.
на фото - наш актерско-режиссерский курс (1991-1995/1996 гг.) мастерской М.А.Захарова, первый выпуск.
(в кабинете Мастера в театре Ленком)
Александр Синюков
Владимир Дегтеренко
Самир Усман Аль-Баш
Юрий Батурин
Ольга Кузина
Анатолий Федоренко
Андрей Зябликов (Беркутов)
Юлия Сипайлова
Роман Шульман (Самгин)
Юлия Казеева (Дарья Казеева)
Игорь Бровин
Владимир Ячменев
Константин Юшкевич
Николай Виноградов
Агриппина Стеклова
Юрий Аркадьевич Махаев (педагог мастерской)
Марк Анатольевич Захаров (руководитель мастерской)
Татьяна Витольдовна Ахрамкова (педагог мастерской)
Марина Иванова (Ильинская)
Валерия Ганкина
Геннадий Назаров
Виктор Шамиров
ну, и я, Игорь Древалёв
.
…Был хороший этюд. Очень хороший. Может быть, самый хороший из тех, что мы делали на нашем режиссерско-актерском курсе в ГИТИСе. Когда учились. Это было в начале девяностых.
Его поставил мой однокурсник, Володя Ячменев, где-то сразу, на первом или втором курсе... Я не помню, какова была общая тема задания – что-то… сказки… или мультфильмы… или детские книги…
Он выбрал Винни-Пуха.
Взрослый, выросший Робин возвращался домой через много лет… К своим детским игрушкам.
Пуху… Сове… Иа-Иа…
Они радовались ему. Они грустили о нем. Они, может быть, единственное, что у него осталось в памяти и сердце…
И, видно, жизнь оказалась совсем не такой, какой казалась из детства… И мир не такой… И другого уже не будет.
Музыка... Что-то барочное... Бах... или Пуньяни... Не помню... Сова гершвиновскую колыбельную пела... "Summertime"...
Из таких этюдов не может получиться спектакль. Как только что-то «столбится» в таких вещах, оно перестает быть живым. Тонким. Пронзительным. Это невозможно, когда есть сцена и зритель. Это возможно только так – когда что-то вдруг возникает между теми, кто здесь, в аудитории. И они вдруг становятся близкими, почти родными.
Что не требует специальных акцентов и четких границ.
Но самое главное, даже вне зависимости от того, хорошо это или не очень – каждый вдруг видит, чувствует что-то свое, о чем, может, автор, режиссер, вовсе и не думал. Это свойство настоящего искусства. Редкое свойство.
Но вот какая штука.
Что-то свое увидел, почувствовал, и Захаров. Опытный, мудрый, искушенный... Руководитель нашего курса. Увидел в этом чистом и нехитром наброске.
Он помолчал. Все ждали. Он высказал несколько пожеланий по работе. Советов.
Потом еще помолчал.
Потом попросил актера-Пуха повторить одну из фраз актеру-Робину. Из этюда. Что-то вроде "а ты придешь к нам еще?"
С учетом пожеланий.
Актер повторил.
Не получилось. Как хотел Захаров, не получилось.
- Попробуйте еще раз. Тут другое…
Актер попробовал еще раз.
Не получилось.
Еще.
Еще раз.
И тогда он вдруг вышел сам. Что бывало очень редко.
Чтоб пояснить, что хотел.
Он вышел в коридор через дверь слева от игровой площадки. Развернулся и прислонился к косяку. Так, что нам видно было только пол-лица – так он ставил артиста, например, в фильмах, в сценах значимых и внутренне очень эмоциональных.
- Гена, - сказал он актеру-Пуху... и после короткой паузы, неожиданно, как-то очень негромко и от себя, - когда умру, на могилу ко мне придете?
И такая какая-то звенящая тишина вдруг повисла в аудитории… Недавно он опять ездил за границу лечить сердце…
Я вспомнил об этом, стоя перед его могилой. Перед крестом над ней.
