Что-то умное

754-й день со вступления в должность.

Я, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Сегодня 754-й день с момента моего вступления в должность.

Пишу всё это для определенной констатации внешнего бытия в тексте. Это необходимо в существующих рабочих условиях – не только проговорить основные положения, но и записать их в цельный массив.

Записанные мысли, уже не мимолетны, они устойчивы. Им не свойственно разбредаться. Размышления, став словами, выступают опорой в яростном шторме повседневности. Потому у меня всегда при себе блокнот. Тонкий лист с клеточками, играет роль плотины – я регулирую им психические и душевные потоки. Любая утвержденная мысль, в первую очередь, заносится на бумагу, а уже после, читая, я ее произношу.

Таков мой метод.

Кроме блокнота, потребного для разговоров, я ежедневно веду тетради – в них наблюдения и просто все отмеченные за день факты.

Однако, сейчас я пишу в особую тетрадь, с зеленой кожаной обложкой. В нее мне хотелось бы помещать примечательные события, нетривиальные будни – ключевые для нынешних проблем и важные для меня самого.

Тем не менее, и в зеленую тетрадь следует внести вещи привычные, очевидные…

Итак, я главный врач и мое учреждение занято лечением хаотических недугов. Явление это не частое и происхождение его неопределенно… Многие считают, что характер болезни психический, некоторые, что инфекционный или же метафизический. Весомые доводы есть у всех.

Человек, заболевший хаотизмом, становится одержим определенной эмоцией, неудержимым чувственным порывом, который заменяет ему личность или же полностью её подавляет. Есть версия, что связана эта болезнь с расплывающимися территориями, кольцом окружающими наш город. Но это только теория.

Мне встречались похожие хаотики (так именуют заболевших), но всё же идентичных форм заболевания замечено не было. У каждого эта хворь имеет индивидуальные черты, вероятно как-то связанные с жизненной историей. Один пациент подвержен нестерпимому голоду, другой окончательно рассеян, третий бесконтрольно гневлив… Но даже у схожей пары моих подопечных, чья одержимость выражается в гневе – эта эмоция проявляется совсем по-разному. Отличается не только интенсивность чувства, но и тот специфический язык, которым оно себя являет.

Думаю, на текущий момент, я изложил достаточно рабочих моментов. Теперь стоит отразить на бумаге прошедший день…

Как и каждый день, я проснулся в подсобке на своей раскладушке. Умыл лицо, почистил зубы, накинул халат и вышел в коридор.

-Доброе утро, Александр Филатович, - поприветствовал меня санитар Степа. Огромный, рослый и еще молодой человек. Мне всегда казалась любопытной та задумчивость, в которую он впадал на миг или на минуту, прежде чем что-либо сказать или сделать.

-Здравствуй, Степа, - записал я в свой блокнот и прочел вслух, - проветрюсь, и начнем осмотр пациентов.

Санитар задумался, а затем кивнул.

Я вышел во внутренний двор, вдохнул полной грудью и осмотрелся. Окружающий мир не лишним было запечатлеть – небо полнилось серостью, моросило ею вниз. Земля была еще более пасмурна, чем облака, а двор пребывал в запустении. Но мне было известно, что где-то в затемненных участках территории притаились тени – вооруженные люди в бронежилетах. Они иногда патрулировали местность, двигаясь размеренно и плавно, отчего лишь приглядевшись, взор отличал их от объектов антуража. Задача теней состояла в поддержание порядка и предотвращение побегов, что являлось, увы, не редкостью.

Многие, не без оснований, считают наше учреждение тюрьмой. И я вынужден согласиться. Наша больница – изолятор для хаотиков. Дело в том, что их недуг крайне заразителен, а потому социально опасен. Эмоциональный накал не замкнут на больном, каким-то образом он мгновенно проникает в окружающих. Возможно воздушно-капельным путем, может быть, через некий непостижимый эфир… Никто точно не знает. Но стоит хаотику оказаться рядом со здоровым человеком, как тот сразу подвергается его влиянию. К примеру, рядом с Растяпой, всё начинает валиться из рук, голова идет кругом, теряется равновесие. И он еще относительно безвреден… Тот же Забияка, способен спровоцировать настоящую бойню одним своим присутствием. И это, к сожалению, уже имело место быть.

Мне хочется верить, что мы не просто сторожим этих несчастных. Должен быть способ им помочь, но соображений на этот счет пока крайне мало…

Я вдохнул еще одну порцию влажного воздуха и вернулся в больничный корпус. Степа уже ждал меня в коридоре, поигрывая в руке большим степлером. Еще парочка поменьше, болталась у него на поясе.

-Пойдем к Обжоре, - озвучил я слова из блокнота.

Мы пошли по коридору.

Так или иначе, хаотические веяния проникали из запертых палат в коридорное пространство, накаляли его болезненными чувствами.

Я смотрел вокруг, вглядывался в каждую трещину на стенах, рассматривал детали дверей, таблички на них… Лентяй, Растяпа, Дурачок, Жадина… всё это моя рука автоматически заносила в блокнот, ограждая психику оформленными предложениями.

Степа, тем временем, вытащил скрепку из степлера, и, воткнув её в истерзанную правую руку, нервно ковырял. Всем нам приходилось как-то защищаться от близости хаотиков, и большинство персонала, к моему огорчению, прибегало к болевому методу. Нанося себе урон, провоцируя физические мучения, можно было, в самом деле, оградиться от опасных наваждений.  Но боль должна быть специфической, связанной с личной судьбой. Она должна затрагивать не только тело, но и душу. Очевидно, Степе требовался степлер для спасительного самоистязания. Уж не знаю почему.

