прошло со времени моего посещения Верхнего Баскунчака пятьдесят лет, вряд ли что-нибудь там изменилось.
         Город Каргополь в этом отношении похож на Верхний Баскунчак, несмотря на северные широты.
        До театра Каргополь ещё не дорос, но музеи здесь есть. Музеи – зеркало прошлого. А есть ли будущее?
       Здешнее прошлое тянется аж с 11 века, ему уже более 1000 лет, с Московией спорит, на Куликовом поле к Дмитрию Донскому примыкал его дружина. Улавливается сходство: Куликово поле и Карго поле (в переводе, воронье поле). Говорят же, иногда, в сердцах на какую-нибудь злобливую старуху «старая карга» или «старая ворона». Практически это синонимы. Но это моя выдумка.
       Известно, что наши вечные завоеватели, поляки, аж за Москву заходили, но отступились. Вспоминается судьба Ивана Сусанина. К Каргаполю отряды поляков тоже подходили. Здешние дружины отбились от нападавших. В 16-18 века Каргаполь пережил саой расцвет. В город в екатерининские времена приезжал поэт Державин.
        Прошлое у города действительно было. А как же насчёт его будущего в этом заброшенном углу России? Много ли каргопольцев в Московских и Петербургских университетах учатся? Возможно ли это сейчас?
        Помню, в 1950 году со мной на первый курс Военно-медицинской академии имени Кирова после школы откуда-то из архангельско-вологодской глухомани поступил с золотой медалью некто Княжев.
      Волосы у него были цвета льна, слегка окал. первые дни, пока сапоги не выдали, ходил в лаптях. Один такой на весь курс, а может быть на весь Ленинград. Мы все ходили посмотреть на него. Деревенский такой, но учился хорошо и вскоре потерялся среди остальных двухсот слушателей.
     Есть ли сейчас такие Княжевы-Ломоносовы! Теперь всё решают деньги. а в Каргополе их не заработаешь. Это я про возможное будущее этого древнего русского города. Впрочем, уже работает где-то в этих местах космодром Плисецк.
        Каргополь – не исключение. Россия полна такими примерами. Москва и десяток городов-миллионеров пухнут от богатства и возможностей, а многие регионы страны беднеют, обезлюживают и спиваются. Разница в развитии одно из проявлений расслоения современного российского буржуазного общества, усиливающая классовую неоднородность нации, рождая коррупцию и полярность накопления капитала.
       Доходит и до крайних случаев. В окрестностях того же Каргополя, как пишут в Интернете, стоит заколоченная церковь, рядом кладбище, как положено. А жителей в бывшей деревне уже нет. Ушли искать лучшую долю или вымерли. И стоит церковь брошенная. Пережила людей, некому теперь Богу помолиться.
        Второстепенность, обойдённость государственным или местным вниманием, отсутствие экономического и духовного развития и просто реальная бедность унижают человека далеко не только в Каргополе.
         Каргополь и Каргополь. Случайно услышал об этом районном городке. Но не случайно обнаружил его историческую и сегодняшнюю правду и боль.
        А сколько людей, подобных таким городкам, тащатся по жизни, не знамо куда, уходя от болезней, безработицы, пенсионных норм, старости и одиночества, безжалостности буржуазных властей, и от ставшей нормой чёрствости людей. Ныне каждый пятый в стране, образно говоря, стоит на паперти за куском хлеба и в поисках социальной защиты.
        Но ведь и Каргополь социально не однороден. Немногочисленная «элита города» (прежде это были купцы, а теперь средний класс - хозяева из «Единой России») и наёмные работиики – быдло. А также пенсионеры. Это весь остальной народ.
        Каргополь – классический пример начального звена нашей вертикали власти. Какая вертикаль – такая и власть.
