— Метафизика — это сложно, — сказала Дина.
— Метафизика проста, — ответил я, — главное — вовремя написать статью. Это как с халатами в психиатрии, знаешь загадку про первенство их надевания?
Дина не знала. Так я и остался старшим и, по совместительству, единственным преподавателем кафедры метафизики.
Студенты, напоминавшие студень из прессованной желтой бумаги второй свежести, расползлись по партам. Я открыл Терри Пратчетта на 19 странице. "Тааак, — произнёс я, записывая буквы в ряд на доске, — тема сегодняшнего урока: "Переллипепины". Кто может ответить мне, что это такое?".
К доске вальяжно пролетела муха. Зал можно было сперва спутать с первокурсниками театрального, где проходка в двести человек на двадцать мест: настолько упорно, неумело, но старательно морщили лбы, чесали носы и листали учебники. Но настоящий преподаватель знает, что обычно, учеников просто не бывает на тех уроках, которые они не знают. Впрочем, сами уроки о них тоже не знают. Пустые парты до сих пор хранят остатки желтой, но ещё непрессованной бумаги.
— Мистер Пиппин! — я перелистнул 27 страницу и строго посмотрел за дальнюю парту, — может, вы расскажите? Миссис... Трев...
— Треволони, — шепотом подсказала ближайшая парта.
— Да, миссис Треволони отзывалась о вас, как о лучшем музыканте, а кто, как не музыкант, должен знать метафизику? Я видел на двери вашего сортира гадкую наклейку вашего бойсбенда. Кажется, вы создали, наконец, группу? И что, не можете ответить? Жаль, я только засомневался, не ошибся ли я, назвав вашу группу гадкой.
В это время, параллельно стоящему навытяжку студенту, в длинной чёрной мантии с белым воротником, который только портил и совершенно сбивал привычный вид двоечников, вытянулась вторая, идентичная натуральной, фигура. Дождавшись такой тишины, что даже муха её испугалась и заверещала, новый студент подал голос.
— Мистер справа от меня, уже выпустил самостоятельно два альбома, сам музыку написал, стихи тоже сам, сам спел, сам свёл, — в это мгновенье, зал задрожал, — мальчик-то, молодец. Даже сам себе похлопал, безусловно, в рамках приличий. Безусловно, вы...
Я прочистил горлышко старого патефона. Раскрутил пластинку, ручку. Послышался треск пыли.
— Я уже думал, сегодняшний день ничему не удивит меня, — пластинки с тихим шорохом скользили мимо моих пальцев, — я потратил все талоны на удивление, рассматривая божьих коровок на лугу. Но Вы, безусловно, ну никак, совсем никак не гадкий и уважаемый писатель, можете ответить на тему сегодняшнего урока. Ведь писатели — ещё хуже божьих коровок. Они хотя бы умирают стабильно. Итак?
И зал снова преобразился — теперь, студенты изображали один из залов Эрмитажа. С глиняными скульптурами.
— Зато мы, — вскочил третий студент, — зато мы умеем импровизировать. Мы умеем сохранить серьёзные щщи, и действовать аки Тарантино на съёмочной площадке.
"Богохульство, — зашумел зал, — как ты смеешь коверкать стройную лексику данного урока? Что подумают остальные? Наш преподаватель — образчик веры в нерушимое и красивое искусство!".
Студент-актёр отдышался.
— Петь не умею, — мелодично продолжил он, — зато беру харизмой, хорошей муз...
— Фонограммой хорошей, и, конечно, острыми, как половой орг...
В зале дрогнули раскаты грома, пол затрясся, свет погас. Спустя секунду, всё вернулось на свои места.
— Проблема в том, миссис-совсем-не-гадкий-актер, — дружелюбным тоном продолжил я, — что из всего списка, есть только первое. И что-то я не вижу здесь кинокамеры, чтобы запечатлеть ваше гад...
— Отвратительное, — снова шепнул голос с первой парты.
— Ваше отвратительное лицо. Конечно. Как будете выкручиваться, миссис...?
Рыжие волосы звякнули на весь коридор. Сосед-студент прыснул, собирая ржавые монетки, катившиеся по полу.
— Если всё будет превосходно, — кивнула уверенно девушка, — повесим на входную дверь музыканта стильное лого, — она пнула спящую впереди парту, — мол, здесь работает...
— ЦЕНЗУРА! ЦЕНЗУРА! ЦЕНЗУРА! — резко заверещали сирены, — СДАТЬ ВСЕ БУМАГИ, ПИШУЩИЕ ПРЕДМЕТЫ ДЛЯ ПРОВЕРКИ! ПОДОЙТИ К СКАНЕРУ МЫСЛЕЙ...
Человек, читающий текст, замолк. С его виска сняли устройство.
— Продолжаем! — воскликнул я, — ну, расселись! Что вы здесь устроили за балаган, неразбериху и полную бредятину? Думаете, вашим сокурсникам будет приятно и понятно, о чём идёт речь урока? — я прошагал в конец зала, поднимая кучи пыли полами тёмно-коричневой мантии, — мистер Алкол и мистер Никат, а вы что думаете насчёт темы урока?
Студенты не подавали признаков жизни. Их вещи уже растаскали по всему залу. Где ручка, где карандаш, а где открывашка.
— Выпустим не менее всратый и не менее стильный сингл, — опешив, вскочил худой как скелет, студент, — уйдём пить пиво на вырученные средства с пожертвований на лечение головного мозга, которые притащили местные добровольцы, услышав...
— Местную какофонию. Замечательно. Я полон светлых надежд, господа, — я улыбнулся, торжественно стерев тему с доски.
Зал взорвался аплодисментами. Только бывший чтец у рупора сирены продолжал бессмысленно вращать глазами.
— За сим, моя работа говорить окончена. Жду вечера, увидимся завтра! — студенты ровными рядами кланялись моей махающей руке.
Спустя десять минут тишины, отмерянной ровно на честности моего терпения, преподавательский стол распахнулся от пинка.
— Я же говорил, дорогая Дина, — улыбаясь, я подал запылённой девушке руку, — метафизика — это просто. Главное — быть первым, и мир — уже твой.
Закрывая кабинет на перемену, я на всякий случай, плотнее одернул ткань серого халата психиатрической лечебницы, так удобно скрывающего следы от уколов на внутренних сгибах розовых локтей.