Би-жутерия свободы 112

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 112
 
Если вы думаете, что учтивый грубиян Опа-нас уклонился от неотвратимых обязанностей перед Зосей Невозникайте захоботить её, то вы ошибаетесь. Он был против Расселини по разным комнатам и покинул дом, чтобы проверить, как обстоят дела в редакции с его юродствующим объявлением о «Клубе Интимных Встреч».
Опа-наса Непонашему волновали его собственные кислосладкие эпистолярные экскурсы в разделе «Лимонная цедра» на последней полосе газеты «НУУУС», где он изощрялся в словесной эквилибристике неологизмов, как того его левая нога хотела, беря в ежовые рукавицы речевые обороты типа: «Седеют курчавые волосы в свербящем носу с недоуменьем на яйце».
Ещё в 1980 году Опа-нас, ощутив предвзяточническое отношение к себе, загипнотизировал тогдашнего редактора Берендея Поседевших философскими инсинуациями при отсутствии динамики повествования. Он выложил сто зелёных, как показалось тому – без свидетелей. Но вмонтированный в пуговицу Непонашенского пиджака крошечный фотоаппарат зафиксировал дачу взятки, и снимки явились основным козырем в их многолетнем сотрудничестве и публикациях в жанре юмора и сатиры. С того триумфального дня непримеряемый конфликтёр Опа-нас, прославившийся в урологических клиниках малолитражным мочевым пузырём, напечатал несметное количество зазубренных клешневых стихов, тяжеловесных юморесок и прилипчивых афоризмов в изданиях Восточного побережья Гомерики. Он пользовался тем же неувядающим способом и не особой популярностью среди полуграмотных читателей (грамотные, как выяснилось, его не читали).
Теперь уже бывшая жена бизнесменка Татьяна, охарактеризовавшая его как чистокровного ублюдка напополам с гадёнышем, препарирующего прыгающие ни к чему не привязанные слова-лягушки, ходатайствовала в различные лечебные учреждения с просьбой поместить Опа-наса в психушку, после того, как он в порыве откровения проорал ей в тугое ухо, что её потрескавшаяся пергаментная кожа требует крема «После битья» и он хочет одну из их трёх квартир в Конфеттэне назвать своей любимой (была у него одна второгодница, которую он намеревался оставить на третий год). Возможно поэтому Танька, так величественно лгавшая, не прилагая усилий, желала Опе вынужденной посадки на пару лет с повреждением в гражданских правах.
Поваляв прощальные слова в грязи, удовлетворить его и претензии в инстанциях её дружной семьи (мама, папа, брат) всем скопом отказались. И Танька с их моральной поддержки, помощью банков и удвоенной энергией, взявшегося неведомо откуда любовника, вышвырнула Опа-наса Непонашему на улицу без права на возврат, тем более, что по её мнению он готов был свить запасное семейное гнёздышко на любой ветке, лишь бы не платить за насест.
А пока принципиальных редакторов меняли, смещали и увольняли без пособий по беззаботице, Опа-нас оставался всегда и везде верным себе и экзальтированным пробивным наклонностям в  финансовых манипуляциях с продажными завами рубрик газет и юмористическими отделами таблоидов на грани разорения.
Вот и сегодня, памятуя о свалившейся на него удачной сделке 25-летней давности, он принёс совершеннейший свежачок в сексуально-милитаристическую рубрику «Строчи сегодня», в которой неизвестно что подразумевалось под станковым пулемётом.
Единственное, в чём бардопоэт себе не признавался, было то, что рядом с ним творит раскрепощённая Ручка-самописка, сам же он создаёт боевое впечатление в кабинетах редакторов, изредка вычёркивая неугодное даунам, олигофренам и штурмбанфюрерам от печати (других определений у Непонашему для редакторов не находилось, но помогало это, как мёртвому припарки или энцелография гидроцефалу).
Завидев генеральствующего Опа-наса в обрамлении дубовых дверей без надлежавших дубовых вермахтских листьев в своём кабинете, шлифовальщик текстов Печенега, облечённый полномочиями и облачённый в цветные подтяжки, бросился, было, к запасному выходу. Но зловещая тень безостановочно пишущего поэта перекрыла ему путь к успешному отступлению. В отчаянии Гастон подумал, если пешка при рокировке становится королевой, каким образом вливается королевская кровь? Он почувствовал как по его лицу пробежали тени предков, а мурашки стройными рядами прошмыгнули по спине и устремились в лобовую атаку, предвосхищая зачитывание вслух принесённого материала, повествующего о гиперактивных забавах будуарного характера (согласитесь в чтении заложено ценное преимущество информационного бюро – ноги ни к чему, всё можно пробежать глазами).