Позади него грустно улыбался Данелия.
За ним Табаков…
Чуть левее Табакова Броневой.
А чуть дальше Дуров гонял своих голубей…
Я приехал пораньше, чтоб никого не было.
Девять дней.
В день похорон я на кладбище не поехал. Пришел, как все, в театр, поклонился, перекрестился, положил цветы у гроба...
И вот сейчас можно просто постоять.
Мимо одна за одной проходили бесконечные группы китайских туристов. Флажки над головами экскурсоводов маячили, как перископы подводных лодок. Моросил и пропадал мелкий дождь.
Подошел ленкомовский актер. Снял кепку. Перекрестился. Положил цветы. Ушел.
Марк Анатольевич никогда не говорил о вере, о Боге. Общие слова. Хотя, конечно же, думал об этом.
Но нам не говорил. Очевидно, эта тема была сложной, очень интимной. И так или иначе чувствуется подспудно во многих его спектаклях.
Но мне жаль, что он ничего не поставил на эту тему. Впрямую, не опосредованно.
Я думаю, не успел.
Он бы сделал это гораздо лучше многих других, размахивающих хоругвями и деланно постнолицых.
И в «Юноне» это только антураж, несмотря на обилие хоровых цитат… И в его Достоевском… И в «Плаче палача», хотя сюжет там, вроде и предполагает…
Но, как художник он был абсолютно честен и искренен. И ставил про то, что именно в данную минуту для него реально, не выдумано, не притянуто искусственно.
Даже, когда в былые времена вынужден был ставить то, что, может, и не очень хотелось. Театр государственный... Ленинского комсомола...
Так было и до революции, в императорских театрах. Только наоборот. Нельзя было, например, на сцене выводить членов императорской фамилии, духовных лиц, святых и т.д.
Но и в таких спектаклях, программно-тематическаих, Захаров никогда не кривил душой.
По его спектаклям можно проследить, как она менялась, его душа.
Оставляя неизменным главное - честность, искренность...
В каждом шаге, на каждом этапе.
И это главный признак большого художника. Неизбежная составляющая Мастера. Не «мастера» булгаковского, с маленькой, что значит «умельца, художника». Но Мастера – создателя, демиурга, опыт которого важен и необходим сотням и тысячам его зрителей, которые ждут этих его шагов и соразмеряют с ними свою жизнь.
Мейерхольд, например, много чего поставил "правильно-революционного". Он верил в то, что делает. Хотя и "Самоубийцу" он ставил, и "Одну жизнь" - спектакль (по "Как закалялась сталь") запрещенный к показу за ошеломляюще жесткое изображение той атмосферы, той цены, которая была заплачена, принесена на алтарь "всеобщего счастья". И шел до конца. И погиб в этой топке, в которую всё превратилось. И которую он сам, в сущности, и разжигал...
Но он был честен. Он был искренен. Он был Мастер.
Так и Захаров. Да, не с такой степенью безоглядности. Но тем не менее. Да ведь, он и не был, слава богу, никогда в шаге от расстрела, как Мейерхольд, как многие другие... Мейерхольда сначала чуть не расстреляли белогвардейцы... Потом их "оплошность" поправила другая сторона... Это было много раньше...
Он умел рассчитывать ходы. И рассказывал, например, что совершенно сознательно выбрал для постановки фадеевский "Разгром" в Маяковке, после снятия "Банкета" в Сатире. И расчет сработал. И ему дали "Ленком"...
Значительно позже он сожжет партбилет. И это тоже будет искренне. Хотя мне лично этот достаточно фарсовый и смотрящийся совершенно показушным жест не понравился вовсе.
Его театр был по-настоящему народным. Не в смысле матрешечно-каравайным, а сознательно неэлитарным. То есть рассчитанным на большую разномастную, разноликую и разнообразованную аудиторию, которую он умел объединять и направлять. Умел заставить ощущать себя единым целым.