         Подумал, как в Каргополе воспринимают ежедневные сенсационные замечательные сообщения по телевизору. По Крымскому мосту прощёл первый пробный железнодорожный состав, у Благовещенска вступил в строй автомобильный мост через Амур, миллиардные инвестиции принёс очередной петербургский экономический форум. Вопрос: что из этого достанется народу, а что олигархам? Но всё равно приятно, что делается что-то большое и выгодное для России. Радуется народ. А каково десятилетиями ощущать на этом фоне свою собственную второсортность, сравнимую с вечной ненужностью. Это же непереносимо ни для конкретного человека, ни для целого города. Кому хочется оставаться «старой каргой»!

БЛАГОПОЛУЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК

      Портреты, портреты… Не Третьяковская галерея, не Эрмитаж, но всё же. Кто это? Попробуйте, угадать.
      Узнаваем, за 30 лет даже надоел. Зычен, брутален, полагает, что авторитетен. Смотрится весьма значительно, особенно в команде и в окружении знамён. Форвард по характеру и по положению. Но мячей не забивает. И не потому, что не может. То мячи не того размера и тяжеловаты, то ворота поставлены не в том месте. Любит показывать публике, как разбегается, и неплохо разбегается, эффектно так, но даже при поддержке всего стадиона в результате шумных референдумов, которые он любит больше самой игры, он почему-то в последний момент не бьёт по мячу: наверное, с судьёй не согласовал, с какой ноги бить. Всё время ему что-то мешает, прежде всего, судьи. Периодически жалуется на подкупленное судейство. А форвард нужен, чтобы забивать голы, а не требовать в последний момент, чтобы судье сменили свисток. Условно говоря, здесь такой, как Дзюба, нужен, напористый и результативный.
        А в своей «раздевалке» он совсем другой - такой радостный и боевой, ну просто, как юный Октябрь!
       Однако, ревнив и не лидером быть не может. Очень     напоминает крупный осколок некой гранитной скульптуры, что на площади в Москве или скалу у моря с пчелиными пасеками на её облысевшей вершине, скалу, омываемую волнами истории. Могилы пролетарских вождей защитить не может (не дают), но пионерские галстуки ребятам торжественно завязывать у дверей мавзолея «всегда готов» (дают). 
       Иногда напоминает большого побитого бульдога. Обидели. Даже жаль. А так, ему, да и не только ему, просто хочется жить по-человечески. В своей советской «раздевалке», когда он может позволить себе быть самим собой, он скромен и прост. Один из последних философов-марксистов. Очень содержателен. Умный, нормальный человек, учитель. А в революцию, понятно, всякому человеку трудно, и ему приходится подчас изображать из себя настоящую скалу, а ведь это, согласитесь, не у каждого получается. Иногда кажется, собирал бы уж лучше мёд. Всё-таки мастер пчеловодства. То же доброе дело, и тоже не каждый может.
       Ему бы Советский Союз на блюдечке с голубой каёмочкой, и больше ничего не надо. Сам-то он его безусловно достоин.
       Полагаю, Вы узнали представленный словесный портрет. Конечно, это портрет Геннадия Андреевича Зюганова. Всё в нём отмечено, может быть, не очень полно, но верно. Тем не менее, хочется добавить к приведенной характеристике этого лидера что-то по существу его деятельности.
      Мне вспомнилась необычно вялая реакция московского отряда тогда ещё запрещённой Ельциным КПРФ на события у Белого Дома в сентябре-октябре 1993 года. Я был тогда там, у подъезда этого здания. Митинги и другие акциии проводили только руководители Российской коммунистической рабочей партии (РКРП, В.И.Анпилов). Многие тогда были не готовы к отпору, но недавно Геннадий Андреевич с гордостью упомянул, что он в то время уклонился от активных действий и сознательно не вступил в схватку с режимом, стараясь избежать в стране гражданской войны. А по существу, увёл свою парию от защиты советской власти. А чуть позже эту самую советскую власть расстреляли из танков. Но одинокий плакат с надписью «КПРФ» во дворе здания парламента всё-таки был развёрнут. И всё! Имитация участия в протесте.
