Копье

...Итуриэль своим копьем
Легко коснулся, ибо никакая ложь
Не сохранит свой облик перед ним,
Но против воли станет правдой вновь.

Потерянный рай, Дж. Мильтон




...


Кэрол втянула носом воздух: опять корица. Сколько раз она ей говорила, и все без толку. Бросив сумку на пол, дала о себе знать мужу: -- Айзек, ну как, еще не задохнулся?
Тот отозвался: -- Задохнулся! Я не успел вовремя ей сказать.
Спустя минуту, пока Кэрол, кряхтя, снимала высокие, до колена, сапоги, он появился.
-- Ну, как прошла экзекуция?
Кэрол ходила на плановую депиляцию воском.
-- Нормально. Только хожу пока как ковбой после дневной – и ночной смены.
-- Это как?
-- Днем на лошади, ночью на женщине. Или на мужчине. Не знаю. Но хожу именно так, вразвалку. Ничего. Завтра уже легче станет. Молись богу каждый день, Айзек, как древние евреи: «Спасибо тебе, боже, что не сделал меня женщиной».
Айзек засмеялся.
-- Я и так каждый день радуюсь. Я бы не выдержал.
-- Был бы женщиной, еще бы не то выдержал. Иоланда долго проторчала?
-- Да вот минут двадцать назад как уехала. Завоняла все корицей – и уехала.
Каждый год, с началом зимы уборщица по собственной инициативе начинала добавлять освежитель с запахом яблока и корицы – очень синтетических яблока и корицы – в средство для мытья полов. Так, ей казалось, она создает рождественскую атмосферу. После этого дом приходилось часа три проветривать – Кэрол запах раздражал, а Айзек его  и вовсе ненавидел, но просить Иоланду этого не делать было бесполезно, как убедилась Кэрол на собственном опыте.
-- Стаканы и ножи в сохранности?
-- Да, я все помыл перед ее приходом. Сегодня без потерь.
-- Слава богу. А то я до сих пор не могу забыть, как выгребала любимые бокалы для шампанского кусками из посудомойки. И что самое обидное – таких же больше нигде не найти. Блин, непробиваемая она, конечно. – Кэрол уже повесила пальто в шкаф. Оба прошли на кухню. Кэрол помыла руки, достала из холодильника початую бутылку Шабли, налила себе, кивнула на бокал, – Это я заранее к приходу Мэдди готовлюсь. Кстати, Айзек, посмотри, мне нормально брови сделали?
Кэрол повернула лицо к свету. Айзек посмотрел: -- Да, вроде ничего. Ровные. О, Кэрол, ты сильно на Иоланду не шуми, у нее трагедия – коровы передохли.
Кэрол поперхнулась холодным вином: -- Господи, какие еще коровы?
-- Ну, помнишь, она в коров инвестировала? В Никарагуа. Стадо небольшое. Вот все оно и передохло. Расстроена так, даже всплакнула.
-- А, боже, припоминаю. Она же мне даже фотографии показывала. Тощенькие такие. Я тогда еще подумала – не жильцы. От чего их скосило-то?
-- Ручей пересох, из которого они поились.
-- К другому ручью их нельзя было подогнать? Кто за ними смотрел вообще?
-- Родственник ее какой-то. Но, в общем, она в печали.
-- Бедняга. Вот не везет человеку по жизни. Ты ее чаем не забыл напоить?
-- Не, не забыл. Пока пила, успокоилась немного. Плакать перестала. Мне так неудобно было – сидит тетенька, плачет, а я не знаю, что сказать. Как допила, спрятался в офисе, даже сказал, что там не надо сегодня убираться. Я прям не мог. Очень хотелось уже, чтобы она успокоилась, доубиралась и домой поехала.
-- Эх, Айзек, нет чтобы по-человечески утешить женщину, приголубить, по плечу погладить, сухарь ты бесчувственный, -- сказала Кэрол.
-- Кого? Иоланду?!
-- Ну, не меня же. У меня коровы не дохли.
-- Фу блин, ты как скажешь.
-- А вот нельзя быть таким. И ничего не фу. Ты же знаешь, что она в тебя немножко влюблена.
-- Кэрол, не начинай, а. Что за чепуха. Что за бред вообще?
-- Почему же бред. Вы одного возраста. И в ее голове она совсем не «тетенька», а очень даже еще женщина. Ты знаешь, что когда тебя нет дома, она отказывается от чая?
-- Нет, не знаю.
-- Ну так знай. Через этот чай для нее у вас как бы небольшой такой платонический роман, -- Кэрол снова открыла холодильник и достала клубнику. – Ну, интимное такое действо.
-- Глупости. Я же из вежливости, неудобно: человек ишачит весь день, не ест и не пьет. Так хоть чай предложить. Ты же знаешь.
-- Да я-то знаю, но она -- нет, и не надо. Хоть немного радости. Мужского внимания.
-- Ой, о внимании… знаешь, что она мне после коров сказала?
-- Что?
-- Встала так передо мной, вертится и говорит: Айзек, Айзек, замечаешь что-нибудь? Я ничего не вижу – ну, все как обычно, но вспомнил, что ты меня научила: если женщина спрашивает, замечаю ли я что-нибудь о ней, надо сразу сказать – о, да ты похудела! Ну, так и сказал, а она так обрадовалась, аж слезы высохли, разулыбалась и говорит: да! похудела! на пять фунтов!
-- Вот видишь. Она же красовалась перед тобой. Молодец, что так сказал. Вообще побольше комплиментов ей делай. Ей больше некому. Муж мудак семидесятилетний, только и знает, что диван пролеживать, а на работе она никого не видит обычно. Только унитазы.
-- Неудобно как-то все равно.
-- Да ладно тебе. От тебя не убудет. Так, -- спохватилась Кэрол. – Я в душ. Через час уже народ приходит. Все готово, кроме еды?
-- Ага. Вино съездил купил. Через час белое в холодильник поставлю. Кока-колу для Мэдди тоже. Квартира убрана.

