Жесткая хватка воображаемого я

Евгений Трубицин
Похороны — стали тем событием, которое перевернуло мою жизнь и незримой рукой толкнуло совсем в другую сторону, отстранив от погони за материальным успехом.

Однажды в моем доме раздался звонок — умер мой давний и единственный на тот момент, настоящий друг. Ему было всего тридцать. Наслаждаясь богатством своих родителей, он нередко предавался наслаждениям самого разного рода. Ложился спать уже под утро и частенько баловался гашишом и опиумом. Но несмотря на такие вредные привычки, он был удивительным художником. Его картины неизменно приковывали взгляды даже ничего не смыслящих в искусстве. Несколькими мазками кисти он мог передать такое многообразие оттенков человеческой личности, что его талантом восхищались даже конкуренты — он постоянно соревновался с другими за право создавать портреты для знатных семей.

Мы дружили с самого детства. До сих пор я помню, как ждал его прихода, просиживая часы у своего окна в надежде, что он вот-вот появится. Он был старше и обладал по сравнению со мной внушительным опытом. После каждой нашей встречи мой словарный запас увеличивался на несколько новых, нередко жаргонных словечек, а скулы болели от смеха — ведь его грубоватое чувство юмора было настолько же непревзойденным как и его картины.

Это был страшный удар. А жизнь, как вы знаете, всегда бьет без предупреждений и не спрашивает, готов ли ты. В тот день я просидел неподвижно до самой ночи. Уснуть, я конечно, не мог. Дни потянулись мутной вереницей, погрязшей в тумане какой-то непонятной, непередаваемой боли. Воспоминания яркими вспышками озаряли внутренний взор и неизменно приносили щемящую резь в сердце и ком неуклонно подступающий к горлу. За все дни до похорон, я не пустил ни одной слезы и ни с кем не делился своими тяжелыми переживаниями — делиться по сути было не с кем.

Когда наступил тот день, небо затянуло тучами. Погода словно подстраиваясь под это мрачное событие заплакало холодным, вязким дождем. Я стоял перед гробом и смотрел как многочисленные поклонники и друзья прощались с моим другом. Как его родители разбитые горем последний раз целуют лоб, но уже не человека, но будто восковой куклы — настолько он стал не похожим на самого себя при жизни.

Все случилось на поминках сразу после похорон. Здесь я, наверное, впервые встретился с одержимостью традициями. Знакомые и незнакомцы, с непреклонным упорством барана, заставляли меня что-нибудь съесть — ведь соблюдать обряд, по их мнению, было просто необходимо. Когда я заявлял, что не могу съесть и кусочка, люди с презрением сверлили меня взглядом. Весь этот день внутри меня копилось какое-то всеохватывающее давление. Нет, это напряжение начало расти гораздо раньше — с того печального звонка.

Когда их намерения ослабли и они, наконец-то, оставили меня в покое, из моих глаз хлынули слезы. Они лились непрерывным потоком. Минуты, но мне показалось — часы. Я не всхлипывал и ничего не говорил — лишь сидел неподвижно со взглядом направленным в пустоту перед собой. Я не произносил тостов, так как явно осознавал, что не способен сказать ни слова. В этот момент и произошло то, что повлияло на всю мою последующую жизнь — заговорил отец умершего.

Будучи весьма образованным и начитанным, он считал себя представителем высшего сословия и вроде бы, слыл настоящим философом и интеллектуалом. Он встал и возвысился над роскошным столом, ломившемся от различных деликатесов. Спустил на нос свои элегантные очки, окинул странным, непонятным мне, взглядом собравшихся. Поправил чистую, ухоженную бороду и заговорил на фоне внезапно возникшей тишины. Все взгляды были обращены на него.