Чем-то мы очень схожи с хаотиками…

Наконец мы дошли до двери с табличкой “Обжора”, за ней раздавался слабый шорох и скрип. Пару мгновений поразмышляв, Степа всадил себе в руку пару скрепок, а затем достал ворох ключей и открыл дверь. Мы вошли внутрь.

На полу лежал тощий человек, имевший, правда, несколько неуместных складок на теле – на боку, у живота и на спине. Они висели на нем, подобно телесным веригам, почти что неподъемным.

Вопреки прозвищу, Обжора, крайне мало питался. Еда в него лезла с трудом, отторгаемая, как ни странно голодом. Голод властвовал над ним, не желая при этом быть удовлетворенным. Оттого бедный мужчина целыми днями обгладывал собственную комнату, даже прогрыз в нескольких местах мягкую обивку стен, однако, так и не обрел чувства сытости.

Худой, лысый, с виду сорокалетний, он лежал в одних штанах на полу, силясь откусить от него немного довольства. Почувствовав в своих покоях нечто новое и неизбежно съедобное, Обжора пополз ко мне. Руки и ноги в его движение почти не участвовали, скорее уж причудливые складки на теле выступали в качестве конечностей.

Изголодавшийся человек вцепился зубами в полу моего халата и начал мерно её жевать, въедаясь в неотвратимо аппетитную ткань.

-Здравствуй, Обжора, как ты себя чувствуешь, - записал и озвучил я вопрос.

Обжора зажевал интенсивнее, с чувством. Мне явственно послышалось отчаянье, в этом безудержном чавканье. Что же, мы положили начало диалогу.

В меня проник неутолимый голод, и, зафиксировав его в блокноте, я прикусил воротник своего халата. Осторожно елозя зубами по ткани, я попытался выдать реплики на языке Обжоры. Он на них отреагировал странно… принялся кусать прерывисто, будто бы недоуменно. Похоже, мы друг друга не понимали…

Около двух часов длилась наша вычурная, чавкающая беседа. Пару вопросов пришлось всё же озвучить через блокнот – 1) какая пища пришлась бы Обжоре по вкусу и 2) чтобы могло ему помочь? Однако ответом мне послужило лишь полное горести пережевыванье. Думаю, он меня понимал, но не мог ничего понять о своем положение.

Степа всё это время стоял рядом, почти не шевелясь. Лишь пару раз он шелохнулся, чтобы усадить на кровоточащую руку новые скрепы.

-Пойдем, Степан, - я осторожно разжал бессильные челюсти Обжоры, высвободив край халата. Было несколько тошно от своих действий – всё равно, что отнимать у ребенка последнюю конфету.

В коридоре нас дожидался Захарыч. Немного пожилой санитар, с обвислыми усами и бровями. Он нервно теребил кровоточащий шмат, некогда бывший его правым ухом. Меня вновь, как и всякий раз, огорчили эти защитные техники… Почему не обратиться за заступничеством к Тексту? Один лишь я искал его покровительства.

Смущенно разглядывая пол, Захарыч проговорил, - Растяпа опять сбежал…

-И где он сейчас? – прочел я тревожные буквы на листке.

-Да тени затолкали уже обратно…

Растяпа сбегал довольно часто. Точнее не сбегал даже, а случайно выпадал из отведенного ему пространства.

В задачи Захарыча, а также санитарки Михайловны, входило ежедневное питание пациентов. Справлялись они с этим довольно успешно, учитывая сложность кормления. Только вот у Захарыча были какие-то проблемы с Растяпой, слишком уж он на него сильно влиял. Так что даже порванное ухо не ограждало. У нашего славного санитара всё выпадало из рук, он утыкался в стены, терял равновесие, так что зачастую из палаты с трудом потом выбирался. А Растяпа, тем временем, неуклюже вываливался наружу, спотыкаясь и падая на каждом шагу. Уверен, у него никогда не было цели сбежать, просто собственная неловкость вела его куда-то прочь… Тени почти сразу примечали беглеца, и затаскивали обратно. Иммунитета к хаотическому воздействию у них, конечно, нет. Но их как-то по-особому тренируют, и снабжают всякими медикаментами повышающими сопротивляемость. Кроме того, отбирают в эту касту людей с выраженной стойкостью к хаотическим и другим угрозам.

-Еще Зазнайка просил его посетить, как всегда, - доложил Захарыч.

-Зайду к нему вечером, если получится, - озвучил я новые записи в блокноте.

Зазнайка вечно ищет внимания, но сейчас следовало навестить Ябеду – очень проблемную пациентку, с весьма специфической формой заболевания.

Степа изрядно напрягся, зная, куда мы сейчас направимся.

-Степан, я могу и сам справиться. Можешь меня не сопровождать. Лучше руку себе подлатай, - посоветовал я коллеге.

-Ничего. Справлюсь, - продумав тяжелую мысль, отмахнулся санитар.

Мы отправились к Ябеде и вскоре оказались у её двери. Идти было недалеко. Ворочая тяжкими размышлениями, Степа открыл дверь.

Ябеда подскочила к нам едва мы зашли в палату. Она была как всегда весела. Совсем еще юная, девушка за двадцать, с ярко горящими глазами и длинными светлыми волосами, сплетенными в косу. Самая молодая в нашем учреждение за всё время работы. Очень странно, что она к нам угодила… Дело в том, что дети и подростки хаотизму не подвержены. Возможны начатки болезни, но они испаряются так же внезапно, как и возникают. Внешнее воздействие со стороны рядом стоящего хаотика тоже не сильно их затрагивает, никогда фатально не оседает в душе, и тем более не прорастает заболеванием. Потому странно, что человек недалекий от подросткового возраста вдруг обратился в хаотика.