Кэрол огляделась: на первый взгляд квартира к приему гостей была вроде бы готова. Темные дубовые полы были начищены, все поверхности сверкали, даже подушки на диване Иоланда тщательно взбила и аккуратно расставила – правда, кособоко как-то. Кэрол поправила. Сегодня они проводили маленькую housewarming party для близких друзей. Большая официальная вечеринка отгрохотала месяц назад: двадцать человек, два ящика выпитого вина, одна тонна съеденного кебаба, один вульгарный скандал – залетная, едва знакомая пара (напросились на пати) не постеснялась выяснять отношения и хлопать дверьми. Скандал Кэрол, может быть, и пережила бы, но хлопанье дверьми – нет. После этой ночи она решила тихо этих мужа и жену слить из списка знакомых.

Кэрол попросила Айзека, кивнув на кофейный столик: -- Слушай, можешь все убрать отсюда? Иоланда опять в кучку ровную все сложила.
Айзек подошел, засмеялся: -- Она опять на трэкпэд все водрузила! Что она думает это такое: подставка для стакана или что?
-- Наверное, что-то вроде этого. Но точно не связывает с компьютером. Короче, убери все бумаги, пожалуйста, к себе в офис. Тут есть мои чеки из магазинов.
-- Снова Мэдди?
-- Угу. Ты же ее знаешь. Опять начнет выяснять, сколько я трачу в месяц. Все, я ушла.

Кэрол уже заходила в спальню – вход в ее ванную был прямо оттуда, как Айзек окликнул ее: -- Кэро!
Она оглянулась: -- Да?
-- А ты совсем-совсем не способна меня ревновать? – голос его был беззаботным, но лицо выдавало то ли грусть, то ли еще что-то, чему не было названия.
-- К кому, к Иоланде?
-- Да нет… вообще, -- Айзек странно улыбнулся.
Кэрол ответила – так, как нужно было ответить на этот вопрос, но ответ ее опоздал буквально на секунду – и эта пауза как будто выдала ее, и они оба это знали, и поэтому сам ответ уже не имел значения: -- Нет, потому что я абсолютно тебе доверяю. А стоит ревновать?
-- Зачем ты спрашиваешь? Ты же знаешь ответ.
-- Знаю, -- сказала Кэрол. – Ты ангел.
-- Не ангел, -- снова улыбнулся этой своей странной улыбкой Айзек, -- Просто всегда целую тебя в щеку.
-- Но я же подставляю.
-- Подставляешь. И надеюсь ужасно, что всегда будешь подставлять.

Улыбнувшись и не ответив, Кэрол вошла в спальню и тихонько закрыла за собою дверь.

…

Стоя под потоком горячей воды, Кэрол почему-то не могла выпустить из мыслей Иоланду. Вспоминая о коровах, она – к собственному жгучему стыду – не могла удержаться от смеха. И смех, и грех: ну кто в своем уме вкладывает сбережения в коров в Никарагуа? Хуже этого могут быть только алмазные копи в Аргентине. Но стыдно смеяться: у человека горе. Много она потеряла? Кэрол надеялась, что нет.

В памяти всплыл день, когда они впервые встретились с Иоландой. Эмма, подруга Кэрол, скинула ее данные – у нее Иоланда к тому моменту работала уже года три. Это сама по себе была лучшая рекомендация. У Эммы, как и у Кэрол, было обсессивно-компульсивное расстройство. К тому же, Эмма работала на достаточно высоком посту в Министерстве Обороны, и Кэрол была уверена, что перед тем как запустить Иоланду в дом, все ее данные прогнали через основные базы данных. Так что вряд ли можно было найти кого-то надежней.

На интервью Иоланда явилась при полном параде – таком полном, что Кэрол и Айзек, которые встречали ее в униформе уикенда – потертая футболка, старые джинсы – почувствовали себя неловко. Они не соответствовали важности момента. Иоланда была в строгих черных брючках и нарядном топе, на высоких каблуках и с обилием дешевого золота на шее и руках. Волосы ее были уложены гелем и аккуратными кудряшками покрывали плечи.

После интервью (которое прошло успешно, ибо Кэрол не торговалась, а Иоланда сразу же согласилась на удобный Кэрол день) Кэрол со смехом сказала Айзеку: -- Наверное, если судить по внешнему виду, можно было подумать, что это я устраиваюсь клинершей, а она меня нанимает.
-- Нет, -- возразил Айзек, -- Нельзя. Ты в самых драных джинсах останешься богатой-белой-женщиной, а она в самой нарядной одежде – испанкой, которая убирает дома.
-- Почему это? Я ведь тоже не из богатых. Совсем наоборот.
-- Да не в этом дело. А в том, как ты держишься, как разговариваешь, даже как улыбаешься. Эта пропасть непреодолима. И она определяет жизнь человека. То, как и где он ее проведет.
-- То есть ты хочешь сказать, что шансов у нее нет, даже если бы она вдруг закончила колледж и устроилась, к примеру, в офис?
-- Не в колледже дело. А в количестве чувства собственного достоинства. У тебя оно зашкаливает, а у нее почти на нуле. Вот и все. Я не знаю, почему так и что с ней случилось, но ощущаю это очень ясно.

Вскоре выяснилось, почему у Иоланды были проблемы с чувством собственного достоинства. Как-то раз Кэрол застала ее на лестничной площадке в слезах – слезы набегали и набегали, и Иоланда утирала их тыльной стороной ладони -- в ладони была зажата тряпка, которой она протирала перила -- но она, казалось, напрочь забыла о ней. Кэрол спросила, что случилось. Иоланда сначала смутилась, а потом из нее полилась информация, от которой Кэрол остолбенела. Из путаных, сбивчивых фраз на ломаном английском выяснилось, что на Иоланду накатили воспоминания – с ней, оказывается, часто это бывает в самые неожиданные моменты – сейчас она вспомнила, как однажды после долгого дня, когда она, замотанная возней с младшими братьями и сестрами, упала в кровать, ее застиг врасплох отец. Она проснулась от того, что он совал ей в лицо свой член и требовал, чтобы она его «попробовала». Иоланда, продолжая плакать и вздрагивать, говорила, как вот именно сейчас – пока она спокойно протирала перила – ей вспомнился этот момент, до деталей: и как пенис был немного влажный – и скользил по ее щеке, и как он вонял мочой, и как несло перегаром от отца, и даже жесткость темных курчавых волос на его лобке. Кэрол не знала, что сказать. Ее мутило. Горло сдавило, и в глазах стало горько: она не могла более сдерживать слезы. Она обняла Иоланду и держала так долго в своих руках, прижимала ее к себе и гладила по голове. От Иоланды пахло одновременно хлоркой и сладкими духами, и от этого запаха Кэрол почему-то было ее еще жальче – было в нем что-то невыносимо трогательное.

