Москва для меня является местом особенным; это настолько очевидно, что я даже никогда не задумывался – почему?
Конечно, я прожил в Москве всю свою жизнь, и не представляю себе, что можно было бы жить постоянно в каком-нибудь другом месте, но то же самое мог бы сказать патриот любого города, а не только Москвы. Конечно, у меня есть привязанность к тем местам, где находился мой дом – к Патриаршим прудам, к Болванам (Замоскворечье), к Благуше (район Семеновской площади), к Новогиреево, но привязанность к «малой Родине» не зависит от того, в каком городе живешь, тем более, что облик четырех мест моего проживания был очень разен, и каждому из них можно найти аналоги в других городах. Конечно, Москва – это древний город с множеством памятников истории и архитектуры, но в России есть более древние города с лучшей сохранностью архитектурной среды, чем в Москве (например, Новгород Великий). Конечно, в Москве расположены музеи мирового уровня, театры, концертные залы, но многие считают культурной столицей России не Москву, а Санкт-Петербург; последним я восхищаюсь безмерно, но люблю не его, а Москву. Конечно, Москва – столица, но то, что здесь находится вершина властной вертикали России, на мою жизнь либо не влияет, либо влияет отрицательно, так как именно здесь происходили бунты, путчи, и революции. Конечно, в населении Москвы высок процент интеллигенции, велико влияние либералов, и низок рейтинг коммунистов, однако Санкт-Петербург и Екатеринбург – либеральнее, но все же я предпочитаю Москву. Конечно, в советское время Москва была единственным городом СССР, который сносно снабжался продовольствием и ширпотребом, но теперь рынок выровнял диспропорции, и из провинции ездить в Москву за продуктами больше не надо, но я по-прежнему привержен к Москве. Конечно, в Москве высокий уровень жизни, но в Ханты-Мансийске он еще выше, но мне в Ханты-Мансийск не надо. Конечно, Москва – это город с богатым историческим прошлым, но оно принадлежит не одним москвичам, а всей России, и ее визитеры, может быть, чувствуют это острее, чем мы, здешние. Конечно, Москва – мегаполис мирового значения, в котором можно себя чувствовать одновременно и одиноким, и гражданином Мира, но он такой не единственный, однако я, будь такая возможность, не променял бы Москву ни на Нью-Йорк, ни на Лондон.
Меня ничуть не смущают ни многолюдство Москвы, ни плохая экология, ни полчища мигрантов, ни высокий уровень преступности.
Чем же так меня к себе приворожила Москва?
Я не буду рассматривать фактор удобства городской жизни, так как он стал заметен лишь в последние годы, тогда как я был обожателем Москвы в течение всей своей 80-летней жизни. Поэтому я ограничусь взглядом, который, согласно Канту, является главным: с точки зрения эстетической.
Впечатление от Москвы в целом, даваемое Первым взглядом, учреждающим Dasein (Здесь - Бытие (нем.)) Хайдеггера, - ощущение простора. Москва раскинулась по огромной территории, конца-края которой не видно, поэтому на интуитивном уровне кажется, что она и есть вся Россия. Даже в историческом центре, начиная с Садового кольца, - она рассечена широкими автомагистралями с интенсивным движением транспорта, а расширенные тротуары укрепили ощущение ее просторности.
Вторая глобальная особенность Москвы: она засажена немыслимым количеством деревьев, так что ее преобладающий (летний) цвет – зеленый. В этом с ней из мировых столиц может соревноваться разве, что Берлин.
Третья особенность Москвы касается ее архитектурного облика: его генерализующий принцип – бесшабашная эклектика, и в этом заключается ее неповторимый шарм.
Чтобы приведенные мною утверждения не остались голословными, приведу несколько примеров городских ландшафтов, которые мне дороги, - как своими эстетическими качествами, так и напоминанием о моем прошлом.