Ябеда потупилась, продолжая улыбаться, словно, вот-вот сообщит некую важную тайну, и вдруг выпалила, - Болдин ворует радость!

Степа резко ко мне повернулся, лицо его исказила суровая гримаса. Ему явно захотелось ударить вора радости прямо в голову. Просто в своей тяжелой задумчивости, он позабыл поставить себе пару скрепок на руку, перед заходом в палату… И теперь воспринял эти слова как почти несомненную истину.

Вовремя одумавшись, санитар чиркнул степлером по руке и стыдливо отвернулся.

Может я и правда украл у кого-то радость?

-Болдин не ворует радость, - быстро озвучил я запись в блокноте, - или может случайно , - эти слова были поспешно перечеркнуты.

-Ворует, ворует! – Ябеда беспечно запрыгала по палате. Не похоже, что её радость кто-либо крал, либо же радости у ней был переизбыток.

Странный случай. Ябеда имела свойство сообщать некоторые вещи, которые людьми сразу же ощущались прозрением. Она могла сказать и что-то относящееся к действительности, и нечто совершенно непонятное, и что-нибудь откровенно неправдивое. В любом случае, её слова не вызывали сомнений.

-Степка по ночам приходит к моей двери! И что-то думает! – выдала пациентка очередной факт.

У санитара дрогнули плечи. Он нервно ткнул себе в руку степлером и постарался еще больше отвернуться, почти уткнувшись лбом в угол.

Этот факт, вероятно, имел место быть. Я примечал, как Степа волнуется за Ябеду. Переживает за неё. Он даже дважды спрашивал меня – есть ли шанс её вылечить? Ведь девушка юна, может это даёт больше надежды на исцеление? У меня не было ответа, в чём я ему два раза признавался. Но я тоже на это надеялся.

Мне следовало настроиться на язык Ябеды, может быть как-то выбить её из колеи, чтобы начать разговор.

-Ябеда часто врет, - озвучил я громко.

Это заявление ничуть её не смутило, может она его и не услышала. Продолжая пританцовывать, она воскликнула, - Болдин съел ухо Захарыча, - запрыгнув на свою койку ногами, добавила, - а солнце поселилось во дворе.

Может правда поселилось? На небе то его не видно. И ухо… может я… Вновь пришлось зачеркивать в блокноте. При общении с Ябедой вечно такое случалось.

Следующие полтора часа мы обменивались бессвязными высказываниями. Иногда я пытался привязать их по смыслу к её предложениям, но такое общение Ябеде было совсем не интересно,  или же она и правда меня не понимала. Пациентка оставалась среди своих бесконечно значимых донесений, в сравнение с которыми мои слова ничего собой не представляли.

Степа продержался полчаса, потом, извинившись, вышел проветриться и подлечить руку. Винить его не в чем, для него недуг Ябеды был еще и собственным душевным недугом.

-Болдин с тобой всегда прощается, - высказал я напоследок.

-Болдин живет заботами, - прощаясь, или просто разбрасываясь словами, ответствовала она.

В последних наших словах мне показалась взаимосвязь, я даже несколько оторопел, но Ябеда добавила, - двор подожгли, - видимо, чтоб Болдин не слишком обнадеживался.

О том, что двор не поджигали, я в блокнот не написал. Потому выходил наружу торопливо, опасаясь застать его объятым пламенем.

Язычки несуществующего пламени опалили виски, когда я резко распахнул дверь во двор. Степа удивленно оглянулся – про пожар он ничего не слышал, а потому и прикосновений огня не чувствовал.

-Нет во дворе пожара, - этот росчерк окончательно усмирил отсутствующее пламя.

Сделав пару вдохов обожженными ноздрями, я позвал санитара.

-К кому? – настороженно осведомился он.

-К Забияке.

Степа нахмурился и кивнул. Мы двинулись к входу на нижний уровень учреждения. Подвал.

Коллеге санитару было от чего хмуриться. Забияка являлся самым агрессивным из пациентов. Оказываемое им деструктивное влияние простиралось большим радиусом, отчего его пришлось изолировать особенным образом. В подвале располагалось лишь пять камер, с надежными железными дверями и более-менее хорошей звукоизоляцией. В идеале, я не стал бы помещать на нижний уровень никого кроме Забияки, тем более какого-нибудь столь же ярко выраженного хаотика. Но не так давно это пришлось сделать…

К нам привели Плаксу, худого лысого паренька, похожего на постаревшего младенца. Тени, его доставившие, почти без перерыва пинали хаотика, не забывая отвешивать оплеухи и друг другу. Я сразу ощутил запредельный хаотический потенциал этого пациента, и, не зная куда его определить, велел запереть в одной из подвальных камер. Закованный в цепи, Плакса рыдал и смеялся, пока его волочили в место заключения. Очень неординарный случай – сразу две, причем противоположные, эмоции, являющие себя беспрерывно. Такого мне видеть более не приходилось.

По ходу изучения, выяснилось, что Плакса еще и способен в какой-то мере подавлять чувственные проявления, запирать в себе. Благодаря этой способности ему и удалось бежать… вчера. За ним отправили ловца, но тот так не вернулся…

Случай дуального хаотизма Плаксы и побудил меня завести зеленую тетрадь. Заведи я ее раньше, у меня бы уже была системная информация о болезни, и, возможно, по контурам уникальных ситуаций удалось бы вывести что-то умное…

Впрочем, вернемся к делам насущным.