        Позже я увидел товарища Зюганова на митинге у нас в Саратове, году в 1996. Солнце. Красные знамёна, на трибуне Зюганов - этакий игрушечный Эрнст Тельман в расстёгнутом пиджаке и с развивающемся на ветру галстуке. Взволнованная протестная речь. Говорит хорошо, ярко и убедительно, и вправду, вылитый Эрнст Тельман, Но никаких конкретных предложений не последовало. Все ждали, скажет, что делать-то? Но нет. Вновь имитация революционности. На деле пиар и помпа.
        Видел его как-то и в партере концертного зала, такого вальяжного, значительного и очень довольного, посреди лужковской московской элиты. Бурно аплодировал. Такой же, как окружавшие его толстосумы. В это время власти как раз закрывали музей Ленина. Помните, был такой музей. А что! Жить ведь стало лучше, жить стало веселее без гражданской войны. Ничто человеческое и ему не было чуждо.
         Он и его команда постепенно втянулись в буржуазный российский парламентаризм и посвятили деятельность своей нереволюционной, а значит, не ленинской, партии исключительно её почётному самосохранению. И длительному сохранению самого товарища Зюганова. Вот уже 30 лет партии эта есть, но только как часть системы, оппозиционная ей, но менее действенная, чем даже сами трудящиеся, казалось бы, её естественная классовая опора. Партия в итоге, такая же пустая, как и сам товарищ Зюганов.
        Я как-то, в начале двухтысячных годов спросил В.А.Тюлькина (РКРП) о роли Зюганова. Тот ответил коротко, что Геннадий Андреевич «очень задолжал революции». Что верно, то верно.
        Эта партия существует, конечно, что-то постоянно делает и, может быть, не без успеха, но по большому счёту, советскую власть она не защитила и даже не пыталась её защитить, вклад И.В.Сталина в строительство социализма и в годы Великой Отечественной войне тоже не защитила, превращению собственника страны – рабочего класса – в чью-то частную собственность не воспрепятствовала, даже переименования исторического московского завода «Серп и Молот» просто не заметила, заколачиванию фанерой по праздникам ленинского мавзолея и могил других пролетарских вождей не помешала, пенсионную реформу не остановила. И всё лишь бы только не было гражданской войны. Да кто же её хочет! Просто непротивление злу насилием, тем более, согласие с этим, означает одновременно сохранение и укрепление буржуазного режима. В идеологии и классовой политике вакуума нет.
        Сохранение эксплуататорского общества в нашей стране как-то слишком удачно сочетается с сохранением вросшей в это общество якобы коммунистической партии. Поэтому, даже если дело и дойдёт до гражданской войны, а её возникновение зависит от недовольства народных масс, то такая компартия может оказаться не при чём. Она не сможет возглавить этот протест и, тем более, построить социалистическое государство.
          Тут был какой-то юбилей у Г.А.Зюганова. Уважительно показывали по телевизору. Довольный такой, состоявшийся пожилой человек с удовольствием демонстрировал заботливый уход за своим садом, посадкой деревьев и работой в огороде. Можно было бы только порадоваться такой счастливой старости. Телевидение доброжелательно и щедро демонстрировало мир этого благополучного жителя современного российского буржуазного общества. Но было как-то обидно сознавать, что этот, показанный, прекрасный мир и есть вся его суть. Наверное, пора забыть, что он мог бы быть революционером (обстановка этого требовала), а стал обыкновенным обывателем с партийным билетом когда-то ленинской партии. Мог стать, но не стал. Не каждый же может. И надеется на это не нужно. Тут как-то он констатировал, что Горбачёв и Ельцин главные предатели СССР. Поздно вспомнил. Это в нашей стране уже 30 лет знают все. Впрочем, это не упрёк. Ничего личного.
