Совсем не так Улька представляла войну. Вместо лавины неуязвимых витязей, сотнями сносивших головы бегущему супостату, глазам предстало заполненное кораблями, людьми и лошадьми пространство перед осажденным городом, где мирно дымились костры, из котлов пахло кашей и бараньей похлебкой, а воины занимались чем угодно, только не битвой.
Конницу расположили подальше от пехоты, состоявшей из разбойников, обнищавших дворян и ненавидевших работу в поле крестьян, что с удовольствием сменили соху на меч или копье. Такие могли и оружие втихаря умыкнуть, и если не доглядеть, коня на мясо пустить. Палаточный лагерь сотни, куда определили Бермяту, Котеню и Ульку, находился слева от превратившихся в болота утонувших кварталов. Сразу за ними от пристани к городским воротам проходила дорога, ее окружали опустевшие склады и мастерские, дальше виднелись слепленные из чего придется нищенские трущобы. Жившее снаружи население бежало в город и теперь наблюдало со стен, как, не подходя ближе расстояния выстрела, их имуществом распоряжалось чужое войско.
Весь берег как выброшенными рыбами был усеян вытащенными кораблями, более внушительные стояли на якорях — так, чтобы со стен хорошо видели собранную мощь. Такого количества военных Улька не могла представить, но еще более невозможными оказались высокие неприступные стены. Кроме как заморить неприятеля голодом, других возможностей победы не виделось. Могучие стены нельзя пробить, на них нельзя взобраться, а к воротам — самому слабому месту, как сказал Котеня — нельзя подойти, чтобы не быть застреленным или сожженным кипящим маслом, которого вдоволь заготовили защитники. Оставалось ждать, что решат военачальники. Еще оставалась возможность решить спор бескровно — если Куприян отдаст Елену Прекрасную и предложит достаточное возмещение.
Тройку новеньких разместили в отдельной палатке, это порадовало: по соседству многие спали под открытым небом или в шатрах, куда набивалось человек по двадцать. Возможно, Бермята кому-то что-то дал или просто умел договариваться — у известного в столице охотника здесь нашлись знакомые, с которыми он успел пообщаться перед размещением.
Плохо, что у Бермяты не было оруженосца и он его не искал. Называл две причины: «где его сейчас, во время войны, найдешь?» и «привык обходиться сам», что с переводе с бермятского значило «нечего тратить деньги на ерунду, которую за тебя оплатят другие». Действительно, оруженосец являлся больше способом показать соседям, что ты важная птица и денег у тебя куры не клюют. Доказывать важность и прочие глупости Бермята оставлял молодежи, а в отношении денег оказался не скуп и не расточителен — сказывался многолетний семейный опыт.
Работы у оруженосца немного, и сотник решил, что Улька справится с обслуживанием двух витязей. Котеня пробовал возразить, но в военное время приказы не обсуждаются, пришлось смириться.
Спальными местами в палатке служили охапки сена. За кормежкой требовалось ходить к общему котлу, это вменили Ульке в обязанность и сразу отправили с тремя мисками.
— Осторожнее, олух! — шуганули ее лежавшие на траве воины, когда она кого-то случайно задела.
А как осторожнее, если, куда ни плюнь, везде чья-то нога или голова? А пятка все еще болит, и без прихрамывания не наступить. И вообще, настоящие витязи должны постоянно чем-то заниматься и повышать мастерство, а не валяться, как свиньи, которых на мясо выращивают. Вот Котеня при первой возможности берет меч и изображает бой с тенью, пока пот градом не польется.
Сейчас Котеня, как все прочие, лежал, но не в траве, а на соломе в палатке. Возникла кощунственная мысль: а не рисовался ли он перед ней все это время? Или занимался с оружием, чтобы другие мысли отбить?
Не-е, не может быть, Котеня не такой. Он доблестный витязь и верный друг, и любому, кто скажет, что это не так, Улька готова испечь отцовских пирожков.
Толстый повар налил в миски жирной жижи неопределенного вида — то ли каши, то ли похлебки. Две миски пришлось поставить рядом на ладонь и предплечье согнутой перед грудью руки, третью разместить сверху и обнять шаткую пирамидку второй рукой. В следующий раз лучше сходить два раза, чем…
— Ой.