Когда Иоланда немного успокоилась, Кэрол спросила: -- Твоя мать знала об этом?
-- Знала, конечно, -- ответила Иоланда, -- Я ей сразу рассказала, как только началось. Мне тогда восемь лет было.
-- И?
-- Она сказала, что я придумываю. Никогда ему ничего не сказала и вообще делала вид, что ничего не произошло.
-- Сколько времени это продолжалось?
-- До моих пятнадцати.
-- Он еще жив?
-- Да. И мать жива.
-- Ты видишься с ними?
-- Нет, что ты. Я же Габриэлу туда вожу. Я не могу допустить, чтобы она с ним встретилась. Она же девочка, и я как представлю, что он до нее дотронется … -- Иоланда запнулась, по щеке снова покатилась слеза, -- В общем, я вижусь с сестрами, а матери деньги через них передаю. Я ведь ее так же видеть не могу, как и его. Так же ненавижу. Она же все знала… Все, все знала. И слышала даже, наверное.
Кэрол передернуло. Помолчав, она спросила: -- Иоланда, а часто это с тобой?.. Ну, вот воспоминания эти?
-- Когда как. Иногда неделями не вспоминаю, как будто и не было этого. А потом, не знаю откуда, приходит… вот как сейчас.
-- Прости, если не в тему, но ты не думала на терапию походить? Или хотя бы в группу поддержки?
-- Группа поддержки? – Иоланда недоумевающе посмотрела на Кэрол.
-- Для жертв насилия. Это бесплатно. Я могу тебе найти, если хочешь. Уверена, даже испаноязычные есть. Просто приходишь и делишься с женщинами, с которыми тоже подобное случилось.
-- Я не смогу, -- замотала головой Иоланда, -- И на терапию не смогу. Мне стыдно.
Кэрол не хотела говорить расхожие фразы о том, что это не Иоланде должно быть стыдно, и не она должна стесняться – сколько ни говори, чувство это из пострадавшей не вытравишь. Поэтому она сказала только: -- Ты все же подумай. Если решишься, скажи мне. Я найду тебе и врача, и группу. За врача заплачу. Сейчас не надо ничего говорить, просто подумай, хорошо?
Иоланда закивала. Кэрол спросила: -- Может, домой поедешь?
-- Нет-нет, я доубираюсь.
-- Не надо.
-- Нет, мне так легче. Я так меньше думаю. Музыку включаю и отвлекаюсь немножко. Честно.
-- Кофе не хочешь? Или крепче что-нибудь?
-- Нет, мне бы воды.

Позже они к этой теме почти не возвращались. Изредка Иоланда делала намеки – или даже шутки – косвенно упоминающие ее прошлое, но всерьез больше не говорила никогда. Да и о чем тут было говорить. Ничего не исправишь. После этого разговора Кэрол больше не могла заставить себя указать Иоланде на любые ее промахи в уборке. Она молчала и когда Иоланда испортила всю ее замшевую обувь, водрузив на кипящую батарею (чтобы не мешали ботинки, пока полы моет), и когда та загубила японские ножи, засунув их в посудомойку, и каждый раз, когда она уничтожала винные бокалы, опять же с помощью посудомоечной машины. Не могла ничего сказать. И понимала, что и уволить никогда Иоланду не сможет, что бы она не натворила – та и так дергалась всякий раз, когда Кэрол просто отменяла уборку по какой-то причине. Она вообще часто дергалась, когда Кэрол пыталась ей что-то сказать. Даже когда Кэрол подняла ей оплату, Иоланда сначала не поняла, что происходит: при словах «оплата» и «с этого дня» от волнения у нее вылетел весь немногий английский, и она с минуту смотрела на Кэрол перепуганными глазами, пока та разъясняла ей, что нет, она не понижает оплату и не увольняет ее, а наоборот, все хорошо, все нормально.

Кэрол, высунув язык, докрашивала лайнером второй глаз – когда от Иоланды пришла смс-ка. Она радостно сообщала, что ее дочку Габриэлу взяли в математический класс лучшей школы в их графстве и прилагала фотографию письма от школы. Кэрол, не увеличивая фотографию, – сейчас не было на это времени – воодушевленно поздравила Иоланду. Для общения с ней у нее был отдельный язык: минимум сложных слов и максимум восклицательных знаков и смайлов. Вернувшись к своему глазу, она подумала, что, вероятно, недооценила Габриэлу: девочка не казалась ей особенно сообразительной и уж тем более она и представить не могла, что ее возьмут в эту школу. Это вправду была отличная школа, туда брали только по конкурсу. Ее закончили и Эмма, и Мэдди, и их мужья. Что ж, заключила Кэрол, выровняв линию подводки и принявшись за ресницы, бывают же хорошие сюрпризы. Закончив макияж, она долго смотрелась в зеркало, как всегда перед приходом Мэдди. Мэдди находилась в вечном одностороннем соперничестве с Кэрол: она жутко страдала из-за своего высокого роста и богатого телосложения – в юности была настолько полной, что перед свадьбой сделала операцию по удалению жира и уничтожила все фотографии себя до – и потому перманентно завидовала малому росту и тонкокостности Кэрол. Как и цвету кожи – хотя завидовать было нечему (у Мэдди была чудесная белая кожа, а у Кэрол обычная оливковая), и проживанию в городе, а не в пригороде, и даже косметике. Дело было, конечно же, не в Кэрол, а в самой Мэдди, вернее, в ее отце, который все ее детство и юность упорно внушал ей, что она самая уродливая и нелепая бестолочь на свете. Кэрол сочувствовала Мэдди, но и чисто по-женски не хотела, чтобы Мэдди радовалась ее небрежно накрашенным глазам. «Женская дружба во всей красе. Высокие, высокие отношения», -- посмеиваясь и над собой, и над Мэдди, подумала Кэрол.

…

Мэдди и Коннор явились первыми – как всегда, ровно в означенный час, не опаздывая ни на минуту. Они принесли с собой подарки – как всегда, невероятно продуманные – это была фишка Мэдди, и ее способ выразить свою любовь к Кэрол. А любовь, несмотря ни на что, была. Как и у Кэрол к ней.

