Дневник: день четвёртый
(22.09.2018)
11:50. Проснулся безо всякой оглядки на время: к чему? Отметил только час, когда начал вести запись…
На улице солнечно, свет бьёт в окно совсем по-летнему, и если бы не остывший за ночь комнатный воздух, так бы и подумал спросонья, что за окном — лето.
Маленькая кошка — так отныне я буду её называть — ночевала со мной в избе. Вчера, выпуская её к ночи на улицу, думал, уйдёт на ночь в п—вский сарай, где все они, кошки, живут круглый год. Но выйдя в полночь во двор, — на свет белый, так сказать, посмотреть, — осветил её фонарём, сидящей на скамейке у летнего стола, возле сенцев. Сыч сычом: глаза большие, круглые, смотрит, не сводя их даже от яркого луча фонаря.
Позвал, — стрельнула в сенцы.
Поутру застал её невозмутимо лежащей на Сашкиной кровати. Она увлечённо умывалась, периодически выкусывая в шерсти. Пробыла со мной недолго: дал молока и она ушла.
13:20. Нагрянули родственники из города: Васька, Лидка, оба Сергеевых сына, Денис и Кирилл, и двоюродная сестра матери т. Клава К—вы (это их дом я упоминал вчера, отправляясь рыбачить по Мёртвой речке).
Сидели в избе, разговаривали вдвоём сначала с Васькой, — он сел на стул у икон, где я сегодня начал было вести записи. Вскорости пришла Лидка.
При Ваське неотлучно находились Сергеевы мальчишки. Впрочем, Денис, что постарше, почти сразу вышел, а Кирилл, увидев затопленную голландку, с ходу уселся на расстеленную перед ней фуфайку, схватил рядом лежащий коробок со спичками — и давай швырять их в огонь по одной. Пш-ш! Пш-ш! Пш-ш!
Васька оттянул его за это хорошенько — так да растак! Лидка было вступилась, да поздно — Васькины слова подействовали: баран оставил спички в покое. Но от голландки не отошёл, так и остался сидеть перед ней, горюя вслух о рыбалке, на которую всё никак не мог попасть, начиная с ранней весны.
Взбалмошный мальчишка этот Кирилл, безалаберный. В отца. Денис, насколько припомню, в детстве таким не был; только сложением в Сергея удался, характером же — в мать, в Ленку пошёл.
За разговором Васька в основном вспоминал время, когда в деревню приезжал наш д. Ваня. Особенно памятны ему были их совместные наезды сюда в выходные дни, когда, отработав пятидневку на заводе, они приезжали и с головой окунались во всё то, во что окунаются любые уважающие себя мужики, оторвавшись на время от бабьих юбок да глаз: в рыбалку и вино.
Бойкий да горластый, Васька без роздыху сыпал историями, которые с ними происходили на речке, в нашей избе, и в избе К—вых, нарушая своим резким, крикливым голосом идиллию, к которой я успел привыкнуть за эти три дня своего тихого, одинокого пребывания в избе. При этом он то и дело оглядывал комнату, словно что-то высматривал, пока, наконец, воодушевлённый воспоминаниями, не сказал, что где-нибудь в комнате нужно повесить фотографию д. Вани.
Я записал пару Васькиных историй о д. Ване. Привожу их от своего лица.
Аквариум
Ёмкость у нас во дворе стояла, у дальнего угла сенцев. Небольшая, вроде как железный ящик такой, метр на метр с открытым верхом, чуть врытый в землю. В прежние годы д. Ваня на всей территории двора держал огород: перекопал землю, избавил её от травы (неблагодарная работа) и усадил взрыхлённые участки зеленью, ягодами, капустой и по большей части картошкой, — фиолетовой; её он предпочитал всем другим сортам, какие только водились в нашей Т—ской округе.
Специально для огорода он и приволок откуда-то эту ёмкость, чтобы держать в ней воду для полива. А помимо этого, приспособил её под живой аквариум.
Бывало, карасей в пруду натягает, да увлечённо, что девать потом некуда, запустит их в эту ёмкость и живут они там до поры до времени. И если, например, по какой-то причине пропустил рыбалку, или, скажем, приелся макаронный суп, в любой момент — выловил из ёмкости сколько надо и пожарил.
— Приедем сюда, в деревню, — хвастал Васька, — жёнам в городе скажем, что рыбачить поехали, а сами ка-а-к загудим в избе! На целых два дня! А перед отъездом наловим руками карасей из аквариума, — прямо горстями выгребали! — и домой везём. Вот: на рыбалке были!