Она все же споткнулась о чью-то ногу. Потому что в задумчивости смотрела вперед. А надо было — вниз. Впрочем, глядеть вниз мешали миски. Теперь не мешали.
— Хромой, ты еще и слепой?!
— Простите, я нечаянно…
Перед глазами всплыло, как за подобное наказали мальчишку на постоялом дворе: бросили на бочку, содрали штаны…
— За нечаянно бьют отчаянно. — Витязь, на которого брызнуло с упавших мисок, поднялся, отряхнулся и отстегнул кожаный ремень. — А ну, подставляй свою мелкую за… ай!
Он будто бы поскользнулся: взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, и рухнул на лежавшего рядом. Теперь взвыл и второй.
Улька не успела ужаснуться, как ее заслонила крепкая спина с широкими плечами:
— Это мой оруженосец, никто не имеет права его трогать.
Обнаженный клинок в руке Котени сверкнул на солнце злыми бликами.
— Хромой ублюдок испачкал меня. — Облитый вновь вскочил, из одной ладони у него свисал снятый ремень, вторая схватилась за рукоять меча. — Я требую возмещения.
— Во сколько ты оценишь это неудобство?
Котеня потянулся к кошелю. Облитый скривился:
— Сразу видно маменькиного сынка. Запомни, юнец: деньги в этой жизни решают не все. Выбирай: либо я сейчас показательно накажу твоего хромоножку, либо ты на неделю отдашь мне его на перевоспитание. У меня как раз — очень удачно, уже лет пять — нет оруженосца.
Вокруг загоготали. К раздуваемому из мухи в быка происшествию приковывалось все больше и больше внимания. Лежавшие поднимались, отовсюду подходили новые зрители. Постепенно присутствующие сгрудились в плотный круг. Какое-никакое, а развлечение.
Только не для Ульки. Душа ушла в пятки, причем большей частью в больную. Обе предложенные возможности были гибельными для обоих, витязи не прощают обмана.
— Не отдавай, — прошептала Улька.
— Ни за что, — едва слышно прошелестело в ответ.
— Либо, если ты такой упертый, в возмещение я согласен принять твои доспехи и коня.
Третье предложение заставило гул умолкнуть: все ждали, что скажет Котеня.
— Не сходи с ума, пусть накажет, и дело с концом, — доброжелательно подсказал кто-то из толпы.
— Это мой оруженосец, и только я имею право его наказывать, — стоял на своем Котеня.
Облитый витязь понял, что нахрапом не взять, и уважительно протянул ремень:
— Уважаю твердость. Накажи его сам. Но если увижу, что жалеешь косорукое чучело, вернусь к тому, что предлагал последним.
Где-то ржали кони, скрипели телеги и возводимые камнеметы, но все, кто находился поблизости, глядели только на Котеню и Ульку.
Снятая через голову перевязь с мечом отправилась на землю первой, на нее опустился расстегнутый и аккуратно сложенный тегиляй. Затем переставшие гнуться пальцы развязали тесемки штанов и приспустили их — не меньше, чем нужно ремню, и ни капелькой больше.
Котеня отшагнул вбок. Ремень в его руке вознесся над головой.
Так надо. Оба понимали, что это единственный выход. Улька нагнулась, задрала рубаху на спину, прижав подмышками, и закрыла глаза.
Бдымсь! Ее качнуло вперед, кисти вцепились в придерживаемые спереди штаны, чтобы не свалились. Вот уж чего допустить нельзя ни в коем случае.
Котеня продолжил. Зрители подзадоривали и следили за качеством исполнения. Воздух взрезал жалящий свист, затылок подлетал, скрипели зубы.
Так надо. Она не может подвести его. Он не может подвести ее. И обоим следовало подумать заранее, до чего доведет сумасбродство. Улька даже не догадывалась, что представляют собой военные действия. Дома она видела ребятню, что с палками, изображавшими мечи, гонялась друг за дружкой и кричала «Падай, я тебя убил!» Иногда вдоль дороги проезжали красавцы-витязи вроде Котени. На этом знания о войне исчерпывались. Но Котеня?! Почему он не предупредил, о чем думал?!