При этом никогда не переходя грань, за которой дешевое потакание низкопробным вкусам и плебейское похабное кривляние.
Чем отличаются многие его эпигоны.
Некоторые, помню, даже называли себя его преемниками...
У таланта такого масштаба приемников не может быть просто по определению.
И в этом его уникальность и его трагедия.
Он обречен на одиночество. Он никому не может ничего передать.
Были называвшие себя преемниками Мейерхольда. Кто-то помнит их спектакли? Кого можно назвать преемником величайшего из наших режиссеров, Немировича-Данченко? Или Лобанова, Дикого?.. Или Товстоногова, Любимова, Фоменко?.. И Додина второго не будет.
Этим искусство отличается от науки. Хотя занимаются вроде одним – стараются понять мир, окружающий человека и самого человека в нем.
Но в науке, если кто-то не открыл какой-то закон, это непременно сделает кто-то другой.
В искусстве – нет. Тот же Булгаков не написал свою последнюю пьесу про Ричарда. Остались наметки, план, почеркушки… Не написал. И это уже никто никогда не сделает.
Стиль, точнее, режиссерская манера Захарова отличались от всех других.
Он сумел создать свой театр.
Не похожий ни на один другой. По самой системе «ткания» игровой фактуры.
Все, абсолютно все другие наши театры, так или иначе внутри одной игровой системы, одной системы координат. Несмотря на декларативные отсылки к разным именам, внешним отличиям, всякого рода камлания и шаманства.
Он создал свою систему координат. Опирающуюся на традицию, но продолжающую ее очень по-своему.
Это плохо понимали театроведы и критики, за малым исключением. И театр этот многие из них считали исключительно комедийно-придворным, сыто-развлекательным…
«Что такое театр Ленком? – говорилось в одной злобно-завистливой шутке из девяностых. – Это жирный кокос и толстый-толстый слой шоколада»… Ну, по аналогии с известным рекламным роликом сникерса или чего-то типа этого, не помню.
Да. Марк Захаров сумел создать, возможно, самый успешный театр в русской истории. Не могу сказать, лучший ли. Тут всё достаточно субъективно, и у всех свои предпочтения и вкусы, свои привязанности... И абсолютные критерии попросту невозможны. И актерский состав других театров, в целом, куда сильнее, и без сильного режиссера сам по себе не очень-то интересен, кроме, конечно, нескольких замечательных имен...
Да и не создавал он театр "с нуля"... И создание Немировичем со Станиславским МХТ - явление куда более крупное и яркое...
Не могу сказать, что он создал лучший театр. Но повторю - возможно, самый успешный.
Хотя много было в русском театре спектаклей оглушительных, театров замечательных и любимых зрителем... Режиссеров фантастических...
Но тем не менее...
С его спектаклей не уходили. Хотя они, вроде, и не становились событиями исключительными, как в МХТ чеховских и булгаковских времен, Таганке, БДТ... "Юнона"... Это всё-таки не драматический спектакль...
На его спектакли невозможно было достать билет. (За несколькими исключениями давними. Или недавними, но которые ставил не он).
И это на протяжении десятилетий!
Ему, его манере пытались подражать. Но это не получалось.
Кроме того, спектакли Ленкома были наиболее изощренными технически, в этом с ним не мог сравниться ни один другой театр.
Даже более статусный и финансируемый. Всё, или почти всё, что появлялось нового и интересного - новые прожектора, проекционные аппараты, звуковая аппаратура и т.п. - всё появлялось в театре и тут же применялось в спектаклях. Это была своего рода визитная карточка театра - его особый, всегда современный визуальный и звуковой ряд.
В девяностые страну корчило. Вакханалия смены собственности на всё. Фактически, ползучая революция.