Отказавшись от аперитива, Мэдди сначала выяснила, чем это новым душится Кэрол – а, Эрме, Нильские сады, попросила срочно показать ей флакон – Кэрол показала, затем затребовала тур по квартире. Кэрол и Айзек подчинились. Мэдди подробно оглядывала каждую комнату и задавала много вопросов: это же кресло от Итан Аллена, да? и диван тоже? а мраморные столешницы в ванной вы сами установили? а шкаф из вишни?

Когда тур закончился и все, вооружившись напитками, уселись на балконе, дожидаясь Эммы и Энди, настало время Главного Вопроса.

-- А зачем вы переехали в квартиру? У вас же был такой шикарный дом, -- вопросила Мэдди, сверкая глазами.
-- Пускай Кэрол рассказывает, -- кивнул в сторону жены Айзек, -- Это ее затея. Я, как всегда, только и успевал что следовать распоряжениям начальника.
-- Я сама до конца не знаю, -- сказала Кэрол. – Надоело, что ли. Бесконечная эта возня. Постоянно что-то ломалось. Дом же старый очень был, 1895-го года постройки. Красивый, конечно, но неудобный – помните, как на первом этаже вечно холодно зимой было. Из-за внешней стены – один кирпич, никакой инсуляции. Потом эта планировка буквой «Г» -- кухню я не смогла сделать полностью открытой. На втором этаже тоже были проблемы: крохотные ванны, две спальни из трех на теневой стороне – света в них почти никогда не было. Ну, и всякое-такое прочее по мелочи. А здесь хорошо: все на одном этаже, тонна света -- окна в пол, квадратов ненамного меньше, чем в доме – нам достаточно. Главное, у каждого есть кабинет. Есть балкон. Дорожки каждую зиму раскапывать не надо. Посылки не воруют – их встречает консьерж. В общем, ни одной большой причины, много маленьких.
-- Все равно странно как-то, -- недоверчиво протянула Мэдди, пристально глядя на Кэрол. – Ты ведь очень любила тот дом. Да и дорого же.
-- Ну, дорого. Зато думать не надо.
-- Блин, я знаю, что неприлично сейчас себя веду, но сколько вы в месяц платите?
-- Блин, Мэдди, -- засмеялась Кэрол, -- Ты же знаешь, что я знаю, что ты уже посмотрела, сколько мы заплатили, и все уже давно посчитала. Вплоть до ежегодного налога.
Мэдди порозовела и на минуту стала выглядеть совсем молоденькой. Сказала: -- Ну, я же не знаю, какой был первоначальный взнос.
-- Тридцать процентов. Дальше сама считай, я вижу, вижу, как пересчитываешь.
Мэдди засмеялась: -- Да ну тебя, Кэрол, я теперь чувствую себя ужасно.
-- Да нормально ты себя чувствуешь. А на втором стакане ромы с колой совсем чудесно почувствуешь.

В дверь позвонили: Эмма и Энди. Кэрол ушла их встречать. Энди вышел на балкон к остальным, а Эмма потянула Кэрол за рукав и прошептала: -- Слушай, мне срочно покурить надо. Где у вас тут можно, чтобы никто не видел?
Кэрол спросила: -- Ты опять типа курить бросила?
-- Ага, -- сказала Эмма, -- В этот раз прям навсегда. Но мне сейчас очень надо. Только не говори, что у тебя сигарет нет и курить негде. Я повешусь.
-- Есть сигареты. Пошли на кухню, маленький балкончик есть. Что случилось-то?
-- Щас расскажу. Только затянуться сначала надо.