При двери в подвал, находилась еще одна. Там располагались двое санитаров, для чрезвычайных положений. К Забияке полагалось идти с ними, дежурный же санитар мог в визите не участвовать. Однако, одного из коллег для экстренных случаев мы вчера потеряли… Он повредился рассудком, во время побега Плаксы, и вскоре скончался подавившись смехом или слезами. Второй тоже пострадал, но утверждал, что уже в норме и готов к работе. В общем, за недостатком персонала, Степа счел за лучшее меня сопровождать.

-Добрый день, Александр Филатович, - поприветствовал меня Альберт, откладывая какие-то отчеты и вставая с койки.

В коморке экстренных санитаров находился целый арсенал – бронежилеты, дубинки, пистолеты с усыпляющими шприцами, пузырьки с таблетками и многое другое… всё это помещалось в шкафу, и было свалено в углу.

Альберт обернулся к арсеналу, почесав черную повязку на глазу. Общим слухом было то, что у него нет глаза, хотя никто никогда не видел что там. В его резюме значился сорокалетний возраст, но странное дело - по всему лицу у него тянулись причудливые морщины. Они ветвились по несвойственным складкам кожи траекториям, напоминая шрамы. Ориентацию морщины имели чаще вертикальную, и большинство из них смыкалось на скрытом повязкой оке. Словно там крылось подобие солнца, чьи лучи шли по лицу кривым рельефом.

Может Альберт солнце со двора подобрал?

-Солнце на небе, - отпечаталось в блокноте и в бытие.

Мне выдали спортивный шлем с решетчатым забралом, и самодельную броню – ватный бронежилет, скорее против кулаков, чем пуль. Мои помощники оделись так же, не забыв и о вооружение. Альберт взял пистолет метающие снотворные шприцы, а Степа шокер, похожий на дубину.

-Справишься? – спросил экстренный санитар младшего коллегу.

-Да, - Степа тщательно взвесил эту мысль.

Альберт с минуту о чем-то думал, почесывая пухлый мешок под слезящимся глазом, и, наконец, азартно хихикнув, пошел на выход.

Дверь подвала со скрипом отворилась. Входить туда резко было откровенно противопоказано. Слишком уж различался сам воздух и атмосфера помещений. Там всё переполнялось застоявшейся слепой яростью, неутихающей, вечно буйствующей, ненавидящей саму себя.

Забияка поприветствовал гостей серией ударов в дверь. Мне показалось, у него треснула пара костей, чего он, впрочем, и не заметил. Нередко приходилось его усыплять и лечить переломы… довольно бесполезное занятие. До сих пор не понимаю, как этот хаотик не превратился в груду перемолотых костяшек…

Его камера находилась в конце короткого коридора, вдоль которого располагались еще две пары пустых изоляторов. Еще вчера в одном из них томился Плакса…

Мы приблизились к двери с именем “Забияка”, после чего Альберт попросил минуту на подготовку. Он смущенно отвернулся, отошел на пару шагов, приподнял черную повязку и принялся ковыряться в глазной выемке. Или давить на глаз, который у него все-таки был? Сложно понять по его движениям – вкрадчивым, судорожным.

Степа меж тем усеял руку очередью скрепок, а я попросту записал и озвучил – Болдин спокоен, как всегда.

Забияка точно меня услыхал, и, разъярившись еще более, вдарил по прямоугольному оконцу внизу двери. Оно слабо тренькнуло, принимая новую вмятину в число своих деформаций. Через эту лазейку, Захарыч обыкновенно забрасывал еду. Бывало, что Забияка успевал отбить поднос обратно… Вообще интересно как он ел…  получаемую пищу драчливый хаотик попросту избивал и топтал до крошева. Так и питался, видимо.

Мы подготовились. Степа встал справа от меня, загородив широким плечом. Альберт опасливо подкрался к двери, звякая ключами и нервно сжимая пистолет со шприцом. Вытерев, выступившую у себя под повязкой влагу, он провернул ключ и резким толчком распахнул дверь вовнутрь.

Забияка оказался ловчее, отпрыгнув назад, хаотик молниеносно ринулся в контратаку. Его сжатый в снаряд кулак, пронесся мимо опешивших санитаров, и столкнулся прямиком с моим шлемом… Всё потемнело… Рухнул на пол, в объятья ярости и злости… К счастью, мир вокруг утратился, и драться я всё равно не смог бы…

Пришел в себя уже сидя на полу, лихорадочно, раз за разом, прописывая в блокноте – Не хочу драться. Не хочу драться…

Альберт смотрел на меня обеспокоено, Степа виновато. В голове стоял гул и глухая злость.

Обколотый ослабляющими препаратами, Забияка вяло пытался выбраться из палаты, но рослый санитар без труда отталкивал его обратно.

-Я в порядке, - эта строка окончила страницу блокнота.

Кажется, на шлеме осталась вмятина, такой силы был удар. Несмотря на письменное утверждение, поднявшись на шаткие ноги, я понял, что далек от нормального состояния. Голова звучно стонала, будто Забияка вколотил мне в череп неразрешимый вопрос.

-Я в порядке, - пусть эти слова послужат мне еще одним костылем.

 Опираясь на записанные строки, я дал знак Степе отойти и решительно вошел в палату. Решительность пришлось для усиления записать.

Похоже, в Забияку всадили два шприца со снотворным. Любой бы человек уже лежал от такой дозировки, но хаотиком, как марионеткой, продолжала руководить ярость.

-Почему Вы нападаете? – задал я вопрос.

Забияка, шатаясь из стороны в сторону, приблизился ко мне и ткнул кулаком в район сердца. От слабого тычка, он сам чуть не повалился.

Сердце? Его мучит некая сердечная проблема? Физическая или душевная?

-Какая проблема в Вашем сердце?