Если о том, о чем она подумала сейчас, то этого не может быть, у него есть невеста. Впрочем, Улька сама настаивала и, когда требовался ответ, не дала ни подумать, ни возразить. Она заявила, что справится, и Котеня поверил в нее. Наверное, считал, что она знает о будущих трудностях. Умному никогда не понять глупца, который воображает себя умным. Тем более, не переубедить.
Похоже, Котеня думал о том же. Науку на будущее он вколачивал с невыразимым усердием — по всем правилам, с оттяжкой, буквально вгрызаясь узкой жесткой кожей в широкую мягкую.
Улька взвыла с закрытым ртом. По телу прокатывались волны боли, прикушенные до крови губы едва удерживали готовый вырваться крик. Только бы не завизжать тонким голосом…
— Он больше не будет. — Котеня остановился и бросил ремень хозяину.
— Не буду, — подтвердила Улька, быстро приводя себя в порядок.
Тело продолжало вздрагивать. Руки не слушались. Кожа горела, будто с нее забыли убрать тлеющие угли.
Оставленный без ужина Бермята тоже присутствовал при наказании.
— Я бы еще добавил, — брюзгливо сообщил он и отправился договариваться насчет второй порции.
В палатку возвращались молча.
Дальше трудности росли как на дрожжах. Встал вопрос с уборной. До сих пор удавалось уединяться в лесу, а Бермяте говорили, что виновато несварение. Здесь леса не было. Воины друг друга не стеснялись, и Ульке пришлось убегать под стеночку соседних руин, где она чуть не утонула в болотистом иле. А ведь постираться — тоже невыразимая сложность! Кажется, пора отсюда смываться, пока не раскусили. Но как и куда?
Очередная неприятность не заставила себя ждать. Перед закатом воины скопом бросились купаться в море. Бермята тоже. Котеня остался с Улькой в палатке — на всякий случай. Не зря.
— Пойдем! — позвали его.
— Не хочется.
— А здесь не спрашивают, хочется или нет. И хромого своего тащи, морская вода — лучшее лекарство.
Сотник был вместе со всеми. Он не приказывал, но общий настрой мог привести к тому, что просьба станет приказом, и тогда…
— Скажи, что у меня какая-то сыпь появилась, — прошептала Улька.
— Заставят показаться лекарю. И не забудь, что даже если отвертимся, потом тебе коней купать с другими оруженосцами. Я об этом как-то не подумал.
Не подумал он. Мужчина обязан обо всем думать, или он не мужчина.
— Я знаю, что делать. — Улька подковырнула мечом землю, запихала в рот и принялась ожесточенно жевать.
— Ты что?!
— Сейфяс увидиф.
Невыразимая гадость стремилась обратно, и когда Улька попыталась ее проглотить, поступила по-своему.
К счастью, это произошло уже снаружи палатки. На виду у всех скрюченная Улька кланялась земле, отдавая отобранное, и Котене не пришлось ничего объяснять.
— Отравление или хворь? — голос сотника стал серьезным. — Котеня Блудович, хватай своего доходягу, и дуйте в руины. И не вылазьте оттуда, пока не выяснится, заразно это или нет. А третий где, который охотник?
Бермята оказался в воде неподалеку от сотника:
— Я вообще не с ними. С только что приставленным ко мне оруженосцем дел не имел, чувствую себя свежим, как пупырчатый аугурос. За свое здоровье ручаюсь.
— Посмотрим. На всякий случай держись от всех подальше, лучше — сиди в своей палатке. А вы двое, — сотник вновь повернулся к берегу, — уматывайте с глаз долой. Если завтра штурма не будет, еду вам принесут. А в бой позовут, потому что воин бывает только двух видов: живой или мертвый.
— Хромоножка как пить дать хворый, — сказал кто-то из воды, — не зря он постоянно в кустики бегает.
Изгнание для Ульки и Котени явилось даром небес. Счастливейшее время. Никто не подглядывал, не докапывался, не стоял над душой, и никому не было дела, куда, зачем и в какой позе кто-то из них удаляется за подточенные приливами-отливами обломки зданий. Островком спокойствия, куда едва заехали на конях, стал остов большого дома. Провалившаяся кровля создала нечто вроде плота над пахнувшим гнилью илом. Море плескалось сразу за каменными стенами, на которых росли кусты и деревья, в оконном проеме пенились серые бурунчики под гаснущей синевой небес. Котеня нарек бывшую крышу кроватью, коней привязал так, чтобы дотянулись до зелени, и жизнь превратилась в сказку.