         Месяц тому назад у нас в Саратове умерла семидесятилетняя женщина (тётя Лиза). В прошлом заводская, член РКРП. Газеты продавала и раздавала на митингах и пикетах. Безотказный рабочий человек на пенсии. Единственный сын её спился и жил на её жалкую пенсию. Умерла она в больнице. Поскольку хоронить её  было не на что, и приходилось ждать, наши товарищи уговорили в морге как-то «забальзамировать» её тело (стояла жара) и продержать его там аж 7 дней. Собрали в своей организации с бору по сосенке нужную сумму (денег-то ни у кого нет) и похоронили умершую, как положено. Сын её, оставшийся один и без средств к существованию, после похорон зарезался. Вот такая печальная история.
         Всего этого по телевизору, конечно, не показывали, хотя это нередкая история для современной городской бедноты. Зюганов ко всему этому отношения, конечно, не имеет, но контраст в образе жизни и даже смерти различных людей должен быть очевиден и для Зюганова, и для существующей власти. Можно, конечно, и цветочки поливать, и пчёл разводить на заслуженной старости, но только при такой нашей жизни гражданская война почему-то кажется вполне возможной. А как Вы считаете?


НЕОЖИДАННАЯ ПАМЯТЬ

      Ежедневная память у всех нас переполнена. К старости частенько забываем мы кое что, но нельзя же, в конце концов, тащить за собой всю свою жизнь. Что-то неизбежно теряется, да и не нужно сохранять всё нажитое. Но иногда неожиданно всплывают какие-то события или люди, существовавшие когда-то как бы параллельно с тобой, и оказывается, что ты и сам был объектом чьей- то памяти и даже не знал об этом. И это наше, незамеченное подчас, внешнее измерение или даже оценка неожиданно дополняют наш собственный опыт и о себе или об окружающем мире. Иногда оказывается, что взгляд со стороны был даже полнее и правильнее. Не зря говорят, что «правда глаза колет». Это доказывает, что мы в какой-то степени, в сущности, очень субъективны и иногда даже слепы. Одним словом, существует и неожиданная память окружающих нас людей и даже, может быть, неожиданная истина.
        Каждый человек, так или иначе, сталкивается с этим. Есть такие примеры и у меня.
         Был у нас в институте хороший человек, доброхот. Всем помогал, когда мог. Устроить ре-
бёнка в детсад, помочь поступить выпускнику в местный Университет, положить чьего-то родственника в больницу на лечение или просто дать добрый совет.
       Помогал он охотно и безвозмездно. Такой был человек. Его все уважали. Пару раз обращался к нему и я. Бывал у него дома, видел супругу.
        Шли годы. Он умер. Прошло это как-то незаметно, в период отпусков. И о нём забыли в суете обычных дел. А спустя лет пять я неожиданно встретился в городе с его супругой и, поскольку знал её мало, даже не сразу узнал её. А она окликнула меня и горько упрекнула за то, что не зашёл к ним ни разу за эти годы. И, помолчав, ушла. Неожиданное напоминание о забытом долге до сих пор мучает меня. Должное нужно помнить и отдавать.
        А тут недавно лежал я в своей бывшей старой клинике, в которой сорок лет проработал. Встречал кое-кого из прежних сотрудников и учеников. Это было приятно, ведь прошло уже более 10 лет, как я вышел на пенсию. А на третий день часов в девять вечера, когда уже погасили свет, в палату неожиданно вошёл врач, дежуривший по другому отделению. Напомнил мне, что ранее он со мной работал и, узнав, что я лёг в клинику, захотел повидаться. Включили свет в палате, и я с трудом узнал его в лицо, но фамилию уже вспомнить не смог. Он напомнил, и это помогло. Действительно, был такой, тогда ешё молодой врач. Это было очень приятно. Работает он сейчас ординатором в соседнем терапевтическом отделении. Надо же, узнал обо мне и пришёл повидаться! Это было для нас обоих неожиданным праздником памяти.  Редкая человеческая и профессиональная радость для старого учителя.