Точнее, если произошедшее за семьдесят лет до того считать революцией, то теперь что? Реставрация? Реставрация чего?.. Контрреволюция?.. Оголтелая, безумная... Бандиты на рынках и улицах, войны по всему бывшему Союзу, озлобленный национализм... Опьяняющий дурман осклабившейся свободы... Грязь и похоть... С телеэкранов, с киноэкранов, со сценических площадок...
В девяностые и даже раньше, с боями и воплями развалились и разругались вдрызг, либо повыгоняли с гиканьем худруков и главных чуть ли ни все московские театры. И не только московские.
Чуть ли ни все.
Кроме Ленкома…
Это требовало мудрости.
Это требовало компромиссов в общении с властями. Да. Конечно.
И он умел это делать. А это, наверное, самое сложное в работе руководителя театра.
Другие, кстати, делали то же самое. Но как-то стыдливо умалчивали о своих хождениях по кабинетам и этажам власть имущих. Более того – там же и по сей день так же ходят нынешние «борцы с режимом», выклянчивая деньги, гранты, театры… Ну, чтобы потом с этим «режимом» бороться за его же счет, видимо…
Захаров в этом смысле всегда был честен. Он дорожил своим театром, своими артистами. Заботился о них.
Захарова любили, обожали зрители.
Ему, его «успешности» завидовали коллеги.
К нему несколько снисходительно, если не презрительно, относились критики.
У него при всех наградах и премиях, нет ни одной «Золотой маски», например. Ни за один спектакль. Лет пять назад дали задним числом что-то типа «за вклад» или типа того. Но не за спектакль.
И это будет вечным позором этой премии, считающей себя Национальной.
Думаю, его это сильно ранило.
Он был человеком очень закрытым. И очень одиноким, я думаю. И не очень счастливым.
Он никогда не делал подлостей.
У него, конечно же, были товарищи, приятели. Более близкие, более дальние. Были люди, мнением которых он дорожил, с кем мог посоветоваться, пошутить и побалагурить.
Но, кажется, совсем не было друзей. Ни одного.
Возможно, это необходимая и неизбежная плата за успех...
…Дождь опять то накрапывал, то пропадал. Всё шли и шли бесконечные китайцы.
Я подумал, что скоро, наверное, для них сделают отдельные таблички на могилах. С иероглифами… А на самой аллее поставят ларьки с бутербродами и столики с шатрами…
Китайцы таращились на многочисленные венки режиссеру, стоявшие вдоль аллеи. Махали руками, громко пытали экскурсовода. Но он, тоже китаец, пожимал плечами, читал надпись на каком-нибудь венке, опять пожимал плечами, что-то говорил, и тащил свою группу дальше...
…Ощущение, когда ты по-настоящему счастлив в жизни, бывает очень нечасто.
Когда что-то вдруг получается. И ты видишь, что это так, как ты хотел.
Когда в юности налетит порыв ветра или дождь, а ты где-то в поле, среди трав и цветов, и солнце пробивается сквозь светлые тучи, и сам не понимаешь откуда это ощущение блаженства.
Когда любимая благодарно и доверчиво чуть целует тебя в минуту близости, и глаза ее светятся, и дыхание прерывисто, и легкий румянец по лицу…
Когда в роддоме впервые берешь на руки своего ребенка, которого вынесла медсестра…
Для меня одним из таких, стал день, когда на поступлении, еще только на втором туре, который проходил прямо в театре, в репзале, по словам Захарова стало понятно, что я уже поступил.
Это было невероятно. На первом туре его не было, только педагоги мастерской. На этом втором туре я увидел его в первый раз.
Я хотел учиться только в его мастерской. Если бы я не поступил к нему, я бы не стал поступать к кому-то еще.
Это притом, что его режиссерская манера мне не близка, и я вовсе не хотел пытаться стать похожим на него.
Удивительно, но ведь я ему об этом тогда, на втором туре, и сказал.
Я поставил неплохой отрывок с поступающими артистами. Было смешно. Хохотали все. И смеялся он.