Жадно затягиваясь и кутаясь в плед, выданный Кэрол, -- на десятом этаже ноябрьский ветер был особенно неприятен – Эмма торопливо рассказывала: -- Слушай, Мэдди меня доконает когда-нибудь. Она попросила меня приехать посмотреть этот их новый дом, это еще до того было, как они его купили даже и до того, как она узнала, что вы в квартиру переехали – не смотри так, это важная деталь, сейчас все поймешь -- ну, естественно, я поехала. Дом, ты же его видела, будем откровенны, не очень… потолки эти низкие – Энди макушкой лампочку доставал, да и стиль этот… в 50-х их для недосреднего класса строили. Но я знаю, какая она обидчивая, поэтому все похвалила – видела, что ей дом нравится, послушала планы ее наполеоновские по перестройке. Потом мы улетели в Марракеш, и я не видела ее больше месяца, они купили дом, ты успела продать свой и купить квартиру – кстати, ты, Кэро, стремительная девка, конечно. Я моргнуть не успела. А квартира классная, мне реально нравится. Но я отвлекаюсь, -- Эмма потушила окурок и протянула руку за свежей сигаретой. Кэрол дала, она зажгла и продолжила: -- И, значит, сегодня, перед тем, как ехать к вам, я получаю СМС от Мэдди, мол, я у вашего дома – мы же рядом теперь живем – выйди, мне надо кое-что тебе сказать. Прикинь?
-- Странно. И что дальше?
-- Ну, я, озадаченная, вышла тут же, конечно. Мэдс в машине сидит. Попросила к ней сесть. Я сажусь. Она едва здоровается и давай рыдать.
-- В смысле?
-- В прямом! Рыдать.
-- Господи, что стряслось?
-- Оказывается, Мэдди решила еще в тот раз, когда показывала мне дом, что мне он вот не совсем понравился, не так, как она надеялась – хотя бог и Энди мне свидетели, я очень хорошо обо всем отзывалась! Блин, клянусь, хорошо! И она так переживала весь этот месяц, что не могла сегодня встретиться со мною у тебя, пока вот наедине мне о своих страданиях не рассказала. Ты можешь вообще это себе представить? А усугубило всю ситуацию то, что пока она покупала новый дом, -- потому что, она сама сказала, у тебя и у меня круче дома, -- ты неожиданно продала свой и купила охрененную квартиру. И опять, по словам Мэдди, она как дура.
-- Почему как дура? Эмма, бля.ть, я ничего уже не понимаю. Какая разница, кто что купил. Мне теперь, что, каждый раз на чувства Мэдди оглядываться, когда я переезжаю? Что в этом такого-то? Ну, квартира и квартира.
-- Я не знаю, как до конца это объяснить, но Мэдди себя теперь как бы неадекватной чувствует. Только она догнала тебя, как ты меняешь дом на квартиру и, получается, дом это уже как бы вчерашний день. Не так круто. И концептуально, и из-за ценника. Ее же страшно колбасит из-за того, сколько вы заплатили. Она мне сказала, что ей плохо ужасно: вдобавок ко всему ей же еще и стыдно, что у нее такие эмоции. Даже думала отменить все в последний момент, сделать вид, что заболела, но потом еле-еле взяла себя в руки, выпила ксанакс и все же приехала. Но сначала у меня перед домом в машине нарыдалась. Вот такие дела.
Кэрол закурила, сказала: -- Что-то я даже и не знаю, что тут сказать. Черт, а я еще стебалась над ней, когда она пыталась выяснить, сколько мы в месяц за квартиру платим.
-- Да ладно, ничего с ней не будет. Такое неприлично спрашивать, она сама это знает. Забудь, Кэро, тараканы Мэдди никуда никогда не денутся, нам до смерти их терпеть. Лучше скажи, как у тебя дела?
-- Нормально, -- пожала плечами Кэрол, -- Все как всегда.
-- Судя по запаху, у вас сегодня Иоланда была?
-- Ага, точно, -- засмеялась Кэрол, -- О, ты про коров ее слышала?
-- Каких еще коров?
-- Да обыкновенных самых. А вообще, неважно, забудь, -- Кэрол вдруг расхотелось говорить Эмме об очередном жизненном фиаско Иоланды.
-- Ну, забудь так забудь, -- Эмма не была любопытна. Мэдди так легко не сдалась бы. Эмма спросила: -- Кстати, сколько она с тебя берет за квартиру?
-- Хотела меньше, но я сказала, что так же буду платить, как за дом. Жалко. Муж же тунеядец, она одна работает.
-- Это правда. Нет чтобы выгнать его уже наконец. Только кровь пьет.
-- Ну, ты же знаешь ее проблемы. Ох, Эмма, ты офигеешь сейчас – Иоланда так шутканула недавно, что мне под землю хотелось провалиться. Я только тебе рассказываю, Мэдди нельзя об этом знать.
Эмма кивнула: она, как и Кэрол, знала о детстве Иоланды – та сама рассказала ей однажды. Обе подруги не стали рассказывать об этом Мэдди – чужая тайна все-таки.
-- Как? Расскажи.
-- Короче, ты же знаешь, что Иоланда теперь и у моей свекрови убирает?
-- Припоминаю, да. И что?
-- Ну так вот. Где-то пару недель назад это было. Я из дома работала, она меня словила на кухне и давай болтать – ты знаешь, она это дело любит. А мне работать надо, но и прервать ее неловко как-то. Рассказывает она мне, значит, какая у меня свекровь классная – веселая, обаятельная, остроумная. И спрашивает, если Джон – нынешний муж ее – отец ее детей. Я отвечаю, нет, конечно, это же ее четвертый муж. А дети от трех предыдущих – по одному от каждого. Иоланда восхищается: ого, говорит, какая деловая женщина, целых четыре мужа! Я соглашаюсь, да, правда, она из тех очень редких женщин, которые настолько хороши и интересны, что кого угодно могут обворожить и увести, удивительно, что она на четвертом остановилась. Тут Иоланда выдает: да-а-а, вот везет же некоторым… у нее, наверное, и помимо мужей мужчины были. А у меня не было такого. Мою coochie только два мужчины знают – мой папа и мой муж – и еще, вот это просто страшно было, весело подмигнула при этих словах. Подмигнула, Эмма! И радостно сказала, что она маме уже успела эту шутку рассказать.
-- Господи боже…
-- Да вот он самый… она еще так полуигриво, полуобреченно это сказала, что… фак, у меня слов нет. И слово-то какое выбрала – я его даже не слышала прежде – загуглила, это грязнейший сленг. Впрочем, она, по-моему, не понимает этого. Услышала, наверное, где-то и решила, что нормальное такое слово.
-- Мда. Что ты ответила ей?
-- Эмма, ну что я могла ответить? Проблеяла что-то невнятное. Не помню что даже. К счастью, мне позвонили в этот момент, и появился повод свалить. Но потом весь день отойти не могла. Я не знаю, как она с этим живет. 
-- Хреново она живет. Вот как.
-- Ладно, пошли к народу, давно пора еду заказать. Все же изголодались, пока мы тут с тобой языками чешем.

…

-- Ну что, зажигаем? – спросил Айзек у Коннора.
-- Да, я готов.
-- Энди, ты точно не будешь?

Энди, мягкий и молчаливый муж Эммы, как обычно, отказался. Он не курил и не пил ничего крепче пива.

Айзек отправился за сигарами. Стейки были доставлены и съедены, полторы бутылки красного  -- прикончены Эммой и Кэрол – в основном, Эммой – она была большой поклонницей хорошего Бордо, Кэрол все еще была на первом бокале – ей не хотелось сегодня много пить. Мэдди была на третьем стакане своей болтанки. Айзек и Коннор не спеша пили Лагавуллин.

Эмма и Мэдди уже обе находились во приличном хмелю, но выражалось это у них по-разному. Степень опьянения Эммы Кэрол засекала по количеству бранных слов и выкуренных сигарет. Крайней степенью был буйный и задорный тверкинг. «Эх, скоро начнет», -- почему-то с усталостью подумала Кэрол, глядя на снова полный бокал подружки. Обычно ее это забавляло, но сегодня хотелось избежать громкой музыки, требуемой полной веселья Эммой. Ей недостаточно было вертеть попой одной – она всегда громко уговаривала Кэрол к ней присоединиться и страшно обижалась, когда та этого не делала. Кэрол и рада была бы уступить Эмме – это было бы проще, чем отказываться – если бы не мучительная, патологическая стеснительность в присутствии посторонних людей – а почти все люди на свете были для Кэрол посторонними. Эта стеснительность не позволяла ей ни танцевать откровенные танцы, ни носить глубокое декольте, ни надевать очень открытый купальник. Ей, в общем-то, никогда всего этого делать и не хотелось: она не могла понять, зачем это нужно. Хотя смелостью этой в других женщинах восхищалась.