        Вспомнился и ещё один случай. В одном из лечебных отделений нашей клиники (было это в 80- десятые годы) работала санитаркой одна, уже пожилая, женщина. Приветливая, всегда добрая и улыбчивая. Приходилось и мне не раз по-дружески беседовать с ней. Я мало, что знал об этой женщине. Санитарка и санитарка. Обычный человек. Никогда ни на что не жаловалась. Говорили, что она истинно верующая. И, действительно, чувствовались в ней какое-то внутреннее удовлетворение и покой. Чтила церковные праздники и радовалась им.
      А однажды она вдруг занедужила и слегла в одну из наших палат. Вели её наши врачи. Меня к ней не звали, и я ничего о её заболевании не знал.
      Но как-то пришла медсестра и попросила меня по её просьбе подойти к ней и поговорить. Я вошёл в палату, присел на стуле возле её койки, и мы поговорили. Она была слабенькая (вероятно, у неё было какое-то онкологическое заболевание), но она не жаловалась ни на что конкретно. По-видимому, я нужен был ей не как врач, а как человек. Она радовалась мне, улыбалась и благодарила за мою доброту к ней. Мне показалось, что она прощалась со мной.
      Спустя несколько дней она тихо умерла. В коллективе погоревали, похоронили её, да со временем и забыли. Я ни тогда, ни сейчас не понимаю, почему она именно меня попросила попрощаться. Видимо, я для неё быд чем-то большим, чем я мог подумать. Ведь относились к ней одинаково хорошо все наши сотрудники.
      В любом случае сама избирательность её выбора была для меня неожиданной. А как Вы относитесь к неожиданной памяти в своей жизни?

ПРИЗРАК БРОДИТ ПО РОССИИ – ПРИЗРАК ПРОШЛОГО И БУДУЩЕГО

Размышления

       Стою я как бы на пригорке, с которого далеко видно. Кругозор удобный. Внизу река течёт, впереди высокий лес зелёным частоколом возвышается, дали дальние. Любому человеку отсюда хорошо видно даже всю Россию – от Калининграда до Камчатки.
        Бросается в глаза – страна разделена. Ещё недавние претензии нынешней постсоветской власти на единство российского общества так и остались претензиями. Это они, видимо, спутали с прежним единым советским обществом. За двадцать последних лет (после ухода Ельцина) власть лишь несколько укрепила свою вертикаль и мощь вооружённых сил государства. Иначе бы нас уничтожили окончательно. Но так и не вернула  народу утраченного им в 90-стые годы и многое утратила дополнительно. Правда, чтобы убедиться в этом, нужны небезразличные «социальные» глаза. Смотреть – ещё не значит видеть.
       Духовное и экономическое раздвоение российского общества за это время резко усилилось и законодательно укрепилось. Причём настолько, что теперь уже вообще стараются не говорить о его общенациональном единстве. Какое уж тут единство! Разве что на уровне буржуазной партии с таким же названием. Утопии потому и утопии, что лопаются как мыльные пузыри. К названию этой партии, как и к названию «народного» фронта давно уже надо бы добавить слово «якобы».
        Общество в интересах буржуазной мимикрии всё ещё искусственно гибридно и будто бы (на словах) демократично, но на самом деле, очень полярно. Трезвые критики пишут об этом, но их голос не случайно слышен мало. Но народ-то это хорошо понимает. Именно поэтому буржуазные утопии и исчезают одна за другой.
      Исчезают недавние представления о так называемых тысячелетних «скрепах», о которых так много говорили ещё недавно, о некой «глубинной» общности на самом деле взаимоисключающих интересов олигархов и многомиллионного нищего народа, о мнимом могуществе русского мира, всесилии православия. Исчезает миф и о среднем классе общества как якобы надежде буржуазной России, миф о так и несостоявшемся возрождении культуры, образования и науки в стране. Массово умирают советские народные и заслуженные артисты и учёные, а новых-то всё нет и нет (буржуазия антинародна и бесплодна). Остаются разве что очень «догадливые» сенаторы, бездарные депутаты, скандальные фанаты и откровенные бандиты, такие, как недавно разоблачённые Арашуковы. Утопии власти лопаются, а проблемы у государства растут.