Потом сказал несколько фраз и задал несколько вопросов о том, каким я вижу свой театр, куда собираюсь творчески двигаться. Я ответил. И обозначил какие-то приоритеты. Он не согласился с ними, возразил. Потом чуть подумал и добавил:
- Ну, у нас еще будет много времени поговорить об этом.
Я вышел на улицу, и хлынул дождь. Таких до того я не помню за все годы моей предыдущей жизни в Москве.
Вода летела потоками чуть не по колено от Тверской вниз к Цветному. А ливень всё шел. Остановились троллейбусы - вода достала до пола и начало пробивать электричество, и линии обесточили, и теперь эти троллейбусы стояли друг за другом вдоль всего Страстного бульвара, из них вылезали люди и, ругаясь, лезли ногами в эти потоки.
А я шел, хлюпая кроссовками и штанами в этих легких стремнинах и водоворотах, и смеялся, и что-то орал.
Я был счастлив.
…Репетировал он кропотливо и подробно.
Никогда не кричал, никогда не унижал артиста, если у того не получалось. Мог заменить. Но не унизить.
Он всегда искал провоцирующее парадоксальное внутреннее и внешнее начало сцены, ее неожиданную, но смыслово и текстово оправданную отправную точку, которая бы вынудила, заставила актера двигаться в нужном, необходимом режиссеру и его спектаклю направлении.
В этом главное отличие его режиссерского почерка.
В театре духовно, глубинно, наиболее близким ему режиссером я бы назвал Вахтангова. С его поиском «фантастического реализма». Между "Гадибуком", "Турандот" и опытами в области психологического русского театра.
Часто Марк Анатольевич упоминал эйзенштейновский «монтаж аттракционов», как формообразующее начало, важное для его спектаклей.
И чрезвычайно высоко ценил Лобанова, считал, что научился всему у него.
Его театр был, в хорошем смысле, для толпы, он был демократичен в самом истинном смысле этого слова.
А это мало кто умеет.
Вот гуру для трех зрителей – их хватает. Как и всякого рода пикантных развлекателей и пламенных квазиборцов…
Часто в театрах задние ряды, в основном, смотрят не спектакль, а присутствуют при том, как смотрят передние.
Потому что сами почти не подключаются.
Потому что на многих спектаклях актерская энергетика и энергетика спектакля в целом, не добивают дальше десятого ряда… Это очень трудно – держать огромный зал в постоянном напряжении... И потому часто режиссеры подменяют ее имитацией, которую сами наивно, бездарно и беспомощно принимают за эту самую энергетику...
Воплями, криками, актерскими пустыми и трескучими истериками, общим ревом и ором, беготней и суетливостью...
В этом, по их мнению, она, энергетика, должна непременно выражаться...
Нет, вовсе не обязательно... Спектакль может быть и "тихим" и неторопливым... Дело совсем не в этом.
Да, это не так просто...
И потому Марка Анатольевича проблема удержания внимания зала, всего большого зала, волновала всегда.
Когда-то, в годы 80-е, на кафедре в ГИТИСе произошел следующий довольно показательный диалог.
После разбора какой-то студенческой работы, Захаров сказал: «Меня всегда волнует, чтобы зритель не заскучал на восьмой минуте, и не ушел». На это Эфрос ответил: «Если всё сделано правильно, зритель и так не уйдет».
Вроде бы красиво и «правильно» ответил.
Но вспомните пару хотя бы названий фильмов этого замечательного режиссера. Нет, не спектаклей, а именно фильмов.
И вспомните фильмы Захарова.
И будет понятно, о чем я.
Наполнение понятия "зритель" у них было разное, в этом дело... И я видел уходящих со спектаклей Эфроса... Хотя это были хорошие спектакли...
Эфрос, режиссер выдающийся, с Ленкомом не справился совсем, и ушел (точнее, его убрали). Как не справился потом и с Таганкой. Которая его убила.