      Печенеге, росшему золотушным ребёнком, становилось не по себе. По окончании  литературного ПТУ Гастон отмахал своё кайлом в каменоломне слов и, нарубив с плеча энное количество «капусты», прошёл артподготовку в училище пушкинистов на факультете «Аккустической галюники». Прилежный и исполнительный Печенега поднялся по журналистской лестнице и застыл на пролёте редакторской должности газеты «НУУУС».
      – Ну что вы ещё там такое наплодили?! Положите рукописи на край стола, и  убирайтесь побыстрей! А ещё лучше – пропадите пропадом вместе с ними. У газеты из-за вас невообразимые неприятности, – поскакал в наступление, с отупевшей лингвистической пикой наперевес, Гастон, и выключил Жильбера Беко, исполнявшего «Нафтали Н.» на своём родном французском языке, понятным Бриджитт Бардо и её бесчисленным поклонникам.
– Я догадывался, что вы с нетерпением ждали моего прихода, даже от любимой песенки отказываетесь. Понимаю, у баснописца мораль всегда в конце. Признаться, я привык входить в конфликт с самим собой и выигрывать нокаутом, сообщил Непонашему, распахивая пальто и объятья навстречу убегающему редактору.
– Опа-нас, не мелите чепухи, пощадите заложенные серой уши.
– А вы их не закладывайте. Загляните в ломбард и выкупите.
– Что вы несуразицу несёте? Вы никак не можете осознать, что подслащенная пилюля вашей стряпни не каждому по вкусу.
– Я не ручная обезьяна, и вы не шарманщик. Топкая жижа моих стихов спорит с горным эхом. От них эдельвейсы расцветают на зайодленных тирольчанами альпийских лугах и распускаются исправительные колонии коралловых рифов Восточной Австралии.
– Ну что ж, и у обезьян встречаются пуритане. Не вижу веских доказательств в вашу пользу, но вас не переубедишь. Непонашенским байкам как воздух необходимо пустынное обезвоживание. Они засорены глицериновыми прилагательными-наложницами существительных, шлифованными наречиями, и антиоксидантными глаголами с мерцательными существительными.
– Знаю, это раздражает посредственности, но вы то, Гастон, поднаторевший на колкостях не такой. Да, я бью толстокожих неопровержимыми аргументами как монтировкой по темечку. Открою вам тайну – это здорово закаляет идиотов!
– Понимаю, что в вашем лице сталкиваюсь со словарным иноходцем. Приходится вас выносить и принимать каким вы есть.
– Терпеть меня ни к чему – печатать надо. Я ведь с литературного голоду могу и подохнуть, итак черты лица отяжелели.
– Такие как вы, выживают в любых атмосферных условиях и даже в безвоздушном пространстве. Как возвестил дипломатичный чукча «Меньше будешь лопасть  – похудеешь».
– Что вы такое мелите, Гастон! Не опускайте меня – я вам не заказное письмо. Я пишу объёмные глыбы и валуны по договорённости с совестью и придерживаюсь системы безотходного творчества. Из писателей в стул, я самый выдающийся на поруки, и стараюсь возводить памятники себе в любых климатических поясах, где людям претит возврат свобод в полной упаковке.
– Претенциозный памятник свинье за подстрекательство в натуральную ветчину?! В футболе это называют подсечкой. Из печёнки понятие перекочевало в поджелудочную железу – там и застряло. Похоже вы слабо соображаете. Ваши высказывания делятся на образные и абразивные – последних значительно, я бы сказал, впечатляюще больше. Не жалеете бумагу? Так увольте меня, редактора, по собственному желанию от вздорных писаний.
– Вы не объективны, Печенега. Напялили на зашпаклёванное лицо воскообразную маску Сезана Карповича Прикарпатье. Но вас не выставят даже в фойе музея мадам Тюссо на 42-й стрит – вход с улицы, отороченной распустившимися долговязами.