Каково было мое удивление, когда вместо горя, я увидел на его разгоряченном лице горящие от азарта глаза. Он стоял, слегка покачиваясь и дикторским голосом цитировал отрывки из каких-то поэм. Его речь затянулась, но он блистал, казалось бы от печали не осталось и следа. «Что сейчас происходит?» — в ошеломлении подумал я. «Неужели никто не видит этого вопиющего несоответствия». В тот момент меня настигло понимание, что высокое общество, которое собралось здесь, незримо повлияло на него. Он распалялся, лишь бы создать или может быть, поддержать какой-то образ себя. Он, без сомнения, пытался поразить присутствующих, но поразил, наверное, только меня.

Взгляды родственников смотрели на него с укоризной, но он продолжал отчетливо и громко декламировать стихи, которые по его мнению подходили к создавшейся ситуации. Тогда я и ощутил, как воображаемый образ заставляет нас делать глупые, а иногда и просто низкие вещи.

                ***

В течение той недели я все чаще замечал жесткую хватку «воображаемого я». Не нужно было даже присматриваться, чтобы увидеть, как люди притворяются, исполняют свои заученные роли. Когда я приходил в магазин, продавец приветствовал меня поклоном и подхалимной улыбкой. От его напускной вежливости меня всего скрючивало изнутри — я осознавал, что вся эта игра только затем, чтобы сделать меня постоянным клиентом. В ресторанах же, которые в то время я частенько посещал, эта липовая услужливость приобретала немыслимые масштабы. Что только не делали официанты, лишь бы заслужить побольше чаевых. Наблюдая эти людские проявления, мне делалось тошно. Иногда эта приторность обслуживающего персонала настолько выводила меня из себя, что мне хотелось изо всей силы залепить им оплеуху — но я всегда сдерживался, остерегаясь осуждения окружающих. Как же мне тогда не хватало настоящего, естественного отношения. Как же горячо я желал искреннего общения, без заученных слов и вымученных улыбок. «Разве не можем мы быть чуть более настоящими? Разве от того, что мы будем самими собой - рухнет мир?» — всплывало в уме.

Позже я обнаружил, что большинство не специально играют свои роли, роли играются через них. Они ничем не управляют и не выбирают как вести себя и какие действия совершать. Эти мысленные образы полностью подчинили их. Глаза многих в такие моменты оставались пусты, они были словно загипнотизированы своим умом. Они нелепо улыбались, а иногда и притворно обижались. Шли высоко задирая голову, демонстрируя свое высокое положение в обществе или богатство. Бросались иностранными, сложными фразами только чтобы произвести впечатление на собеседников. Пытались делать «хорошие» дела, чтобы почувствовать себя «достойными людьми».

Но я не остановился на исследовании бытовых ролей. Я пошел дальше и обнаружил, что сама структура нашего общество зиждется на самообмане. Мы верим, что делаем некую важную работу, что стремимся к чему-то хорошему, что создаем благо для себя или других. Но по сути вся наша деятельность — лишь, приукрашенная умом, тяга к удовольствию и обычное выживание. Мы движемся от рождения к смерти и в этом движении нет никакого скрытого смысла. Нет никакого предназначения, кроме того, что мы придумываем себе сами. А чаще его придумывают для нас другие, часто посторонние люди, а мы, не задумываясь верим и следуем ему.

Снова и снова меня поражала глупость и фальшивость людей. Их непреклонная вера в собственную исключительность. Но вскоре я неожиданно обнаружил, что сам являюсь таким же. Это открытие поразило меня как гром посреди тихой, летней ночи — дыхание на миг остановилось, а тело мелко затряслось от осознания своей никчемности. Я сам живу для выдуманных целей, выполняю программу, которую заложили в меня окружающие: родители, знакомые из богатых семей, персонажи из книг и спектаклей, и многие-многие другие.

Так в чем же смысл моей жизни? — Задался я вопросом, который впоследствие не желал меня отпускать. В чем же смысл всего человечества? Мира? Здесь и начались мои поиски себя.

Евгений Трубицин.
Пятая глава книги: «В битве со страданием».