Мэдди, выпив, не уходила в отвязность, но становилась более расслабленной и менее придирчивой к своей внешности, своим словам, своему поведению. Сейчас, к примеру, ей стало так комфортно, что она наконец сняла утягивающие нейлоновые шортики, которые, оказывается, надела под платье, чтобы, как она шепнула Кэрол, «бедра не растекались» и даже гордо эти шортики подругам продемонстрировала перед тем, как сердито швырнуть их в сумку: «как они мне все сдавили! я же дышать не могла. уф!»
Кэрол не выдержала: -- Мэдс, ну вот нах.уя ты над собой издеваешься? Красивая же девушка. Твоей нордической внешности куча женщин просто обзавидовались бы, а ты все себе что-то утягиваешь.
Мэдди вправду отличалась величественной норвежской красотой: рост, стать, белокурые волосы, огромные голубые глаза и прекрасная белая кожа с нежным румянцем.
В ответ Мэдди грустно ответила: -- Шортики еще ладно. А ты знаешь, как мне тяжело лифчик подобрать? После операции же до сих пор кожа висит на спине. Приходится брать по спецзаказу, чтобы собирать всю эту кожу. Я тебе как-нибудь покажу, как смелости наберусь. Покажу обязательно.
Для Мэдди показать самое болезненное – было едва ли не самым большим признанием в любви. Кэрол поняла, что она хотела сказать и, повинуясь неожиданному для себя импульсу, наклонилась к ней и поцеловала в щеку. Мэдди смущенно разулыбалась. Эмма, по счастью, их разговор не слышала: она отвлеклась – включилась в горячую беседу Айзека и Коннора о Трампе.
-- Кстати, -- сказала Мэдди, -- Мы же едем все вместе весной на Карибы? Или хотя бы в Пенсильванию?
-- Честно, пока еще не знаю, -- ответила Кэрол, -- Я тебе ближе к январю дам знать, хорошо?
-- У тебя есть какие-то планы?
-- Н-нет,  -- смешалась Кэрол, но тут же нашлась, -- У Айзека может быть запара по работе.
Планы у Кэрол на собственную жизнь были всегда, но помимо этого было и другое: и она, и Айзек уже который год тянули с этой совместной поездкой. Зная Мэдди, они хорошо представляли себе, сколько может выйти неловкости и конфуза: Мэдди в любой момент может свалиться в хандру – начнет снова сравнивать все подряд и найдет тонну всего не в свою пользу в самых безобидных мелочах. Ей может показаться, что ее шляпа не так хороша, как шляпа Кэрол (даже если ее шляпа на самом деле много красивей), или расстроится, что, в отличие от Кэрол, она на солнце сгорает, а не загорает, или наговорит чего-нибудь после трех коктейлей, а на следующее утро будет вспоминать и мучительно своей откровенности стыдиться. И Айзек, и Кэрол всегда ходили вокруг Мэдди как на яичной скорлупе – и это напряжение нелегко было выдержать даже в течение одного вечера. Неделю этого осторожного вальсирования ни Айзек, ни Кэрол не хотели даже представлять.
Кэрол сказала: -- Я на кухню. Пить охота. Тебе что-нибудь принести, Мэдди?
-- Нет, я в порядке, -- Мэдди подняла свой бокал.
-- Одеяло еще одно или свитер не надо? Ветер поднялся, -- на балконе стоял газовый подогреватель – из тех, что ставят на улице рестораны – но даже с ним было зябко. К ночи поднялся пронзительный ветер, температура упала еще на несколько градусов.
Мэдди покачала головой: -- Нет, пока нормально. Не беспокойся.

На кухне Кэрол налила себе воды и вышла на маленький балкон. Ей хотелось побыть в тишине: просто несколько минут не слышать ничьи голоса. На этом балконе подогревателя не было, поэтому буквально за пару минут руки и ноги замерзли. Кэрол закурила и, облокотившись о чугунную ограду балкона, не отрываясь смотрела в иссиня-черное небо, усеянное яркими брызгами звезд. Небо уводило ее к себе и поглощало. Кэрол не заметила, как в руке ее потухла сигарета и вышла из забытья, лишь когда ее окликнули: -- Кэро!
Это была Мэдди. Кэрол обернулась, улыбнулась ей, снова зажгла свою сигарету. Мэдди сказала: -- Что-то тоже пить захотелось. Ты чего здесь спряталась, холодно же.
-- Голова немного разболелась, от вина, наверное. Холодный воздух мне обычно помогает.
-- Ну, и тишина тоже не мешает, -- подмигнула Мэдди.
-- Не мешает, -- улыбнулась Кэрол, -- Мне уже легче. Сейчас докурю и зайду.
-- Я тебя подожду, -- сказала Мэдди и вышла на балкон. – Ой, неужели это Мильтон?
Она подняла старый потрепанный томик с небольшого круглого столика: за ним в сносную погоду Кэрол пила по утрам кофе. Из книги торчала закладка. Мэдди уселась на стул, раскрыла на этом месте томик, продолжая болтать:
-- О, помню, как я с ним мучилась! Это же на третьем курсе вроде бы проходят, да?
И она, и Кэрол закончили факультет английского языка и литературы.
-- Когда как, -- ответила Кэрол, -- В сокращенном варианте и на первом, бывает, пробегают. Но это не то. Ты, скорее всего, права, вроде бы на третьем подробно изучали. Я точно не помню, тогда мне тоже скучно было – в двадцать лет это и неудивительно. Слишком рано.
-- Как я зевала! Бесконечная же книга. Неужели тебе нравится?
-- «Нравится» какое-то неподходящее слово для Мильтона. Маленькое, что ли. Для такой необъятности как «Потерянный рай».
-- Забавно. Я уже сто лет поэзию не читала… нет, вру, не сто – пятнадцать, с тех пор, как университет окончила. Помню, в последний раз я читала… о… -- Мэдди резко умолкла. Пока она говорила, она пробегала глазами строчки и теперь, очевидно, наткнулась на что-то, что заставило ее замолчать. Кэрол наблюдала за ней. Мэдди читала, и в лице ее что-то менялось – оно как будто грустнело на глазах. Она дочитала, посмотрела на Кэрол, сказала: -- Черт, я сейчас расплачусь. Нельзя столько пить.
Кэрол ответила: -- Дело не в вине, ты сама это знаешь.
-- Да, не в вине.
-- Мэдс, зачитай мне это вслух. То, что так тебя поразило.
-- Ох, хорошо… -- Мэдди глубоко вздохнула и начала читать:

…Ты от меня сотворена,
От плоти плоть, кость от костей моих.
Для твоего существованья, часть
От самого себя, от бытия
Телесного, ближайшее, у сердца,
Ребро я отдал, чтоб вовек при мне
Утехой неразлучной ты была.
Тебя ищу как часть моей души,
Мою другую половину!» Ты
Коснулся в этот миг моей руки.
Я предалась тебе…

Мэдди прервалась. С минуту обе молчали. Наконец Мэдди сказала:
-- Это бред какой-то, но мне так завидно стало. Хотя это же просто легенда, так не бывает. А с другой стороны, если кто-то это подумал, а Мильтон написал, значит, все-таки бывает? Значит, кто-то это пережил. … И я не знаю сама, чему я тут завидую: разве нормально быть чьим-то ребром? Нет же. Понимаю, что нет, и все равно…
-- И все равно, -- спокойно отозвалась Кэрол. Она смотрела куда-то мимо Мэдди и вертела кольца на правой руке.
-- Кэро, а… а что это у тебя за кольца? – вдруг спросила Мэдди.
Кэро вернулась взглядом к Мэдди и ответила: -- Серебряные, Мэдди, кольца. Серебряные.

Снова настала тишина. Мэдди аккуратно закрыла книгу и положила на стол. Она не знала, что сказать, а Кэрол не собиралась ничего говорить. Мэдди было почему-то мучительно неловко. Положение спасла Эмма – она громко разорвала эту стоящую столбом тишину: -- Эй, чего вы попрятались тут? Меня обсуждаете?
-- Естественно, -- обернулась к ней Кэрол, -- Что еще мы можем обсуждать?
-- Не, а серьезно?
-- Да Мэдди на Мильтона моего наткнулась, -- сказала Кэрол. – Вспоминали студенческие годы.
-- Фу на вас совсем, паршивая интеллигенция, -- возмутилась Эмма. – Нашли о чем говорить. Я вам вот что расскажу. Вы же помните, как я несколько месяцев назад уезжала по работе в Айову?
-- Ага, помним, конечно. Ты там десять недель, что ли, просидела, да? – сказала Мэдди.
-- Да-да-да, так вот… пока я там была, Энди приезжал ко мне раз в три недели примерно на выходные. И что я имею вам сказать. Я открыла секрет счастливого секса после пятнадцати лет брака! Вы не представляете, как мы трахались! Как кролики! Нет, даже так: кролики на стероидах! И на кокаине.
-- Охренеть открытие, Эмма, спасибо, что поделилась. Прямо не знаю, как мы жили без него, -- засмеялась Кэрол, -- Ты собираешься подарить его миру?
-- Нет, только подружкам, да и плевать мне на открытие, просто поделиться очень хотелось. Я вот заново осознала, какой он сексуальный, даже борода у него такая сексуальная! И так стала ревновать после этого. Думаю, не дай бог кто-то еще будет эту бороду гладить.
-- Эмма, -- изнемогая от смеха, проговорила Кэрол, -- Кролик ты наш на стероидах… Ты сколько еще вина выпила, пока нас не было?
-- Много, но это неважно. Это же все правда. Я теперь так нами горжусь – что все живо, мы не стухли! А то до этого мне казалось, что он уже мне совсем поднадоел. А вы чего-нибудь такое делаете, а? – она оглядела подруг – глаза ее торжествующе блестели.
-- Мэдди, давай, делись победами на постельном фронте, -- сказала Кэрол.
-- Ой, -- застеснялась Мэдди, -- Я, знаете, что делаю? Коннор ужасно любит, когда я на высоких шпильках – прямо вот дюймов в пять – и в красном белье, таком совсем вызывающем. Или с леопардовым принтом. Я и белье, и туфли на сайте специальном покупаю. Для сексуальных игр. Найду телефон – кстати, куда я его задевала? – и покажу, может, вам тоже надо будет. Счастье, -- задумчиво протянула она, -- Что не надо никуда идти на этих шпильках, только до кровати – я же едва три фута в них пройти могу.
-- Кстати, о шпильках, -- как будто вдруг прервала ее Кэрол, -- и снова об Иоланде. Знаете, что она сказала мне как-то?
-- Что? – хором спросили Мэдди и Эмма.
-- Стоит она однажды посреди холла, разглядывает мою обувь и заявляет: а вот у меня, между прочим, кроме рабочих кроссовок, вся нормальная обувь на шпильках. И платьев много красивых и сексуальных, и юбок, -- и смотрит, знаете, так снисходительно на меня, типа, не то что некоторые, – я, кажется, была в темно-синем своем стареньком платье – длинном таком, до щиколоток, и в сабо. Я смиренно ответила, что, да, я очень просто одеваюсь. А сексуально одеваться вообще не умею. Ну, правда же, если честно, не умею.
Эмма засмеялась: -- Она, по-моему, во влажных мечтах заходит к вам однажды вся такая красивая, на каблуках и с декольте, и Айзек замертво от красоты такой падает, потом поднимается, руку к сердцу прижимает и говорит: я все понял о жизни, ты, Иоланда, одна моя любовь! Кэрол была ошибкой молодости.
-- О, ты тоже заметила, что она в него влюблена?
-- Да что там замечать: как ни придет, все время только и говорит, какой хороший Айзек, а о тебе, Кэро, – ой, не могу, смешно – что, мол, бедная-бедная, такой уставшей всегда выглядишь, прямо постарела за последний год.
-- Блин, почему ты раньше не рассказывала? – Кэрол смеялась уже до слез. Мэдди тоже хихикала.
-- Да забывала все время. И давно это, кстати?
-- Давно. И смеяться над этим на самом деле нехорошо. Блин. Мне стыдно очень бывает, успокаиваю себя тем, что я не со зла, просто когда она приосанивается со всеми этими каблуками, я не могу удержаться. Я ведь, если честно, сама ее в него влюбила – жалко смотреть было на женщину. Молодая еще совсем, а живет с этим тунеядцем престарелым, который только и делает, что деньги из нее тянет и кулинарных изысков вдобавок требует. Она мне как-то пожаловалась, что секс у нее хорошо если раз в месяц, и то… как же она выразилась? Пальчики так сложила и сказала, что «штучка» у него малюсенькая. Ну, и вот, -- теперь голос Кэрол уже был совершенно серьезным, -- Айзек однажды сделал ей чай, и я увидела, как она воспряла духом вся. С тех пор постоянно ему напоминаю, чтобы не забывал чай этот делать и комплименты обязательно говорил – всем нужно немножко внимания и любви – хотя бы вымышленной. Ничего дурного в этом нет. Мы ведь и правда по-человечески ее любим, и если любовь эта будет в ее сознании немножко припорошена романтикой – кому плохо от этого.
-- Это да, -- перестав улыбаться, проговорила Эмма.
-- Жалко ее – за все, -- сказала Мэдди, -- У нас, наверное, по сравнению с ней все проблемы из пальца высосаны.
-- Это и правда, и нет, -- сказала Кэрол. – У каждого своя дорога. А теперь я все-таки хочу зайти, потому что еще чуть-чуть, и я умру от холода. Никто не хочет чаю?