С крыши холмообразного концертного зала «Зарядье» открывается вид на Москву, способный служить ее визитною карточкой с большей справедливостью, чем общепринятый, (на последнем изображена Красная площадь, снятая от стены Исторического музея), так как в его фокусе находится мавзолей, чье идейное наполнение – более, чем сомнительно. От Зарядья Кремль выглядит очень фотогенично, красиво раскинувшись на Боровицком холме. В центре его композиции, за Кремлевским сквером, высится колокольня Ивана Великого, величественная и строгая, как перст Божий. Перемещая взгляд вправо, обнаруживаешь изысканно нарядную Спасскую башню, а рядом с ней – гротескную фантасмагорию декора Собора Василия Блаженного; дальше, по мере скольжения взглядом вправо на фоне Гостиного Двора проходят вереницей палаты и церкви Зарядья, развлекающие зрителя своим разнообразием.
Поворачивая взгляд от Ивана Великого влево, видишь главы Архангельского Собора и Большой Кремлевский дворец в профиль; далее на горизонте возникает уступчатый силуэт высотки Министерства иностранных дел, смещающий внимание от Средневековья в буквальном смысле – к Сталинскому средневековью, из которого я вышел, и к которому чувствителен. А потом все остальные постройки собою затмевает громада храма Христа Спасителя, что не удивительно: Бунин пишет, что его было видно из поезда еще на подъезде к городу; следует признать, что это – безвкусное и неуклюжее строение, но большевики сделали его поистине культовым сооружением, сделав фильм о его разрушении, и придав ему символическое значение. Поэтому его восстановление стало символом преодоления коммунизма; я, атеист, приезжал на место стройки каждый месяц, чтобы отследить прогресс в возведении храма, радуясь: «Они его разрушили, а Мы восстанавливаем».
Рядом с храмом виден угол шедевра конструктивизма – Дома на набережной, прославленного писателем Юрием Трифоновым. Внутри него я побывал лишь однажды, когда в квартире атташе по культуре посольства Австрии Симона Мраза проводилась выставка современного искусства. Стало ясно: жить в квартире с видом на Кремль – это круто!
Вслед затем взгляд перескакивает на Софийскую набережную, на которой отсюда хорошо видна только колокольня Софийского храма, которая в моих глазах реабилитирует Ложно-византийский стиль. Дальше в поле зрения попадает ферма Москворецкого моста, от которого начинается Раушская набережная, где бросается в глаза памятник промышленной архитектуры – комплекс зданий электростанции МОГЭС, построенных в начале прошлого века, и придающий пикантность архитектурному ансамблю исторического центра, в котором доминируют крепость и церкви. Этот пейзаж завершается красивой излучиной Москвы – реки, убегающей под Устьинский мост, за которым стоит красивейшая из сталинских высоток – дом на Котельнической набережной, похожий на поставленную на бок книжку-раскладушку, в котором я бывал часто, как завсегдатай кинотеатра «Иллюзион». От Зарядья вдоль Москворецкой набережной чуть не на всю ее длину протянулся классицистский фасад Воспитательного дома, обозначенный в пейзаже своим шлемовидным куполом с пикой.
Местом, откуда исторический центр Москвы виден чуть не целиком, является смотровая площадка на Воробьевых горах. Те здания, которые мы только что осматривали, занимают на нем лишь малый сектор обзора, и остальной горизонт, вооружившись биноклем, можно обследовать часами, отыскивая хорошо знакомые храмы, и отслеживая отдельные улицы, как, например, Новый Арбат, изуродованный Посохиным, и даже отдельные монументы, как, например, церетелевский памятник Петру (его не ругал только ленивый, но он московской эклектике пришелся ко двору именно своей чудовищностью).
В годы моей молодости силуэт Москвы был более определенным: в нем доминировали сталинские высотки и десяток самых больших церквей. Теперь понастроили высоких домов, большая часть которых мне неизвестна, и они сбивают с толку. Вместе с тем на карте города появился новый эффектный ориентир – московский аналог парижского квартала Defense – Москва-Сити. Он смотрится эффектнее своего собрата, так как небоскребы расположены в нем более кучно, но есть у него и недостаток – нет своего крематория, (а в квартале Defense – есть). Наконец, с неохотой гляжу на спортивные сооружения Лужников; они никогда мне не нравились, и на занимаемой ими местности я всегда размещал пейзаж, хранимый в моей памяти с начала пятидесятых, – поле, протянувшееся в излучине Москвы-реки между двумя серебристыми мостами Окружной железной дороги, было засажено капустой вплоть до Новодевичьего монастыря, а к ее левому берегу, еще не забранному в гранит, приткнулись лодки, катера, мелкие кораблики, которые здесь обихоживали в мелких кустарных мастерских.