– Держите сомнительные комплименты при себе, Опа-нас, и не извлекайте из себя на ребристую поверхность самомнения с помощью артикулированной вибрации голосовых связок затасканные идейки. Если бы я был самодостаточно объективен, в вашем понимании этого слова, то меня можно было бы с натяжкой использовать как составную часть микроскопа! Кое-что я всё-таки разглядел в вас, путающем апостолов с апострофами. Подобные ляпсусы не сделают вас полноправным членом плавильного цеха писателей.
– Шутить изволите!
– Нисколько. Недавно мне попали в руки ваши творения:  военизированный роман о путче в животе и топографическая 1:10 анатомия новеллы с душком «Сухопутное путешествие на перекладных кроватях, завершившееся мокрым делом».
– Ну и что? Книги спонсированы изготовителями швейцарских наручных будильников «Лонжин». Я всегда безраздельно ратовал за смазочные масла во внебрачные отношениях. Они очень дисциплинируют. Мужики чаще посматривают на часы, чтобы их из дома не выперли.
– Хорошо, Опа-нас, успокойтесь. Скажем первый роман –  любопытная стряпня, написанная еле живым языком непонятно на каком наречии, в которой бесчинствует флотилия венецианских гондольеров или заклинатели воздушных змеев во главе с Горынычем Продригесом, скользящих взглядами по стальным бицепсам сказочного чудовища. Но вторая новелла с головой выдаёт в вас стоматолога по образованию, семь лет оттрубившего у кресла на экстракции корней в поликлинике на Трубной площади. В ней вы беззастенчиво щекочете ноздри лимпомпошного бегемота и оправдываете прощальный адьюлтер.
– Вы издеваетесь надо мной, как пар, глумящийся над ярко выраженным носиком чайника, и жаждете моего покаяния!
– Нет, попробуйте писать сегментами, давая возможность читателю отдохнуть. Ваши ньюансированные изыски издают тупой звук пробкового шлема плантатора, это глинистая дорога, которую сначала разнесло, а потом развезло, пьяным мужиком. Она лишена асфальтового покрытия на пути к никем не подписанной смете.
– Пойди попрыгай на мусорном бачке, вонючка!
– Грубость вам, как и усики, не к лицу, Опа-нас. В вас слишком сильно развит инстинкт самозахоронения. Попробуйте нанять бродячий оркестр, подайте рекламу в нашу газету, и водевиль «Под надзором поллюции», сложенный вдвое в глубоком поклоне в коридоре, пропахшем палёными цыплятами, начнёт раскупаться. Так вы хоть как-то оправдаете беспросветное комическое прозябание.
– Мизерные заработки – утешение посредственности. Существуют две цели написания книг – одна расширяет кругозор читателя, другая – обогащает автора. Я предпочитаю преследовать первую.
– То-то вы её никак не настигнете.
– Да, скажу вам откровенно, в утешители вы ой как не годитесь.
– А за что вам платить изволите? За шуточки вроде этих? «Вьетнамский ветеран-официант подаёт паштет-а-тет при закрытых створках устрицы» или «Парикмахер прыснул одеколоном от смеха» или вот такой перл: «В юности он сорвал с меня пыжиковую шапку, с того и повелось шапочное знакомство». Сия презентация кандидатов равносильна измерению патриотизма, который ценится превыше всего. Вы только посмотрите с каким энтузиазмом молодая поросль нации пожирает хамбургеры в Макдональдсах!
– Я возмущён, критические залепухи из облепихи, сопровождаемые стрельбой осовелых маслят-глазёнок и стрижка под два нуля «личат» римскому сенатору, но не вам. В аудиенциях мне отказывали, в таланте – никогда! И если у засаленной фразы имеется тело, то куда подевалась «деваха» головка? Какие неуважительные раки, они и к коммунизму раками пятились.
– Как-нибудь обойдёмся без аллегорий! Прекратите выдрючиваться и заткнитесь! Талант и вино выдыхаются в открытом виде и задыхаются в закупоренном. Я приложу все усилия, не прикладывая ума, к пресечению этого кощунства. Вы не пишете, вы продуцируете! Из  разваливающихся бетонных блоков арматура во все стороны торчит. То, что вы успели настрочить требует профилактики. Не отрицаю, есть в вас что-то, не дающее козявкам усохнуть в мире вещественных доказательств, но запомните, больше всех я уважаю отшельника в пещере – он не кричит о себе на перекрёстках.