        Главное, что со снижением уровня жизни народа и одновременным неуклонным обогащением крупного бизнеса падают производительноть труда трудящихся и качество его результатов. Зато гротескность якобы «прорывных» планов власти всё растёт и растёт. Их нескончаемый рост как бы и призван скрывать их систематическое невыполнение. Судя по данным СМИ, растёт экономическая и неэкономическая преступность, в том числе во властных структурах. И это в основном от низкого уровня жизни населения и падения моральных ценностей.   
        Нет, конечно, что-то всё-таки делается, а не только громко и долго анонсируется. Вот на днях прошёл по керченскому мосту пробный пассажирский поезд, торжественно открыли всё ещё строящийся аэропорт «Гагарин» под Саратовом, поменяли рельсы на Сахалине по российскому образцу, собрали меньший, но всё же значительный урожай зерновых культур, продолжили освоение Севморпути, успешно провели ряд дорогущих международных экономических форумов. Всё это потребовало больших трудовых усилий народа и огромных финансовых средств. Но уже сейчас существенно обогатило целую армию отечественных миллиардеров при дальнейшем обнищании миллионов трудящихся, от которых и зависит конечная судьба будущих проектов. Нет, конечно, очень большая дырка от большого «бублика» всё жк достанется и самому рабочему классу (рабочие места, сохранение зарплаты и пенсий, желательно без долгов, и другие возможные блага с барского плеча). Но даже достижимые в настоящем и возможные в будущем экономические успехи обязательно произойдут только при непременном  классовом предпочтении интересов крупной отечественной буржуазии. Иначе и быть не может: общество-то у нас ныне классовое. В этих условиях строить некое, в будущем будто бы даже внеклассовое, общество со столь выраженной классовой неоднородностью, как в современной России, значит строить государство на песке.
        Эта марксистская истина тщательно затушёвывается. Населению навязывается мнение о почти беспроблемном российском обществе при одновременном явном наступления на рабочий класс, и при том, что вопиющие классовые противоречия в обществе торчат буквально из всех щелей. И это не случайные временные трудности, а присущие капитализму его « родимые пятна».
      Используется в собственных интересах власти даже массовые проявления народной памяти о погибших на войне и в тылу героях. Эта священная память живёт и будет жить вечно. Буржуазная власть вынуждена считаться с этим исключительно советским народным проявлением, но пытается возглавить даже эту акцию памяти, главным образом, чтобы её саму случайно не позабыли. Она ведь к этому не имеет никакого непосредственного отношения. Антисоветчики и уважительная память о героической советской истории?! «Сапоги в смятку!» (Н.Г.Чернышевский).
       В последнее время, особенно после отрезвляющей пенсионной реформы, недоверие к власти резко усилилось и стало носить массовый характер. Почти три четверти населения страны высказало своё уважение к советской истории и её руководителям, в частности к Иосифу Виссарионовичу Сталину. Родилось, хотя ещё и не оформилось, даже общественное политическое движение за восстановление Советского Союза. Бродит-бродит по России призрак социализма! Это не может не тревожить буржуазную власть. И она идёт в наступление.
        Всё советское гнобят с удвоенной силой. Мало того, что по праздникам заколачивают фанерой мавзолей Ленина и пантеон вождей Октябрьской Революции на Красной площади, что переименовывают названия советских крупнейших заводов, таких как «Большевик» в Ленинграде и «Серп и Молот» в Москве, как не допускают к участию в любых избирательных кампаниях представителей рабочего класса и трудового крестьянства, как который год вороньём кружат над прахом Ленина и Сталнна. Это не что иное как классовая ненависть буржуазии.