Забияка вперил в мою броню остекленевший от злобы взгляд, потом сделал шаг и попытался разорвать её. Ничего у него, конечно, не вышло. Он лишь бессильно мял её трясущимися пальцами… Но это дало мне подсказку. Драчливый хаотик не может выпустить что-то из своего сердца, о чем-то, наверное, забыть. И это гложет его, провоцирует агрессию.

Забияка опустил немощные руки. Они кривились переломами, вывернутыми пальцами и даже обнаженными, кровоточащими костяшками. Сколько раз его уже перевязывали…

У него была внешность тридцатилетнего “подростка”, симпатичного, но чью красоту исказили многочисленные шрамы, синяки и оттеки. Нижняя часть челюсти Забияки как-то провисала, кренилась к низу. Вряд ли он мог говорить при помощи рта – зубы почти не сходились, лишь иногда спонтанно щелкая друг о друга.

Ветхая роба на нем закостенела от старой крови, но в некоторых местах поблескивала от свежей. Забияка качался на месте, безвольно болтая руками. Может он демонстрирует мне свою реальную беспомощность?

Встрепенувшись, хаотик из последних сил прыгнул к стене и размашисто ударил в случайное место. Хрустнул какой-то сустав, и, вконец утратив силы, Забияка рухнул на пол.

Бессилие. Собственное бессилие по отношению к терзавшей его заботе, вызывало в нем слепую злость ко всему вокруг. Он не мог что-то забыть, или понять, или разобраться и оттого впадал в неудержимое бешенство.

Бедняга. Дальнейший диалог с ним был опасен для него же самого. Думаю, многочисленные, в сумме смертельные, травмы давно бы убили тело… Жило оно одним только возмущенным бессилием.

В голове у меня лопнуло болевое ощущение. Закачавшись, я даже не сумел вывести на бумаге ободряющего утверждения. Меня подхватил Степа, вывел наружу и потащил в мои покои. Кажется, я уронил блокнот, но всё еще сжимал ручку. Собравшись с силами, я написал прямо на усеянной скрепками руке санитара “окажите Забияке медицинскую помощь”. Ворочая языком, выговорил это.

Степа кивнув, и я жалко повис на его руках.

Он уложил меня на койку. Снял шлем и осмотрел голову. Выполнил какие-то действия, накормил таблетками, перебинтовал череп. Мир вокруг меня тонул в густом тумане. Я мучительно нежился в нем пару часов… потом он чуть рассеялся.

Мне удалось доковылять до своего кабинета… до рабочего стола… и записать свой первый день в зеленую тетрадь.

755-й день со вступления в должность.

Я нерв. Толстый и длинный.

Моя сущность смятенно трепещет, распластанная по кровати… дрожит от всякого прикосновения.

Я напоминаю оживший кусок каната или огромного червяка на сковородке. Моя нервная плоть смятенно трепыхается, содрогаясь от всего сущего. Беззащитная, бессильная…

Таков был увиденный в ту ночь сон. Мне посчиталось за лучшее сделать его текстом, дабы закупорить в границах листа.

С утра голова по-прежнему болела, кружилась, и что-то в ней беззвучно хрустело. Однако, чувствовал я себя гораздо бодрее, особенно, после того как трижды сообщил об этом бумаге.

Впрочем, не с того стоило бы начать описание дня…

Я, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Сегодня, надеюсь, 755-й день с момента моего вступления в должность.

Я обращаюсь с текстом как со щитом, но этим его функции, значения и смыслы, конечно же, не ограничиваются. Текст – это путь в неизвестном направлении, который, тем не менее, можно прокладывать самому. Он защищает меня от хаоса и с помощью него же, я верю, есть шанс спасти тех, кто хаосом пленён.

На этом утреннюю оду Тексту пришлось прервать.

Следовало бы еще почистить зубы и проверить выбрит ли подбородок, но это можно было сделать и потом. Я торопился узнать, что произошло покуда осевой нерв моей личности беспомощно трепыхался… Не отвлекаться – записал, произнес.

В коридоре стоял Степа, подпирая стену плечом и почесывая бинты на руке. Мы поздоровались, он осведомился о моем состоянии. А потом рассказал о небывалом случае произошедшем ночью…

Тени доставили в клинику пса. Очень странное животное, определенно хаотически инфицированное. Его поместили в одну из дальних палат по распоряжению моего заместителя. Тревожить меня после травмы Степа счел неправильным и, встав у двери, с суровой вдумчивостью это всем воспретил. Не убедил его и заместитель главврача, Дмитрий Остров, особенно настаивающий, что меня нужно разбудить. Несмотря на то, что Остров являлся начальством, добрый здоровяк не внял его указаниям и тот вскоре отступил. Он всегда как-то сторонился Степы, опасался. Думаю, вовсе не из-за габаритов санитара, а из-за присущей ему задумчивости.

Предположу, Остров хотел повидаться, отнюдь не из-за ночного происшествия. То был лишь повод, чтобы свести разговор к волнующим его темам. Как всегда. Интересно, куда он сейчас запропастился.

Отстранив прочие мысли, я скорым шагом отправился к чудному псу… но меня отвлек Захарыч – возник вдруг на пути, как всегда, нервно теребя кровоточащее ухо. Дергая обрубок, он выдавал свое смущение.

-Здравствуй Захарыч, говори, - отчеканил я скорым текстом.

-Ну… Обжора… попросту говоря бок себе зажевал. Не бок, а этот… один из наростов своих, - глядя в пол, доложился санитар.

Я дернулся в другом направлении, но Захарыч продолжил, - Остров его перевязывает.

Это хорошо. Мой заместитель в этом профессионален.