…

Разошлись гости за полночь. Эмму Энди почти волок на себе: на прощание она расцеловывала Кэрол и твердила, как же она ее любит и какая у них чудесная квартира, и вообще – ей так было хорошо. Мэдди, в отличие от подруги, на ногах стояла твердо, но взгляд был немного рассеян.

Закрыв за друзьями дверь, и Айзек, и Кэрол облегченно выдохнули.
-- Господи, наконец-то, я уж думал, Эмма никогда не закончит процесс прощания.
-- Не ворчи. Это она от избытка чувств.
-- Это она – от избытка вина. Блин, ну как можно каждый, каждый раз так заливаться винищем?
-- Может, ей нужно так расслабиться. Мы же ничего о ее жизни не знаем.
-- Ну как не знаем. Ты должна знать. Это же твоя подруга.
-- Подруга – да, но, скорее всего, я очень многого о ней не знаю. Почти никто никого не знает.
Айзек промолчал. Кэрол сказала: -- Я себе еще чаю сделаю. Очень голова болит. Ты будешь?
-- Да, -- ответил он. – Мы еще немного потусим? Я вдвоем бы хотел, без никого.
-- Можем, -- сказала Кэрол, -- Только я много сейчас не хочу разговаривать. Устала. Мне в точку нужно посмотреть некоторое время.
-- Конечно, я понимаю -- буду молчать, -- сказал Айзек. – Слушай, я тогда поставлю свежий бак в подогреватель. Или ты внутри хочешь?
-- Нет, давай на балконе. Я хочу покурить.
-- А, я тогда тоже маленькую сигарку выкурю. Когда в большой компании курю, это все-таки не то. Я люблю с тобой. Ты же не собираешься еще спать идти?
-- Нет, с час посижу.

Айзек не нарушил обещание: они пили чай и курили в совершенной тишине. Кэрол сидела в кресле, откинув голову и закрыв глаза, в пальцах она сжимала кусок янтаря, висевший на крупной цепи у нее на шее – у нее была привычка гладить его, особенно по вечерам. Айзек смотрел на жену, но она не чувствовала его взгляд.

Сообщение от Иоланды пришло неожиданно, от резкого звука СМС Кэрол вздрогнула и открыла глаза. Увидев имя, она удивилась: Иоланда обычно никогда не писала после одиннадцати вечера. Кэрол открыла: Иоланда писала, что она немножко ошиблась. Неправильно прочитала письмо из школы: в нем написано было лишь о том, что анкету Габриэлы взяли на рассмотрение. И на дату не посмотрела: письмо было двухнедельной давности, заплутало на почте. А на самом деле Габриэлу не приняли – они посмотрели сегодня на сайте школы. Отказникам ведь письма не присылают, только тем, кто прошел. Иоланда очень извиняется за предыдущее сообщение и надеется, что Кэрол еще не успела никому рассказать: у нее ведь сегодня были и Эмма, и Мэделин. Кэрол отписала: -- Иоланда, я страшно тебе сочувствую. Ничего страшного! Не расстраивайтесь, пожалуйста. У Габриэлы все впереди. И нет, я никому еще не успела сказать, я думала, что ты сама захочешь поделиться такими новостями. Поэтому не переживай, никто ничего не знает.

Отправив сообщение, Кэрол вздохнула и подумала: и вправду, как хорошо, что ничего никому не сказала. Мотивы ее молчания были не так благородны, как она написала, -- она ведь просто не могла поверить, что Габриэлу приняли, – но каковы бы они ни были, благодаря им удалось оградить Иоланду от очередного маленького унижения, которых и так слишком много в ее жизни и которым невольно подвергают ее и все они время от времени. Даже тем, что она моет за ними ванны и унитазы, расставляет их обувь и пылесосит их ковры. Она всегда где-то там, на нижней ступеньке – и если даже Айзек сотню раз сделает ей чай, и оба они будут делать вид, что она едва ли не член семьи – она не член семьи, и не равная им, и никогда равной не станет. Часы отмывания их раковин и унитазов не позволят этому равенству случиться. Кэрол с недавнего времени почему-то страстно хотелось отныне мыть все за собой самой – так сильно хотелось, что она предложила Айзеку рассчитать Иоланду, когда они переехали в эту квартиру – но он ей не позволил. И потому, что не хотел, чтобы Кэрол убирала дом сама, и потому, что пожалел Иоланду: это же ее хлеб. Кэрол понимала резонность его доводов, но тошно ей было все равно. Тошно от уборок этих. От уборок? Вся эта жизнь была не ее и не для нее, и никогда она к ней не стремилась и никогда в ней не нуждалась, и оказалась в ней случайно – и временами застывала посреди комнаты и оглядывалась, и не могла понять, что она здесь делает. Как глубоко хотелось ей исчезнуть отсюда – и жить так, как она когда-то жила раньше – когда у нее не было ничего и одновременно было все – и как она хотела жить всегда, и продолжала хотеть жить настолько сильно, что с каждым новым днем у нее меньше и меньше оставалось сил и воли и все тяжелее было останавливать себя, чтобы просто не выйти и не закрыть за собою входную дверь – и с каждым новым днем она понимала, что момент этот неизбежен и неотвратим, и необратим – потому что от себя уйти нельзя, и к себе нельзя не вернуться.



Айзек спросил: -- Кто так поздно пишет?
-- Иоланда, -- сказала Кэрол, -- Уточняла, в какое время ей приходить на следующей неделе. 




...