Закат Улька и витязь встречали лежа, наблюдая, как желток светила медленно тонул в словно бы кипящем соленом бульоне, а сверху за владычество над миром насмерть бились ярко-сиреневые и мрачно-фиолетовые облака. Победили темные. Но их проткнули и разогнали божественным светом многоглазые звезды. Улька с Котеней молчали и просто глядели ввысь. Звезды тоже молчали. Иногда подмигивали, будто знали что-то особенное. Они, вечные и равнодушные, знали многое, а видели еще больше. Оттого и равнодушие к делам земным, что бы тут ни происходило.
С моря сильно дуло, скрипели сломанные ставни и останки крыш, в стены бил мерный прибой. Волны, брызги в лицо и запах моря, когда плечо упирается в плечо, и рядом слышно дыхание друга — можно ли представить что-то лучше?
Ночью, в непроглядной тьме, вместе купали коней — по разные стороны остатков каменного строения, но вместе. Затем вновь безмолвно разговаривали со звездами.
От холода защитили объятия. А что делать, если так получилось?
Проснулись оттого, что потянуло гарью. Небывалый, сравнимый только с домашним, уют оторванности от враждебного мира пошел трещинами, сквозь дремоту в сознание настойчиво постучалась явь.
Душа взмолилась, чтобы эта ночь не кончалась, и на рассвет Улька посмотрела как на предателя. Рядом с такой же неохотой открыл глаза Котеня. Настороженное лицо поднялось, ноздри раздулись, втягивая прилетевший запах… и сон из глаз исчез. Если это не сигнал к бою, то что же? Как ни чудесно было на развалинах, а для спутника битва слаще любого покоя, пусть даже самого желанного. Котеня — витязь, для него пропустить атаку хуже повешения, к тому же Бермята по секрету сообщил, что победа обеспечена, и чтобы о тебе говорили нужно оказаться в первых рядах.
Прикрываясь щитами, вдоль городской стены бегали гридни с факелами, одно за другим занимались пламенем бревенчатые строения и заготовленные дрова, вспыхивали лачуги. Камнеметы вносили свою лепту, поливая город огненным дождем. Вскоре стена дыма скрыла с глаз величественные стены.
Улька и Котеня прибыли в расположение сотни. Конница строилась к атаке. Сотник увидел их издалека:
— Хворь?
— Пустяки, все прошло.
Им указали на место с краю длинного ряда всадников. Кони всхрапывали и пытались отступить — жар чувствовался и здесь.
Оставалось только ждать. Улька в этот день не ела и не пила, чтобы не подвести витязя. Ветер не прекращался, он гнал дым строго на защитников и делал для нападающих больше, чем целое войско.
Пехота потащила к воротам «коня» — прикрытый кожаным шатром таран на колесах. У задыхавшихся солдат подкашивались ноги, упавших хватали под руки и несли обратно, на их место бежали следующие. Сверху уже никто не стрелял, не лил масла и не скидывал камни. План удался. Когда в сизой завесе у ворот раздался треск, разнесся голос воеводы:
— Впере-е-ед!
Вслед за всеми Улька пустила свою лошадку вскачь. Меч сам прыгнул в руку. Котеня прав, война — удивительное дело. Какой азарт! Какие ощущения! Жизнь? Плевать! Смерть? Врагу! Нас — рать, как кричит пехота. Впере-е-ед!..
Конница влетела в разбитые ворота и понеслась по улицам. Котеня с Улькой замыкали длинную вереницу.
Глаза резало едким дымом, горло жгло и рвало жестким кашлем. Задор растворился, будто не было, в мозг вернулся здравый смысл. Может, вернуться, пока не поздно? Дальше будет хуже. Брошенный назад взгляд случайно заметил, как упавший со стены и казавшийся мертвым защитник приподнял голову, и его единственная действующая рука с силой метнула копье.
Копье летело точно в спину Котени. Мощь броска поражала — воин был силен и умел. Закрыть собой, как требовал первый порыв, не получалось, не позволяло расстояние. Еще миг и…
Улька нагнулась и рубанула коня Котени по ногам. Тот завалился в ее сторону, и копье с присвистом прошумело около уха витязя.