– Кроссвордное мнение Гастона ценно для меня хотя бы потому, что ваш отец – капитан промышленности с его капитановложениями, превыше всего ценил близость назидания в морской форме. Он был владельцем трёх качественных вещей: двубортного пиджака в жёлтую крапинку, шотландской юбки, из-под которой непременно кокетливо выглядывала кружевная комбинация несмешанных красок и однобортного флагманского судна (дни запоров, проведённые им в больнице он назвал неподсудными, а свою жалящую поэму «Дедовщина в пчелином улье».
– Спасибо, что вспомнили покойничка. Все мы варимся в одном котле, но далеко не всех вынимают из него, пробуют и подают на стол читателю, когда тот не идёт по взъерошенной пашне, не задумываясь. Неприхотливый люд стал лучше питаться. Родилась целая плеяда успешных кулинарных писательниц. Смените пол и попробуйте заняться совмещённым узлом приятного времяпрепровождения с полезным для обжор трудом – заполнителем желудочных пустот. В случае неудачи вы бы значительно обогатили культурную девальвацию, перестав перестальтически писать. Объясните, что значит сбор нектара с одного гектара?! Вы что, для пчёл пишете или для обуржуазившихся людей? Никому из кур ещё не удавалось снести мужское яичко. Какое счастье, что вы не общедоступная женщина, у которой пальчики на ногах оближешь, не то бы я крикнул во всеуслышание: «Притворщица, притяните за собой дверь поплотнее с другой стороны!»  – взбеленился побелевший Печенега, пытаясь открыть скрипучую калитку в подсознание Опа-наса, – за такую писанину следует отрубать руки по-арабски.
– Согласен, но безрукий даёт волю словам, а с такими редакторами, как вы, я скоро приноровлюсь писать для глухонемых, уж они-то точно читают. – Непонашему с непроизвольной улыбкой проглотил истерически-каскадный выпад редактора.
Не пришедшийся ко двору Опа уселся на толстокожую пыль дивана, схватился за крышку фортепьяно и угрожающе положил небритую руку на увесистое пресс-папье. Ему вспомнился случай с радиоведущей Евой Клапан в передаче «Считать ли открытый эфир путём сообщения куда следует?»
Она обличительно выступила с лозунгом у «Детского мира» наискосок от «Лубянки», ссылаясь на минеральный источник задолго до прочтения в своём «Гадюшнике» юморной, по её мнению, «Лолиты». Ева подозревала, что Набоков сачкообразно гонялся за бабочками – ночными и предрассветными. Как всякую ароматную личность, Ева прямоту своего непредсказуемого характера компенсировала кривизной души. Её не сослали в «Минеральные Воды», чтобы она не задержалась в коктейльном доме аптекарей и гинекологов «Выпадение ватки» или не попала в общество несильно пьющих курортных дамочек, имитирующих издёрганных марионеток и часами разглядывавших мужчин в увеличительное стекло, где будущее преломляется сквозь призму гаданий.
      – Позвольте узнать, почему продажный наймит плутократов, выступающий за Акунинизацию нас акынов-детективов, учит меня уму-разуму, – развращаясь к разговору, прохрипел нараспев исполнитель песенок, Опа-нас – личность в состоянии полураспада, перенесшая культуру в каловые массы (Непонашему ни за какие коврижки не соглашался поступиться своей беспринципностью как собственностью). Он пытался отогнать от себя мушки мыслей, но мелкота лезла в голову, и он признал, что драпать от себя некуда, как тому директору зоопарка, гордившемуся тем, что ему первому удалось пожать лапу хамелеону, последовавшему после необдуманного заявления, что первые чертоги появились в Африке, до этого негры Тимбакту разгуливали голыми.
Зная это, нетрудно нарисовать картину участников  передачи ведущей Евы Клапан, которую так мастерски осмеяла, убивавшая рутину существования колесованием по белу свету Лотташа Добже, в своём обличительном письме в редакцию радиостанции.
«Я тревожно ворочаюсь в постели в предутренние часы, потому что кого-то угораздило сказать, что лучший секс утром, и в голову лезут мысли врассыпную, омывающие островки сознания. Рыщу по шкале в поисках голоса Евы Клапан – радиополоскательницы доверчивых мозгов. Это нарушит свод законов левой стопы, с которой я намеревалась подняться. Вставая на паркет (рыбные скелетики в ёлочку), потягиваюсь  пумой.