— А то мы не знали, как вы тут рыбачили! — отвела смешок в сторону Лидка, переводя взгляд с Васьки на меня. — Хех! Рыбаки…
Крендель
Ещё б Лидке не знать!
Следующую историю я уж от самого д. Вани слышал, и не только. Тогда это славное преданьице у нас по всей родне прогремело.
Загудели наши мужики, как обычно вырвавшись из города в деревню, да так, что память в конец потеряли. А вместе с ней и всякую совесть.
Гудели в избе у К—вых. Весь вечер глушили родимую, надрывались; уж заполночь — всё оторваться не могут, стараются. И хоть не был я там, да немудрено представить, что в пьяном угаре и как звать друг друга позабыли, и в ряд поставь — на одно лицо; явись за столом чёртов сопливый пятак, иль мигни рогатый глазком позадорней — за своего примут, в красный угол усадят, по плечу похлопают, уважать начнут.
Лишь к утру повалились мужики спать кто где был, а как очнулись, зенки-то с похмелья продрали — ай, батюшки! — посредь комнаты, на полу — большой человечий крендель!
Кто?! Когда?! Ни один не сознаётся.
— По сей день разгадать не можем! — смеётся Васька, хлопая себя по коленкам. — Никто ничего не помнит. Чудеса!
Может, и чудеса, да только Ваське я не верю.
— Это Сергей! — всегда уверенно делился догадкой д. Ваня, имея в виду отца Дениса и Кирилла. — Он один такой здоровый из нас был в ту ночь, и врёт, что ничего не помнит. Уж ремень-то, ёлки-зелёные, сумел расстегнуть! А для этого при памяти нужно быть.
Элементарно, Вася!
Цыганы
Всё это время т. Клава была у П—вых, а когда наконец пришла к нам, дальше сенцев проходить не стала, как я ни приглашал. Вызвала своих, постояла во дворе, дождалась покуда Васька с пацанами накопают хрен у нас на задах, — я дал им для этого лопату, — и всей компанией отправились к Васькиным жигулям, на которых прибыли. Им предстояло ехать ещё в соседний К—нин. К кому — не знаю, не спрашивал.
Да! Пока ждали во дворе хреновых копателей, со стороны большака, по просёлку, что проходит между нашей избой и домом Петьки П—ва, подъехала странная тёмная машина неопределённой марки, замызганная, с мятыми передними дверьми и скрипучим прицепом-тележкой сзади. Тихо подъехала ко двору и остановилась.
Цыганы. Двое. Чёрные, как кирзовые сапоги. Молодые, морды глумливые.
— Металл: старые стиральные машинки, двигатели, котлы, кастрюли, лейки, лопаты! — загнусавил тот, что за рулём, обращаясь к нам прямо из машины в раскрытое окно.
— Лосиные рога! Гусиный пух! — добавил второй, прильнув к водительскому окну с переднего пассажирского сиденья.
— Нет! Ничего нет! Самим бы кто чего дал! — бойко ответила Лидка, сидевшая во дворе на скамейке у столика.
Мельком оглядев нас, цыган-водитель остановил выжидательный взгляд на мне, и хитро улыбнулся: «Ай, врёте!»
Второй, что с пассажирской стороны, вышел из автомобиля и, разминаясь, пошёл к дому д. Вани П—ва. Тот на корточках, в неизменном сером, промасленном халате возился в огороде с мотоплугом, — собирался пахать возле дома, да что-то не заводилось.
Завидя незваных гостей, поднялся, и с открытым недоверием, и даже с ненавистью уставился на идущего к нему сутулого, худого, среднего роста цыгана в пыльно-бежевом свитере, мятых, синих джинсах и резиновых сапогах.
Подойдя к забору, цыган повторил то, что спросил его товарищ из машины.
— Только вас и ждём! — не церемонясь, почти зло отрубил д. Ваня. — Только для вас барахло и собираем! Нет ничаво! Спрашивали уже! Каждый день сюда ездите!
И снова переключился на мотоплуг, следя вполглаза за чужаком.
— Не каждый день, — не понимая смысла сказанного, ответил ему цыган, — две недели назад были.
Однако, поняв, что поживиться в нашем углу им нечем, вернулся к машине, хлопнул дверью, и они тронулись дальше, в глубь деревни, всё так же глумливо поглядывая на нас: «Ай, врёте!»
Остановились метрах в ста от нашего двора, у дома Нинки А—киной, что жила по нашей же хуторской улице. Через минуту к ним вышел Лёнька, Нинкин родной племянник — долговязый парень моих лет, и ещё через минуту от них стали доноситься глухие, бухающие звуки железа, падающего в прожорливый цыганский прицеп.