Удар падавшего коня пришелся по крупу Улькиной лошади. Шатнуло, потянуло вбок…
Будь кобыла менее строптивой и испуганной, и умей Улька управлять лучше, все, может быть, и получилось бы, но обожженной задыхавшейся животине уже не было дела до сидевшей в седле неумехи. Обезумевшую лошадь занесло в тлевшие остатки дома, где деревянный пол сгорел вместе со стенами, но до того, как она провалилась в чадивший гарью подпол, Улька спрыгнула. Удар о землю заставил взвыть — казалась, теперь у нее отбито все, не говоря про больную пятку. Зато ничего не сломано и не вывихнуто. И это настоящее счастье.
Рядом с земли поднимался Котеня, совершивший в воздухе кувырок и перекатившийся во время падения. Будь на Ульке столько же железа, она просто грохнулась бы ничком, и подняли бы ее только рычагом. Да и то, скорее всего, лишь перевернули бы.
— Спасибо, — бросил Котеня и, сдерживая слезы, заколол дрыгавшего перебитыми ногами коня. — Цела?
— А ты?
Он кивнул и побежал к виновнику произошедшего.
Доблестный защитник уже умер — на бросок копья ушли последние жизненные силы. В ворота с копьями и мечами в руках с воплями ворвалась… точнее, ввалилась пехота, похожая на банду оборванцев. Драться оказалось не с кем. Один из воинов остановился рядом с Котеней — такой же молодой и красивый:
— Похоже, мы почти победили.
— Мы победили еще до штурма. Кощей постарался, договорился с богами насчет ветра. — Котеня грустно проводил взглядом скрывшуюся вдали конницу. — У меня был шанс участвовать в племени дракона. И все рухнуло из-за одного мерзавца.
Он с ожесточением вбил меч в мертвое тело.
В ворота въезжал Доремир — новый гридневый голова, участвовавший вместе с Кощеем в недавних переговорах. Он направил коня к Котене, пехотинцу и прихромавшей к ним Ульке.
— Назовитесь, храбрые воины.
— Чурила Пленкович, — с готовностью выдал ратник.
Доремир ждал ответа Котени, чей меч торчал из трупа.
— Котеня Блудович с оруженосцем. Потеряли коней из-за этого негодяя. — Он с чувством пнул мертвеца, затем вытащил из него обагренный кровью клинок.
Доремир пустил коня кругом, еще раз внимательно разглядывая убитого:
— Знаете, с кем вы дрались? Это Виктор, сын Куприяна. Ваш подвиг не будет забыт. Привяжите тело к моему коню, и от вашего имени я доставлю посылку отцу-дракону.
Осчастливленный свалившейся славой Котеня задрал нос… но лицо, что только-только успело растянуться в улыбке, быстро стянулось обратно, глаза посерьезнели.
— Что это?
Он указывал на высокий шпиль дворца Куприяна.
В одном из окон что-то происходило. Вряд ли конница захватила дворец так быстро, она, скорее всего, еще не добралась даже до внутренней стены.
Через миг из окна свесилось белое полотнище.
— Враг сдался на милость победителя. — Доремир вернул взор на окружившую мертвеца тройку и сдвинул брови: — Ну?
Улька вспомнила, что она оруженосец, то есть младшая, и любой приказ старшего по чину в первую очередь относится к ней. Чурила подключился, они перемотали поданной веревкой ноги Виктора, и Доремир ускакал принимать сдачу противника, волоча за собой страшную посылку. Рога протрубили «отбой».
Война закончилась.
Вскоре выяснились подробности. Куприяну сообщили о гибели оставшегося на защите ворот старшего сына еще до его настоящей смерти, и двойский дракон запросил мира. У войны должен быть смысл, а если честь заставляет биться до последнего человека твоего народа, то такому правителю лучше сразу убиться самому. Поговорка «лучше быть живой собакой, чем мертвым драконом» на войне не работает, ведь битый дракон остается драконом, а за одного битого, как известно, двух небитых дают. Мудрые люди говорят: чем глубже упадешь, тем выше потом взлетишь, опыт поможет. Насчет помощи собственного опыта Улька могла подтвердить: еще как! Случившегося с ней за последние дни всем Вторым Погорелкам хватило бы на пару поколений.