Обернувшись, оказываешься сражен зрелищем Университета, похожего отсюда на мираж, но стоит подойти к нему поближе, и здание становится знакомым и родным, так как здесь прошли пять с половиной лет учебы – лучшие годы моей жизни. Мне особенно любы изящные часовые башенки по его углам.
Я стою на Триумфальной пощади спиной к зданию бывшей гостиницы «София», в ресторане которой в 1966 году я присутствовал на банкете по случаю защиты кандидатской диссертации моим сослуживцем Витюнчиком. Слева от меня взлетает фасад Концертного зала имени Чайковского с высоким белым портиком на фоне гладкой стены розового цвета, расчерченной геометрическим рисунком. Здесь во времена перестройки я посещал концерты авангарда классической музыки, например, слушал “Reqiem fur einem junger Dichter” ( Реквием по молодому поэту (нем.)) Берндта Алоиза Циммермана (для рассказчика, сопрано, баритона, трех хоров, магнитофона, оркестра, джазового ансамбля и органа). И так как всего этого оказалось недостаточно, к партитуре был добавлен еще один оркестрант, перед микрофоном рвавший листы бумаги. Направо стоит здание Министерства экономического развития и торговли. Когда им руководил Герман Греф, я называл Триумфальную площадь Грефской (аллюзия на Гревскую площадь в Париже), в пику Маяковскому, который стоит тут же, и которого я не люблю.
Прямо передо мной маячит здание гостиницы «Пекин», имитирующее стиль сталинских высоток. Слева от него открывается восхитительная перспектива широченной Большой Садовой улицы, переходящей в Садово-Кудринскую, плавно заворачивающую влево, к Кудринской площади, над которой возвышается сталинская высотка, своим силуэтом наводящая на мысль о романском соборе в Майнце. На левой стороне Большой Садовой к концертному залу прислонился театр Сатиры, на месте которого раньше находился Мюзик-холл – прототип Варьете, в котором Воланд давал сеанс черной магии. А дальше по той же стороне под номером 10 расположен эффектный дом в стиле Модерн, в котором в «нехорошей квартире» жил создатель Воланда Михаил Булгаков. Пробежав глазами по правой стороне Садового кольца, в ряду домов я нахожу разрыв, заполненный деревьями небольшого парка. Здесь находится детская больница имени Филатова, куда, бегом пересекая Садовую, меня, шестилетнего, взвалив на плечо, несла мама (мы жили здесь неподалеку – в Малом Козихинском переулке) после того, как моя годовалая сестра на меня опрокинула кастрюлю супа (он кипел на электрической плитке).
Говоря о Москве, я не могу мысленно не побывать у стен Московского Пассажа, где, также, находится магазин «Мюр и Мерилиз», который теперь почему-то называемся «ЦУМ» - просто «ЦУМ», а не «цум Байшпиль» ( Zum Beispiel – например (нем.)) , как вертится на языке. Сюда сбегаются множество центральных улиц: и Пушечная с перспективой на фасад здания ГПУ – НКВД – КГБ – ФСБ, и красиво изогнувшийся Кузнецкий мост, сохранивший благородную дореволюционную застройку, в том числе красивое здание с надписью Банкъ, занимаемое ВТБ, и Неглинная улица - с магазином «Ноты» и Сандуновскими банями (первый из них вызывает только зрительные ассоциации, а вторые – только звуковые), и Столешников, ведущий на Тверскую площадь, где стоит дом генерал-губернатора Москвы (ныне мэрия), и Петровка, указующая на силуэт колокольни Высоко-Петровского монастыря – такой волнующий, - ведь он врезался в память с раннего детства, став с тех пор для меня символом самое Москвы.
Август 2019 г.