Для Лёньки с Нинкой приезд цыган — всегда праздник. Сдадут железо — и молись Россия! Пьют-гуляют. Наверняка что-то держали наготове для них, раз так быстро взялись за дело.
Размышления о цыганах
Вообще, цыгане и раньше, начиная с конца восьмидесятых годов, периодически заезжали в нашу деревню, спрашивали то одно, то другое, то третье, скупая необходимые вещи за бесценок.
Их много чего интересовало: кухонная утварь — медные самовары, подносы, печные чугуны, котлы; предметы домашнего обихода и рукоделия: самотканые платки, пуховые шали, полушалки и т. д., включая старинные прялки, прядильные резные доски, сундучки, шкатулки.
В девяностых годах самым распространённым запросом цыган стал алюминий: фляги, канистры, чашки, тарелки, ложки; не гнушались никакой мелочью. В настоящее время, когда задушили колхозы, и деревни остались едва ли ни на грани самовыживания, основная добыча цыган составляет в большинстве своём лишь чёрный металл.
— А то мы сами не знаем, куда яво сдавать, этот мятал! — распалялся д. Ваня даже после отъезда цыган, — до того они встормошили его своим бесцеремонным, наглым визитом. — Только для них и держим! Только их и ждём!
Проводив К—вых, я спросил старика, не хулиганят ли цыгане, и какие они, П—вы, принимают меры, чтобы обезопасить своё хозяйство от нежданных проходимцев.
Тот ответил, что не хулиганят. А про безопасность выразился так:
— Всё в сарай закрываем! У меня хорошие, удобные тиски во дворе стояли, вон в тем углу; один давче прицапился: дай да дай, дай да дай! Я их в сарай перенёс, не отдал! Им всё нужно, а нам — ничаво? Хрянов им! Всё под замком держим.
Приезд цыган немало взволновал и меня самого. Возле банного сруба, у стены, что смотрит вглубь двора, с прошлого года стоит объёмная железная ёмкость, вроде глухого бака. Эдакий прямоугольник с выпуклыми боками-стенками, метр на полтора. Отделывая сруб и готовя его к зиме, мы с братом вставали на этот бак, чтобы стать повыше, и забивали с него гвозди. Не знаю, видели его цыгане или нет, — он надёжно спрятан прямо за углом бани, — но глаза у цыганской сволочи ой, как вёртки! И за угол заглянут, не выходя из машины! Да и не нужно быть цыганом, чтобы понять, что у людей — стройка, и поживиться здесь в высшей степени можно, и не только старым барахлом.
Убрать нужно бак, пропадёт ни за грош. Хотя, сдаётся, он вовсе и не наш, а П—вых, — Петька со своим братом Генкой обычно держали возле этого места летний душ, бак сто процентов оттуда, — убрать всё равно необходимо. Уж кому и придётся отдать, так точно не цыганам, а законным владельцам. Когда хватятся и спросят, разумеется…
А пока пусть стоит у бани, не нужно создавать лишних движений, — хоть издали, да всё ж у цыган на виду. «Ай, врёте!» Уедут, скроются — тогда…
Так что и здесь, в заповедной обители моих детских грёз и мечтаний, в этой отдалённой от города деревенской глуши, тоже есть свои страхи и опасения.
Да и мало, что ли, с детства нас цыганами пугают? Цыганам продам, цыган украдёт, цыгане зарежут; цыгане пятое, десятое… А какая у цыган слава? Вот-вот! Без роду. Без племени. Кочуют всем табором с места на место, вершат попутно свои тёмные, лихие дела, промышляя, где воровством, где налётом, где обманом. А где цыган украл, — там ему и родина, там ему и дом, там и мать родная.
«Не каждый день, говорит, ездим!» Счёт, что ли, ведут этим дням? Нет, не понять им русского человека, его языка, жеста, выражений. «Каждый день», — что каждый день: значит, часто, надоели, а то бы вовсе вас не видеть! А этот же кирзовый олух ещё и «две недели» приплёл, словно по утверждённому расписанию, в срок заявился.
Эх, расстроил меня день, ничего не скажешь!
21:43. Зато чрезвычайно порадовал вечер!
Сегодня я наконец-то порыбачил. В полном понимании этого слова: была и подходящая, тихая погода, и азарт, и тяга к рыбалке — прямо душа томилась пойти с удочкой на речку. Были и поклёвки, с последующей поимкой, и зацепы о кусты и коряги, и, конечно же, один сход. С него-то и начну.