Из прочих новостей сообщили, что Борис, грозивший убить Елену, не сделал этого, рука не поднялась. Он хотел бежать с ней через подземный ход, но отец воспротивился — иначе войну не прекратить. Борис сбежал один. Елену вернули законному владельцу, у которого украли — Кощею.
Войско засобиралось обратно.
Конницу сразу отправили к кораблям — для коней поблизости не осталось корма, выжжено было все на многие версты. Безлошадные Котеня и Улька плыли в составе своей сотни под насмешливыми взглядами недавних соратников. Котеня пересчитал остаток денег, итог удручил: выяснилась, что не хватит даже на захудалую клячу, не говоря про боевого коня. Бермята посоветовал молиться или пойти к нему оруженосцем, но без косорукого собрания неприятностей в лице Ульки.
На этот раз с ветром не повезло, корабль пытался ловить его то левым бортом, то правым, делал большие крюки по воде, иногда переходил на весла. После нескольких часов изматывающей качки решили сменить курс, и корабль, как и множество других, пристал к Олиному пику.
— Можете воздать богам хвалу за то, что благоволили великой и почти бескровной победе, и если не способствовали, то не мешали. Благодарите за сохраненные жизни и просите чего-нибудь на будущее. У кого нет денег — просто отдыхайте. К отправлению дважды протрубит рог.
Улька много слышала про обитель богов, но ни разу не видела. Когда-то она думала, что невозможно представить ничего более потрясающего и громадного, чем каменный дом посадника в Срединном Погосте. Совсем маленькой в город ее возил отец, это оставило неизгладимое впечатление на всю жизнь. Недавно восхитили и внушили благоговение стены Двои. Казалось: что может быть величественнее? Но по сравнению с Олиным пиком это кустик рядом с могучей сосной. Теперь было с чем сравнивать.
Корабль причалил к деревянной пристани.
Берег бурлил жизнью. Согбенные грузчики тащили что-то на корабли. Вдоль деревянного настила стояли торговые лавки, рядом разложили на камнях нехитрый товар мелкие торговцы, за ними дымили трубы постоялых дворов, харчевен и прочих нужных путникам заведений. В багровых сумерках служители зажигали факелы.
Но это был лишь фон к главному зрелищу. Ничто не могло отвлечь от уходящего в небеса скалистого пика, чья верхушка терялась в накрывшем, точно меховая шапка, темном облаке. Иногда внутри гремел гром и сверкали молнии — при этом снаружи погода оставалась ясной. Облако над горой не обращало внимания на ветры, оно прочно стояло на месте, и ничего более грандиозного и сверхъестественного представить было невозможно.
От подножия в гору поднималась крутая лестница. Вдоль нее не было ни оградки, ни перил, и казалось, что на высоте ветер сдует паломников… Но никто не падал. Ветер упорно обходил гору стороной.
Вокруг говорили только об острове и о богах, Улька напряженно вслушивалась. Прежде воспринимаемое сказкой здесь обрело реальность. А подробности, которые не интересовали раньше, отныне могли стоить жизни. Улька ловила каждое слово с любой стороны, кто бы его ни произнес.
У подножия гору окружала черта в локоть толщиной из оплавленного камня, будто сверху молнией очертили круг. Черту покрасили, чтобы все видели издалека. За красной линией начиналась земля богов. За черту без разрешения могли заходить только служители — они жили на берегу в отдельном поселке, окруженном такой же линией. Одеждой служителям служила обмотанная вокруг тела длинная простыня — назвать по-другому Улька не могла, потому что ничего похожего в ее окружении не носили. Босые и подпоясанные обычной веревкой, служители не казались ни важными, ни грозными, но с ними не спорили, им беспрекословно повиновались. Служителям не требовалось оружие, нарушителя поражали падавшие с неба молнии. Многие видели, как дерзких и строптивых испепеляло на месте, остальным хватало рассказов об этом.
Прямо у причалов прибывших угощали сладковатой белой кашей, она была бесплатной, можно брать в любом количестве. Ее, как говорили, дают боги. Наверняка у каждого прибывшего сразу возникала мысль: вот оно, царство небесное, где нет ни войн, ни разбоя, ни голода.