Хотя и в Ленкоме, и на Бронной, и на Таганке, и много где еще, создал потрясающие спектакли.
Захаров сделал из довольно среднего театра имени Ленинского комсомола один из самых востребованных и желанных зрителем театров своего времени. Яркий, умный, самобытный.
Это особый дар. Быть организатором, и обладать интуицией предугадывать, почти всегда наверняка, зрительское восприятие и реакцию.
Зато помимо создателя великих спектаклей, Эфрос был гением телевизионного театра. Пожалуй, единственным.
У Захарова это получалось совсем не так хорошо. Если не сказать плохо.
Но вот, что отличало Захарова в смысле самого нутра его работы. Работы в театре.
Если, скажем, блистательный Фоменко как бы насыщал актерское сценическое пространство воздухом, ощущением игровой свободы, акварельности, когда цвет видно сквозь цвет даже в сценах жестких и драматичных, и актеры у него, начиная сцену «нормально», затем носясь туда и сюда, и делая кульбиты, - в конце сцены могли оказаться вообще вверх ногами, и это было бы естественно и оправдано самим развитием этой сцены, - то у Захарова они и з н а ч а л ь н о могли натурально или фигурально быть вверх ногами, и это тоже бы было не "выбриком", а оправдано, и дальше развивало бы сцену совершенно неожиданно.
И эта начальная точка, зернышко, из которого вырастет всё остальное, атом, который начинает делиться, выделяя скрытую в нем и невидимую до того огромную взрывную энергию - это искалось долго и мучительно.
Неделями и месяцами.
Иногда годами.
И моцартовская внешняя легкость формы многих его спектаклей, как правило, итог долгой и, порой, мучительной работы.
Он никогда ничего не создавал в суете и на скорую руку.
- Львица рождает одного детеныша, - иногда говорил он. - Но она рождает льва.
Вероятно, он при этом с кем-то внутренне полемизировал, кому-то недоброму отвечал. И кого не хотел публично называть.
Потому что басня Эзопа звучит так: свинья смеялась над львицей, что та рождает только одного детеныша. Львица ответила: «Одного, но льва!»
Хотя, вообще-то, львица рождает до четырех львят, и я думаю, он, Захаров, это, конечно, знал...
Он был, казалось, совершенно безжалостен к своим героям. Сарказму, иронии, почти издевке, подвергались почти все и вся сценические персонажи.
И это тоже характерная особенность его режиссерского почерка.
И только потом, сильно потом, ближе к финалу, или в самом финале, всё вдруг переворачивалось, и становилось понятно, как больно создавшему спектакль от изначального и бесконечного несовершенства этого мира, его несправедливости, жестокости… И как на самом деле жаль тех, кто барахтается, как может, в этой жизни… И тонет… И гибнет… И что с этим делать непонятно.
Это в драмах.
В комедиях парадоксальность его была всегда некой постоянной составляющей юмора и смеха.
В подготовленной другим режиссером сцене Керубино с Графиней, тот от «волнения» вдруг переходил на французский:
- Мадам!... Мадам!.. Жо суи маляд а ля тэт.
Ну, забавно, да. Но не более.
Захаров это посмотрел на репетиции и спросил:
- А что он говорит?
- Он говорит – у меня болит голова.
Захаров чуть подумал.
- Давайте вы скажете так. Мадам, жо суи маляд а ля тэт. Причем, маляд а ля тэт так жо суи…
Ну, конечно, засмеялись все и в зале, и на сцене.
…Он умел быть тактичным.
Но умел, при необходимости, быть и очень жестким.
Он был разным. И постоянным.
В своей любви к театру. В своей преданности ему.
...Конечно, его будут помнить, и будут любить. И будут приходить на могилу, и приносить цветы.
Как буду приходить и я.
И упокой, Господи, душу его... идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная...
Аминь.
... Посветлело. Дождь опять перестал. Я пошел к выходу.
2019.
_________