Два предшествующих дня мёртвого безрыбья сделали своё дело: я потерял бдительность. И поди разгадай теперь, где: в Углу ли, болтаясь с места на место, в поисках подходящей заводи, и не найдя её? Или бродя накатанной дорогой, по полю, разглядывая окрестности? А может, в заречной посадке, срывая на память с берёзы жёлтый листок, с целью спрятать его в томе Толстого?
Рыбалку начал с одного любопытного участка реки, чуть ниже места, где раньше стоял переправный мост. Там вообще места хорошие, но в этом году я до них не доходил. Помнил только, что ловил там всегда, и хотя улов был невелик, и не крупна рыба — мелкий карась, — но добыча постоянна.
По осевшей, пригнутой прибрежной траве, покорно предоставляющей доступ к воде, прошёл недалеко от моста и забросил. Участок реки, у которого я стоял, представлял собой узкий, медленный поток тёмной, и как будто густой воды; в меру глубокий, шириной около полутора метра, он протекал между печально нависшим сухим тростником. В одном месте поток сворачивал, образуя подмытую заводь, всё с тем же неторопливым течением. Сюда и забросил, в ожидании.
Поклёвка последовала минут через десять, когда я, насмотревшись на недвижимый поплавок, решил перетянуть его в другое место без проверки наживки. Привлечь внимание рыбы шевелением, так сказать. Сначала поплавок задёргался, неуверенно тронулся, замер, снова тронулся, словно шалила мелочь, а затем резко стал уходить в глубину. Я потянул, ожидая увидеть мелкого карасика, а в лучшем случае ладошечного голавчика или ельца — вечных спутников друг друга, — но на крючке сидел голавль размера магазинной селёдки! Что интересно, пока голавль был в воде, тяжести почти не ощущал. Но едва увидел и осознал размер рыбы, подняв над водой, — сразу ощутил. На берег я его вытащил, но он сорвался у самой кромки воды, в нависшую над ней, траву. И если бы под ней была земля, а не речная вода, то я бы его поймал на берегу руками. Но он нырнул в траву, и только плеснул хвостом на прощанье.
После этого я перебрался ближе к мосту. В этом месте тоже есть поворот реки, образующий заводь под корнями деревьев. Думаю, если уж такой богатырь клюнул, то верный знак, что будет клевать и дальше.
Я не ошибся: поймал на этом повороте два хороших голавля на пол-локтя и два — чуть больше ладошки. Вычистил тут же на берегу. Больше поклёвок не было.
…Дотемна сидел у первой заводи, у которой рыбачил в день приезда. После томительного ожидания поймал с мизинец пескаря, медленную и тягомотную поклёвку которого наблюдал в темноте минут семь-восемь, пока не надоело, — вытянул, не дождавшись кульминации: увода поплавка на дно. Плюнул и ушёл в деревню, забрав пескаря кошкам.
…Ещё одно любопытное событие. Собираясь в деревню, помимо сигарет, коих купил 10 пачек, прикупил две сигары, или скорее, сигариллы марки «BACARI», с деревянным мундштучком. Я их купил в табачной лавке в Доме быта, по 40 рублей штука. Очень приятные изделия. Душистый аромат, крепость не жёстче, чем у стандартной сигареты, — самое то, — и скурить можно за один раз, не закашляв. Но я растянул на два захода, начав курить одну ещё днём, и, докурив до половины, срезал уголёк ножницами, отложив до вечера оставшуюся половину.
Вечером же, после курения, я освободил мундштук от окурка и увидел внутри вставленный в него фильтр, вроде сигаретного. Он-то, по всей видимости, и смягчил курение, не вызывая приступа кашля от крепости затяжки. Приспособлю его для повседневного курения.
Вообще, для меня становится традицией — заканчивать деревенский сезон сигарами. Два или три года назад я, помню, тоже курил сигару осенью у растопленной голландки, с мыслями, что приеду теперь только на следующий год. Но тогда я тянул её намного дольше, несколько дней — из-за крепости.
Так что, могу себя поздравить с зарождением новой традиции.
…Сегодня снова бесподобно тихая, лунная ночь. Свет луны заливает округу; деревня будто вымерла — ни звука! Даже тракторов не слышно. Отпахали?
Возвращался вчера с речки, думал о луне, и даже сходил к ней на свидание, точнее, попытался подойти, как будто ближе. К большаку.
«Вот висит она, — думаю, — одна в небе, и только мне одному и знакома, только мне и принадлежит. И она тоже, словно только это поле, этот большак и эту деревню и знает. И светит только для меня. И нет на свете других городов, нет деревень и сёл, какие бы она освещала. Только здесь — и нигде. Хотя на самом деле со всех континентов наблюдают её. И может, в данный момент кто-то тоже уединённо наблюдает за нею и считает своей…»