        В последнее время появились проекты отмены легендарного декрета советской власти о 8-часовом рабочем дне, отмены Дня железнодорожннка, Дня Воздушного Флота и других советских праздников, столь ненавистных деятелям «Единой России». А ведь за этими памятными днями стоят сотни тысяч трудящихся и историческая память всего народа. Что других дел в России нет?! Не гнушаются ничем. Это тожг проявления классовой борьбы. Стремление унизить и обделить и без того униженных и оскорблённых. Это гнусное наступление на духовную память и завоевания трудящихся - безусловное проявление слабости и неавторитетности сегодняшней власти. Не случайно, даже в более сытой Москве явка избирателей на последних выборах составила всего 21,5 процента. 80% москвичей на выборы не пришли. Это ли, в конечном счёте, не классовая борьба, пусть и пассивная по форме! Не мудрено, что большая часть новой Мосгордумы составили так называемые «народные» депутаты из партии «Единая Россия». Подсуетились. Могли бы и 100% набрать. Фикция. Вы думаете, будут сделаны своевременные выводы из этого оглушительного «успеха»? Это же равносильно тому, чтобы им самим добровольно отказаться от власти. Конечно, они будут защищаться и дальше. Кто бы сомневался! 
       Надо иметь в виду, что современная буржуазная Россия при всех её геополитических противоречиях и особенностях -  лишь часть империалистического болота. Её объединяет с этим миром общность идеологии и экономики, основанная на эксплуатации человека труда. Она не хочет лишь, чтобы её рассматривали как неравноправную часть этого общего «пирога обогащения» и требует к себе более уважительного партнёрства.
        Поскольку её единоутробные идеологические братья не дают ей этого права и всячески давят на неё, она вынуждена защищаться. Братья же эти, из племени империалистических хищников, того и гляди, «ухватившись за ляжку, дотянутся и до горла» (генерал Лебедь). Так поддерживается ещё один миф - о якобы общенародном характере патриотизма. На самом деле, это в основном патриотизм миллионеров, многомиллионному нищему народу давно уже и без того нечего терять. Свои, отечественные, «волки» постарались.
      Когда мы говорим о воинствующем империализме Запада, мы имеем в виду лишь буржуазные элиты этих государств. Трудящиеся этих стран в значительной мере классово чужды господствующей там прожорливой олигархической власти. Мы немного знаем о жизни народа в капиталистических странах, но очевидно, что и  там общество духовно и экономически расколото. Слишком разный уровень жизни и разные возможности образования и роста у богатыз и бедных. Будучи прикормлено властью, рабочее движение за рубежом всё ещё недостаточно классово интернационально и не готово к энергичной борьбе за свои права. Но исторически это неизбежно.
      Ленинскому плану ГОЭЛРО скоро исполнится 100 лет. В разорённой и истощённой Революцией и Гражданской войной молодой Советской России этот исторический план был осуществлён в сжатые сроки. ВКП (б) держало слово. А нынешняя буржуазная Россия, уже много лет ударными темпами строящая капитализм на социальном песке, безнадёжно завязла в нём и постепенно утрачивает провозглашённые ею перспективы развития.
       Я, всего лишь, старый врач, не экономист и не политолог, коммунист, конечно, правда, не из пчелино-клубничных. Могу ошибаться в каких-то оценках сегодняшнего дня, и может быть, всё не так уж и безнадёжно? Я ведь тоже хочу успеха трудовой России, то есть подавляющему большинству народа. А как думаете Вы? В крайнем случае, побывайте на пригорке, с которого всё видно далеко.

Кириллов Михаил Михайлович
Редактор Кириллова Л.С.
Дизайн – В.А.Ткаченко


1987-1989 гг. ОТ АФГАНИСТАНА ДО АРМЕНИИ
***
РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ

                Художественно-публицистическое издание
   
Подписано к печати          2020- г.
Формат 60х84  1/16  Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 100 экз. Заказ  №
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, корп. 3 А.
Тел. 39-77-29