-А еще Дурачок к стене прилип.. Опять. Не получилось его оторвать, - наконец окончил речь санитар.

Это дело срочное! Если Остров приметит, наверняка, теней позовет, а их методы некорректны и болезненны.

Я застыл, сбитый с толку многозадачностью. Смущение вынудило меня стоять и вздрагивать... Припомнилось вдруг, что надо навестить Зазнайку.

Взяв блокнот, я прописал приоритеты: 1) Пес 2) Дурачок 3) Обжора 4) Зазнайка.

Чуть сбился почерк. Вытащить бы болящий шип из головы. Зудит, отвлекает.

Скорым шагом, вместе со Степой, я дошел до палаты пса. Ему мне хотелось уделить лишь пару минут – ознакомиться с пациентом.

Коллега санитар осторожно приотворил дверь. Впрочем, опасливость его оказалась излишней… Собака забилась в угол, слабо издавая два противоречивых звука. Похоже, что инициативный Остров ввел ей успокоительное.

Я приблизился к четвероногому пациенту, не спровоцировав никакой реакции. Он лежал на боку, пуская слюну из приоткрытой пасти. Непрерывно доносящаяся пара звуков исходила отнюдь не из собачьего зева, а откуда-то из нутра. Будто они застряли во внутренностях.

Прислушавшись, мне показалось я различил нечто слезное, щемящее… однако, сопряженное с неким восторгом, безмерной собачьей радостью. Пес словно плакал и смеялся, доступным ему животным способом. Выходило даже похоже на человека… насколько это возможно для особи его вида.

Меня всё это озадачило, но размышления и анализ следовало отложить на вечер. Пора спешить к Дурачку.

Степа закрыл палату, и нагнал меня у покоев пациента.

-Степа, навести Обжору, посмотри как он, - зачитал я из блокнота.

Вдумавшись в мою просьбу, санитар удалился.

Сумбурно день начался. Этот домысел я не внес на бумагу – ни к чему фиксировать беспорядочность.

Дурачок лежал в своей обители, уткнувшись головой и правым плечом в стену. Он уже не раз так прилипал, в самых разных положениях. Свойственно, тем не менее, ему было не только это… Хаотик мог лизать стены и пол, прыгать, перекатываться, вертеться, всматриваться в угол или потолок, скрести поверхности ногтями, елозить по ним носом. Но, как бы там ни было, все эти идефиксы у него проходили сами собой, спустя несколько часов или минут. А вот залипал он намертво и без внешнего вмешательства положения не менял. Кто-то высказывал мысль, что никакой Дурачок не Дурачок, а Липучка.

Существовало несколько способов отторгнуть его от стены. Проще всего, совместными усилиями (т.к. в такие моменты хаотик становился крайне тяжел) грубо отстранить Дурачка от поверхности. Остров иногда звал теней для этой цели, но они, на мой взгляд, действуют с недопустимой топорностью.

Считаю физический метод нежелательным. Во-первых, пациент в процессе испытывал явную боль душевного характера. Во-вторых, в скором времени прилипал вновь.

Я пользовался другими приемами, действенными на гораздо больший срок. Например, увещевал его словами… иногда на это уходила половина страниц блокнота, и всё же в итоге он молча отваливался от стены, хоть и казалось, что ничего не слушал.

Еще более эффективно, было прилечь с ним рядом в похожем положении. Если есть возможность – пристально смотреть в его остекленевшие глаза. Пролежать так некоторое время, а потом встать… обычно это срабатывало, и Дурачок отстранялся от стены, переходя к другому занятию.

Так я и решил поступить. Лег напротив, уткнув в стену плечо и голову. Глаза хаотика оказались напротив – застывшие в невыразимом отчаяние. Он был еще молод, лет под тридцать. Худощав. Со светлой, растрепанной кучерявостью на голове.

Я погрузился в вязкую поверхность. Влип в неё от тела до души. Полностью – так нужно было убеждать себя, чтобы вышел толк.

В мягкую трясину канули не посчитанные минуты. Наверно, несколько десятков.

Мне послышалось, как вернулся Степа и обеспокоенно встал в стороне. До слуха донеслось и торопливое шарканье Острова, мимолетно заглянувшего в палату и, очевидно, скептично хмыкнувшего.

Пришла пора вставать… Только я вдруг понял что не могу! Шип, забитый мне вчера в голову, застрял другим концом!

У меня уже начали слипаться мысли, как между собой, так и со стенной поверхностью. Ловушка. Не вырваться никак… Рукой не пошевелить… Буквы не вывести.

Напрягшись, я принялся выводить знаки прямо по топкой среде… они расплывались, тонули… Чем я их чертил вообще? И всё же одно слово получилось, - встать.

Оттолкнувшись от пола, мне удалось подняться. Не успел я сбросить липкие наслоения, как Дурачок откатился в сторону, встал на колени, и начал тереться подбородком об край стоящей рядом койки.

-Вы в порядке? – осведомился Степа.

-Да… Да, вполне, - ручка соскочила с края листа, - я в порядке, - отметил я следующей строчкой.

-Обжора вроде в норме. Перевязали его. Вас Зазнайка очень хочет видеть и Остров о чем-то потолковать хотел.

Я разлепил в своей голове мысли о двух предстоящих разговорах. Беседу с Зазнайкой решил поставить на первое место, а с Островом на дальнее.

-Пойду к Зазнайке. Справлюсь сам, отдохни.

К этому хаотику я всегда ходил один.

Степа всё же дошел со мной до палаты, чтобы ее отворить. На именной табличке, висевшей на двери, было написано “Зануда”.

-Кто опять имя ему сменил? - задал я вопрос, добавив строгости в буквы и интонацию.