У всего есть подводные камни. Лишь служители жили на острове постоянно, остальным разрешалось пребывать не более трех месяцев в году. Никто ни за кем не следил, но за день до истечения срока служитель извещал, что завтра необходимо покинуть остров, иначе нарушителя настигнут кары небесные. Но завтра могла случиться плохая погода или сильный встречный ветер, поэтому все старались уехать заранее. Постоялые дворы, харчевни и лавки по многу раз в год переходили из рук в руки, владельцы заранее объединялись в сообщества и организовывали дело совместно. Что удивительно, харчевни, несмотря на бесплатную кашу, процветали: однообразное питание доводило людей до сумасшествия, и они готовы были отдать последнее за кусок мяса или даже краюху черствого хлеба.
Сгрузившиеся с кораблей солдаты потянулись к уходившей ввысь крутой лестнице. Кто-то прибывший ранее и сейчас едва видный поднимался по ней, делая долгие передышки, кто-то уже спускался.
Главным, как предупредили еще на пристани, было не заступать за красную линию. Пересек — ты уже паломник и должен выполнять правила. О правилах на пути от пристани к горе безостановочно повторял служитель, его зычный голос разносился над гвалтом многолюдной толпы:
— Правило первое: пересекши черту, не пытаться вернуться, пока не поговорите с богами, иначе они рассердятся. Правило второе: идти вверх пока есть силы, и отдыхать, когда силы кончатся. Тому, кто не сможет подняться сам, боги добавят сил, у лентяя заберут. Правило третье: за красной чертой принять обет молчания и строго соблюдать его по дороге вверх и вниз. Говорить разрешено только с богами и их служителями. Помощи у путников при восхождении и спуске просить запрещено, но помогать другим, если есть желание, можно. Правило четвертое: просьбы обдумывать заранее и соизмерять с подношением. При нечеткой или противоречивой просьбе боги могут задать уточняющий вопрос, но могут отказать вовсе. Подношение при этом не возвращается. Правило пятое: слова богов могут вам не понравиться, но с этим нужно смириться, ибо иной путь, кроме указанного богами, к запрошенной вами цели не приведет. Правило шестое: никогда не расспрашивать паломника о сказанном богами, если он не поведает об этом сам. Правило седьмое: не перевирать слова богов в пересказе и себе самим, то есть не придумывать удобные толкования вместо неудобных. Правило восьмое: не жаловаться, если при неисполнении сказанного богами загаданное желание не сбылось. За нарушение любого из восьми правил боги карают страшными изменениями в судьбе, вплоть до мгновенной смерти — сколько бы времени ни прошло и где бы нарушитель пятого, шестого, седьмого и восьмого правил ни находился.
Слушая, Улька увидела в глазах спутника что-то странное — некую вину, за которую Котене было стыдно.
— Хочу обратиться к богам, но денег у меня и на одну просьбу едва хватит, — признался он. — Я могу, конечно, говорить за двоих, но мне хочется просить о личном…
Улька улыбнулась:
— Мне ничего не надо. Когда-нибудь я заработаю на такую просьбу сама. Не думаю, что богам понравится, если кто-то обратится к ним за чужой счет. Это обесценит мольбу. Иди.
Котеня улыбнулся ответно и пересек красную черту.
Улька ждала у дороги. Мимо проходили люди. Туда — с полными надежд горящими глазами, обратно — погруженные в себя, не замечая окружающего.
А что попросила бы у богов она?
Как ни противно об этом думать, но Улька желала зла невесте Котени. За все время совместного путешествия о Чейне Чусовне больше не вспоминали, Котеня будто забыл о ней. Но «будто» не значит, что забыл. Что он имел в виду, когда говорил про «личное»?
Улька знала: если уж просить, то просить невозможного, потому что возможное достигается и без чужой помощи. И если бы у нее были деньги, она бы молила о…
Зачем мечтать? Когда у нее будут деньги — а они будут, потому что просто не могут не быть — она вернется на Олин пик и попросит счастья для Чейны. Огромного, на всю сумму. Но такого, чтобы в нем не было Котени.
Собственного счастья Улька добьется сама.
Котеня вернулся нескоро. Его вид удивил. Молодой витязь будто бы повзрослел за эти несколько часов. Взгляд стал серьезный и задумчивый.
— Ну? — не выдержала Улька.
