Не помню, чтобы было как-то иначе, так было всегда, они всегда были там. Огромные, как будто деревянные, неповоротливые боги. День за днём они смахивали крошки со стола на пол. Они их смахивали, а те просыпались сквозь щели между досками. А под ними был я, в полной темноте и сырости, больше слышал, чем видел, как крошки около меня и поодаль сыпались, попадая то на голову, то под ноги, то теряясь в волосах, то сразу закатываясь куда-то в угол, то оставаясь сверху на полу. Когда я был ещё совсем юн, свиреп и алчен до чужого, готов был даже драться за жалкие крохи, не понимая, в каком положении нахожусь, пытаясь достучаться до небес. Ведь сквозь щели валились не только крошки, но был виден и свет: очень часто боги обедали под светом какой-нибудь яркой звезды, порой становилось даже тепло, но не настолько насколько хотелось бы, а когда свет гас, то воцарялось нетерпеливое зыбкое молчание. Во времена былой молодости, видя, что некоторые крошки не провалились в щели, а остались на досках пола с другой стороны, я яростно начинал колотить по полу снизу пока они не прекращались, а иногда даже, когда я уже достаточно осознавал, что их там больше нет, то для успокоения, уже напрочь отбитыми руками проколачивал весь пол, дабы убедиться в этом окончательно. Странно, что никто даже не пытался как-то меня усмирить и успокоить, а почему, — я понял гораздо позже. По прошествии немалых лет своей жизни я заметил, что неумолимый жар и горячность юнца сменяется более размеренными эмоциональными состояниями. Но порой, человек в возрасте способен на гораздо большую пылкость и необузданность, чем он же в свои юные годы, правда такие состояния бывают реже, и чем их больше, то, как правило, тем спокойнее он в остальное время. Я становился буквально берсерком, когда до меня вдруг доходило, что вот та рука, смахнувшая крошки, ведь она могла смахнуть их не все, и какие-то остались на столе, и они там до сих пор, вполне вероятно их там достаточно накопилось. А если брать в расчёт то, с какой, в общем-то, механической небрежностью и равнодушием эти руки каждый раз смахивали жалкие крохи, то эта мысль представлялась мне более чем реальной и порождала неистовый гнев. В эти самые моменты, я как раз был уже не юн, но молниеносно вспыльчив: я с дичайшим остервенением разбивал в кровь не только руки, но и голову, больше всего доставалось затылку, так как высота от земли до пола была чуть ниже моего роста. Но реакции сверху по-прежнему не было. В конце концов, прошло время, я стал старше, мой пыл подугас и я стал смотреть на всё это гораздо спокойней. Ведь действительно, не лучше, не хуже, по большому счёту, от этих крошек мне не становилось, даже когда крошка падала одна, я вспоминал о тайно припасённой мною на этот самый случай и вот их уже минимум две, ещё я вспоминал о тех, которые падая мгновенно закатывались в углы, и которые очень сложно достать, но они есть, и, наверное, должен быть какой-то способ добраться до них, уж коле они сами существуют, да и к тому же лежат там, — а это совершенно точно, ведь я был всё время один, — никуда не убегают, только прячутся и такое чувство, что изредка выглядывают именно в такие моменты. Так вот, пыл подугас, но остались воспоминания, и дело даже не в них самих, а в том, что, как мне кажется, вспоминать человек способен, пока на эти воспоминания у него есть силы, силы снова переживать то, что когда-то происходило с ним в определённые моменты жизни. Так стал жить и я: видя, как в очередной момент со стола сыпятся крошки, меня захватывали воспоминания, как я разбивал себе руки в кровь, добиваясь большего. Надо сказать, что теперь крошки стали не только стряхивать со стола, но и сметать с пола. Было несколько особенно больших щелей, куда чаще всего и сметали их. Я смотрел на это, и в голове проносились чувства, переживания. Какая же это боль, скажу я откровенно! Как же! Были времена, когда я готов был разбиться на смерть, но всё это происходило сейчас, когда и я уже не тот, и времени в достатке!? Да уж, помню себя и как разрывалось сердце от бессмысленно прожитых дней и ночей. Будучи ещё совсем юным, я даже тогда пытался представить тех, кто смахивает крошки, иногда можно было различить руки и очертания лиц, но это всё было так далеко, что при первой фокусировке взгляда всё тут же сплывалось в одно жирное светлое пятно. Да и зрение, по правде говоря, после стольких лет, проведённых в темноте на безвылазной основе, было не таким хорошим и уж точно не предназначалось для того, чтобы разглядывать их лицо, оно годилось скорее для того, чтобы не пропускать крошки и только. Моя жизнь была настолько насыщена, насколько я был полон сил вспоминать о прожитом, и казалось так будет всегда, но и эти силы когда-нибудь, да должны были закончиться. И этот момент наступил. Мне стало тошно и главное скучно вспоминать бурно прожитые годы, причём нисколько не жалея сил, потраченных не то, что на них самих (бессмысленных по большому счёту), а даже силы, потраченные на воспоминания. С этого времени я стал поначалу с некоторым беспокойством, а затем всё отвлечённей и равнодушней наблюдать за тем, как вся земля под моими ногами походила уже более не на утоптанную и ровную чёрную гладь, а на пол в хлебном амбаре, в котором забыли убраться. Всё было усыпано крошками, а мне не было до них никакого дела. Я стал меньше есть, меньше пить, спать почти не хотелось. Чаще я просто наблюдал за крохопадом, как я стал называть его, этот мой хлебный дождь. Так сформировался мой взгляд. Чем больше крошек становилось, тем меньше мне их хотелось. Я стал равнодушным и более походил на растение, чем на живое существо. Но вот в чём парадокс, освободившись от напряжения, в котором я постоянно пребывал, мне становилось только хуже, точнее… Отсутствие эмоциональности по отношению к происходящему не придавало мне сил, а только истощало их. Казалось, что их как бы и не было в это время, ведь мне всё равно, крошки мне не нужны, стало быть, раз силы тратить незачем, то и незачем им и быть, в общем-то. Но суть в том, что это был самообман, пока я жив, сил не может не быть, они притаились, и ждут. К тому же они копились, и нет-нет, да ощущаешь какую-то будто бы потаённую энергию, а это просто-напросто твои вновь накопленные, но не потраченные силы. Другой вопрос: откуда эти силы прибывают и почему во мне накапливаются. Да и что это, в самом деле, такое? Засыпать меня этими крошками у них силы есть, и кажется, силы эти бесконечны, а у меня сил на эти крохи как будто бы и нет? Кто это сказал, что силы рук, смахивающих крошки больше сил того, кому уже давно впору эти крохи топтать, а не безвольно и равнодушно на них озираться. Разве силы не равны?
Крошки продолжают сыпаться, а я думаю о богах, оставаясь под досками, между землёю и полом. Думаю о крошках, о тех, кто их смахивает. Чья доля более завидная — тех, кто смахивает? Вряд ли. Что им в таком случае дано? Смахивать, да и только, может ещё завидовать. А тому, кто в подполье? Дано может даже больше, ведь он заведомо в подполье, а стало быть, изначально в невыгодном для себя положении, которое может превратить в более выгодное, хотя бы даже одной только мыслью о предначертанности положения. Но вот вопрос. Разве богам не дано проходить тот же путь, что и тем, кто под их ногами? Разве не были они, когда-то, когда ещё были не такими неповоротливыми и механическими — живыми? Кто же тогда более несчастен, ведь они знают, что заведомо обвинены, обвинены в захвате более выгодного положения, но их ли это вина?