Санитар растерянно развел руками. Дело в том, что кто-то повадился менять табличку Зазнайке. Наверное, ради шутки. Горделивый хаотик, живущий в этих покоях, раздражал многих, но всё же у меня не было догадок кто мог заниматься такими глупостями.

Я вытащил из-за стекла ложное имя, скомкал его и сунул в карман халата. На чистом листке блокнота записал новое, точнее прежнее – “Зазнайка”, и поместил на то же место.

-Дальше я сам.

Раздумывая, Степа удалился.

Приотворив дверь, я зашел внутрь.

-Здравствуйте Александр Филатович, - поприветствовал Зазнайка, даже не обернувшись в мою сторону. Сидя за столом, почти таким же как у меня, он писал что-то в тетрадь. Свои записи он никому не показывал, полагая, что никто не может их в действительности понять.

-Здравствуйте Андрей Максимович, - озвучив записанное предложение, я сел на стул напротив пациента.

Палата Зазнайки была оборудована по-особому. Кроме стандартной койки, тут имелся шкаф полный книг и стол с настольной лампой. Хаотик сам настоял на такой обстановке, и я пошел ему навстречу. Думаю, ему хотелось сделать из своей комнаты подобие моего кабинета.

И не только из комнаты. Зазнайка затребовал кроме обыкновенного комплекта одежды еще и докторский халат, как у меня. Причем настаивал, чтобы тот был выстиран и выглажен. Каждую неделю ему выдавали новый чистый халат, а поношенный он отдавал в стирку… Правда, никакой поношенности в сданной им одежде я никогда не замечал. Ни следов грязи, ни порванных мест… даже помятости никакой.

Однажды Михайловна, занимавшаяся стиркой вещей, решила не тратить время и принести ему тот же халат спустя неделю. Только вот Зазнайка с холодной надменностью отказался принимать “грязную одежду”, и затребовал немедля принести чистую. Он вообще часто придирался к санитарке – ворчал, что она не умеет нормально прибираться в палате, и приносит ему кое-как почищенные вещи.

Может Михайловна ему имя меняет? Хотя она женщина серьезная… И вообще, неприятие к Зазнайке имеется почти у всех. Остров и вовсе говорил с ним только раз, не более пяти минут, и больше не желал даже видеть. Не забывая, тем не менее, постоянно упрекать меня, что я излишне балую этого пациента.

К слову, это были далеко не все его привилегии. Каждое утро, в сопровождении теней, хаотика допускали к раковине и туалету – там он умывался, чистил зубы, брился и бросал презрительные взгляды на свой конвой. Еще Зазнайка имел право раз в месяц или два, опять же в сопровождение, прогуляться по городу.

Всё это я дозволял ему ввиду его болезни… Как ни крути, он был моим подопечным, и мне хотелось максимально смягчить условия изоляции.

Зазнайка, представлял собой уникальный случай хаотика. Такие примеры, мне никогда ранее не попадались. Он, несомненно, был одержим, но его личность не растворилась, не была подавлена, а слилась с этой одержимостью или ей подчинилась.

Зазнайка обладал непоколебимой самоуверенностью. В его мышление отсутствовала сама гипотетическая возможность сомневаться.

Обладая незаурядным умом, он выстраивал в голове логичные и рациональные цепочки суждений… только вот они не терпели возражений, и не могли быть оспорены. Поводы сомневаться отметались им сразу, точнее, они принципиально в нем не рождались.

Мне сложно судить, что за мысли витали в его голове… предположу, что как и у всех, среди них было много сторонних и пустых помышлений. Но тогда отчего он не принимал за несомненный факт и их? Значит, их не существовало? Сложно сказать. Зазнайка признавал, что он хаотик. Соглашался, что имеет лишь уверенность в себе, без зачатков ее противоположности. А еще был убежден, что всё это малозначимые детали. Ведь единственный кто может понять, что есть хаотизм и что с ним поделать – это никто иной как он сам.

Может возникнуть вопрос – почему его поместили сюда? Ответ прост. Зазнайка хаотик и его присутствие затрагивает всех окружающих. Сам он, каким-то образом, убежден лишь в определенном ряде мыслей, а вот те, кто подвержены влиянию, могут увериться в чем угодно. Любой подвернувшийся помысел в мгновение оборачивается аксиомой – неумолимым тезисом… Хорошо еще, если человек мыслил идти прямо… В таком случае, он просто сольется замыслом движения и будет идти покуда наваждение не рассеется. Хотя и это опасно. Можно куда-нибудь упасть, расшибить себе лоб, угодить под машину.

Но бывает хуже. Например, если человек за рулем осознает, что он у себя дома или что он и есть автомобиль. Некоторые под влиянием Зазнайки слепли, другие падали на землю, полагая себя мертвецами, или же пытались взлететь, убежденные в наличие крыльев. Истиной для человека мог стать любой подсознательный осколок, которого он, вроде как, и не помышлял.

Во время его задержания, один из теней начал раздавать команды, посчитав вдруг себя командиром.

Я нередко подозреваю себя в хаотизме. Но в присутствие Зазнайки такие думы опасны. Приходится ограждаться от них словами по бумаге. “Я не хаотик” – периодически сообщаю я в блокнот.

“Я не хаотик” – не лишне и сейчас отписать.

Кажется, Зазнайка приметил мои манипуляции. Оторвавшись от своих записей, он посмотрел мне прямо в глаза, и с долей высокомерия хмыкнул. Хаотик отличался угловатым лицом, с прямыми скулами. Возникало впечатление, что оно высечено из костного камня, неспособного к гримасам и эмоциям. Но взгляд его, меж тем, был живым, целеустремленным и настырным.