Тут же вспомнила: «Правило шестое: никогда не расспрашивать паломника о сказанном богами, если он не поведает об этом сам». Но это, наверное, должно касаться только паломников, которые шли вместе, а она не пересекала черту. К тому же, ее «ну?» можно считать расспросом с большой натяжкой, ведь можно истолковать как угодно. Например, «не слишком ли устал?» или «не хочешь ли кушать?»
Неизвестно, оказалось правдой первое или боги запутались во втором, но ни гром не грянул, ни молния не сверкнула.
— Привет соратникам от человека, говорившего с богами! — раздалось из-за спины Котени.
Его нагонял тоже спустившийся с горы Бермята. Дружеский хлопок по спине чуть не снес молодого витязя. Хорошо, что Ульку знаменитый охотник «не замечал», чтобы не заразиться ее «невезением».
— Был у богов, — радостно объявил Бермята, — отдал за совет последние деньги. Вы, должно быть, знаете, что у меня случилось дома, а не знаете, так догадываетесь. Душа рвалась от боли и тоски по потерянному счастью… И боги сказали мне: «Лучший лекарь — время. Смирись, отбрось дурные помыслы, не торопи события, помогай ближнему, и счастье придет само». Я сначала возмутился: мол, что за чушь, это же очевидные истины… Но ведь правда: истины! Меня накрыло прозрением. Я не буду торопить события. Пусть у меня нет денег, но здесь бесплатная еда, не пропаду. Я остаюсь. А в качестве помощи ближнему… дарю тебе, доблестный Котеня, победитель Виктора Двойского, своего коня. Он у меня семижильный, на первое время вас двоих возить сможет, раз уж ты без своего неумехи не можешь. Восхищаюсь твоей выдержкой: такого оруженосца я к вечеру первого дня прибил бы, а ты нянькаешься с ним, учишь… и ведь дело идет! Допускаю, что однажды некий витязь Ульян вызовет меня на поединок, и могучему Бермяте нечего будет противопоставить тому, кто учится медленно, но упорно. Желаю вам счастья.
— Я не могу принять… — начал Котеня.
— Молчать! — прикрикнул Бермята. — Повторяю для не особо умных: дар не от щедрости душевной, а сугубо расчетливый — так боги велели, чтобы счастье пришло. Ясно?
Он обнял Котеню, затем — с ума сойти — Ульку, еще раз пожелал обоим счастья и слился с толпой по дороге к котлу с бесплатной кашей.
Улька исподлобья посмотрела на Котеню, вложив во взгляд всю мощь нетерпения, кромсавшего и разъедавшего внутренности. В душе бурлило. Она не могла больше висеть в неизвестности.
— Ну?!
— Поговорил. — Котеня опустил глаза. — Всю дорогу мучился, что просить: решения личных вопросов или коней, с помощью которых я решу эти вопросы сам. По пути помогал уставшим и немощным, чтобы собраться с мыслями и выявить самое важное. Чем выше поднимался, тем понятнее становилось: у богов надо просить того, чего требует сердце. Оказавшись в облаке, я сказал главное: «Хочу славы и любви». Тут же понял, что звучит расплывчато, под решение можно подогнать что угодно, от разового до гнусного. Я сказал: «Нет, поправка: славы и семейного счастья».
Витязь умолк. Надолго. Вновь переживал и обдумывал недавнее.
— Ну? — не выдержала Улька.
— Мне сказали: «По совмещенным позициям "слава" и "семейное счастье" отказ ввиду неправильной формулировки. Указанные запросы вместе не даются, а потому просьба невыполнима». Я неожиданно понял: слава, о которой прошу, нужна была не сама по себе, а как повод для второго пункта — для счастья. В общем, я сократил просьбу просто до семейного счастья.
Улька чувствовала, как в груди растет нечто большое, что вот-вот вырвется на свободу, чтобы сделать мир светлым и радостным… или разобьется, если правда окажется не той, о чем мечталось. Щеки задрожали.
Котеня, наконец, посмотрел на нее. Его взгляд был нежным, спокойным и ясным, и в нем стоял вопрос, на который всем сердцем хотелось заорать «Да!!!» и кинуться в объятия.
— Ну?! — проклокотал перегородивший ее горло интерес, от которого зависела жизнь.
Котеня мягко улыбнулся.
— Боги сказали «Принято» и позвали следующего.