Что там творится в эфирном доме? С 6 до 8 утра меня пронизывает авангардная радиоволна 87.7 FM. Космическая пыль, поднимающаяся от неё, не спросясь садится на широченную кровать, и я неохотно подвигаюсь. При этом хочется нырнуть в космос, темнеющий в рамштексе окна, но он вежливо подождёт – на прикроватном столике стынет кофе. Беру ло¬жечку – размешать тростниковый сахар, но она, тоже не безразличная к несущейся в эфире ахинее, с любопытством зависает в воздухе, и я понимаю: что-то стряслось с моим аппетитом, если любительница сегодничать отказывается завтракать. Не успела я распустить свой кружевной бюстгальтер, как вдруг слышу обгоняющий самого себя непререкаемый голос Игоря Нахалыча (внучатого кузнеца счастья, доказывающего правила хорошего тона, меньше всего касающиеся настройки гитары, висящей у него за спиной).
Не удивительно, что после одного из его интенсивных обращений к замешкавшемуся народу, мне две недели чудился Жан-Жук Руссо на булавке под стеклом в продмаге «Домино» на Кингс-Хайвее. Вообще Нахалыч – это наше всё! Талант! Каштанка!
Немощно вскрикиваю и пропадаю в отапливаемом туалете, чтобы наскоро справиться с насущными потребностями за кратчайший промежуток рекламного времени. Между прочим, в такие минуты я никогда не выхожу из себя с подчищенной совестью в приоткрытую дверь, оттуда мне слышно больше чем наложено.
Но где же она – несгибаемая и долгожданная, с трезвым подходом к действительности баскетбольных площадок, ароматов марихуаны и валяющихся на асфальте неоднократно использованных шприцов и презервативов? Я уверена, что когда она переходит улицу, машины в изумлении притормаживают. Люда, Людочка, подружка, взываю я, сыграй прелюдию Шопена, расскажи о своём высоконравственном романе с молодым мексиканцем и я куплю тебе уплощённый телевизор. Мне, живущей по скользящему графику проницательных взглядов посторонних, поистине не достаёт твоих отрезвляющих рассказов. Говори, дорогая, о невинности – о том, где тонко, там и рвётся... в бой. Какая жалость, что тебя сегодня нет на волне 87.7 FM – должно быть вызвали горемыку в соцобес выяснять кредитную историю немецкого пианино, избавиться от которого не представляется никакой возможности. А без тебя, Людок, и утро не утро, и кофе горчит. Но смутная надежда на развлечение всё же не покидает игривую меня.
Прорвётся ли сквозь пытку безостановочных звонков гений высшего поэтического беспорядка, заходяга «на огонёк» Иосиф с его раскатистым р-р-р или он задержался где-то  в двух шагах от Нобелевки? Живя в мире обмана мелких лгунишек, он просто вынужден подкармливать толпу своей поэзией правдоносца, заячья улыбка которого может уложить всех на обе лопатки передних резцов. От его вир-р-ртуозного, без запинки чтения, у меня с утр-р-речка р-р-разгор-р-рается желание напиться из рюмки, страдающей плоскостопием, и слушать р-р-рокочуще-мар-р-разматирующий пр-р-рибой, закрр-рыв глаза навечно (возможно поэтому я с соседом карликом на короткой ноге). Ну вот, я так и знала, опять ни с того, ни с сего раздаётся бархатный баритон мелкоконфликтного завсегдатая Лебедева Too Much(а), который претенциозно острит завиагренным голосом несамостоятельного призывника к действию, заискивая перед ведущей в унизительной форме представителя франтоватых войск на «передовой». Пусть себе пребывает в надежде, что хозяин поставит одну из его заунывных песен – человека, думающего жопой (первого автор не знал).
Но, слава Богу, пронесло (ой, извините, не то что вы подумали).
Мне не хватает спозаранку отфутболенного эрудита Ильи, на мой взгляд не просящего отсрочки выступления, подлежащего списанию. Ведь только ему известно, что в шкафу времени спрятано 24 часовых пояса. Хочется прижать знатока к груди, чтобы он разыскал на ней успокоение своей лабильной нервной системы, тем более, что пытливый Илюша, которого никому не удаётся перещеголять в полемике, разглаживающей бобровые воротнички запруд на реке. Он не может себе позволить упустить шанс влезть в Историю каким-нибудь датированным эпизодом. Так ходит себе правый радикал с левосторонним воспалением лёгких полдня в приподнятом настроении с испитым лицом и не знает обо что его шмякнуть.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #113)