-У Вас сместилась точка зрения, - высказался хаотик.

-Что вы имеете ввиду?

Зазнайка нахмурился, испытующе глядя мне в глаза... И как он приметил, что я второпях написал “Вы” с маленькой буквы?

-Что Вы имеете ввиду? – переписал я последнюю строку.

-Смотрите на вещи несколько по-другому. Некто сместил Ваши воззрения, физическим методом. Очевидно, Забияка, - отчеканил пациент.

Да, иногда Зазнайка прозорлив.

-Мои воззрения на месте. Это всего лишь небольшой телесный ущерб.

-Вы убеждаете себя в этом текстом, но сами не убеждены, - хаотик снова снисходительно хмыкнул. Такая уж у него манера, - Вы знаете теорию о происхождение болезни от физической травмы. Что о ней думаете?

-Любопытная концепция.

Мы завели привычный разговор о хаотизме и быте нашего учреждения. Зазнайка высказывал утверждения и категоричные рекомендации, в которых мне приходилось сомневаться за него. Зашла речь и о книгах, о монографиях по современным болезням.

-Вы недостаточно читаете, - заявил пациент.

-Я читаю, почему же.

-Вам потребно больше читать. Не только из умственных соображений. Вы огораживаетесь от внешних угроз забором из слов, а такое ограждение постоянно нуждается в ремонте, в новых материалах. Рано или поздно, Вы заметите дефицит. Я уже фиксирую сокращение Вашего словарного запаса.

-Спасибо, я учту. Думаю, да, надо больше уделять этому времени.

Говоря о последних событиях в больнице, Зазнайка всегда интересовался персоной Острова. Сейчас он тоже не забыл о нем спросить.

- Уверен, Остров всё еще донимает Вас абсурдными идеями.

-Да… такая уж у него натура.

-Этот человек дилетант. И что еще хуже – у него самомнения не меньше моего. Только вот ума недостаток.

-Вы слишком категоричны. Во многих делах он профессионал, - на очередной странице блокнота осталось места лишь под пару слов. Утверждением “Я не хаотик”, -  я заполнил его до конца.

-Вы, Александр Филатович, хотя бы не глупы. Понимаете, каким бредом являются его идеи по скрещиванию хаотиков и всё такое прочее. Какой смысл сажать меня в одну камеру с Дурачком, или там Обжорой. Он просто хочет эксперимента ради эксперимента. Маниакально желает непредсказуемого результата.

-У него нет полномочий на такие опыты.

Зазнайка взглянул на меня как на всех прочих, то есть как на идиота. Порою, он меня к ним приравнивал, порою нет.

 Мы продолжили наш разговор о недуге и его лечении. Ближе к концу беседы, Зазнайка высказал интересную мысль, которую считаю нужным занести в тетрадь.

-Вы, Александр Филатович, верно действуете, когда пытаетесь говорить с хаотиками на их языке. Проблема в том, что Вы не находитесь с ними в единой языковой плоскости.

-Поясните, пожалуйста.

-Для Вас их способ бытия чужд. Вы лишь пытаетесь скопировать их метод общения, не более. Перевести в свой текст то, что ему инородно. Убежден, выходит карикатурно, нелепо. Не стоит пытаться повторять за ними, попробуйте воспроизвести их. Самостоятельно.

-Стать хаотиком?

-В той степени, в какой необходимо. И для этого, кстати, рекомендую повторно изучить дела подопечных.

Я задумался над идеей пациента. Однако, Зазнайка не терпел, когда ему уделяют недостаточно внимания – он настойчиво продолжил разговор, уже на другую тему.

Вскоре мы распрощались, и я направился по коридору к своему кабинету. Дверь в палату хаотика Степа потом сам закроет. Всё равно тот никуда не денется.

Перешагнув через лежащего Растяпу, я сделал пару шагов, и засмотрелся на трещины в стенах. Некоторые довольно широкие, ветвящиеся, липкие. Паутина из трещин.

Растяпа же сбежал!

Я резко обернулся, но в коридоре уже никого не было. Сколько же времени мой взгляд был прикован к стенам?

Быстрыми шагами я добрался до своего кабинета, не рассматривая по пути ничего кроме пола. Сев за стол, вынул из ящика зеленую тетрадь и принялся записывать этот день. Однако, меня прервали…

Постучав в дверь, в мою обитель стремительно вошел заместитель, Остров, и сел напротив.

-Мне нужно с Вами переговорить. Вопросы безотлагательны, - он всегда так говорил.

-Слушаю, - усталой прописью я вывел и высказал.

-Нам нужно реформировать подход к пациентам. И начать с персонала. Наши санитары, хоть и имеют сноровку, слабо подготовлены к делу. Наш род деятельности всех их рано или поздно сведет с ума.

-И что вы предлагаете? – жаль на бумаге не выписать утомленного вздоха. Это предложение Острова я слышал уже далеко не в первый раз.

-Их должны заменить тени. Они подготовлены и хорошо организованы. Надо расширить их полномочия. Так мы избежим глупых эксцессов вроде постоянных побегов Растяпы, или того, что произошел между Вами и Забиякой.

Видимо Остров считал, что недавний инцидент повлияет на мою точку зрения.

Заместитель смотрел мне в глаза пристально, испытующе. Напористости ему было не занимать. Никто у нас в учреждение так и не знал, к какому методу он прибегает для защиты от наваждений хаоса. На нем отсутствовали внешние раны, к Тексту Остров относился скептически, и медикаменты, по-видимому, тоже не использовал. Держался, наверно, на одном лишь своем упрямстве, которое так и выпирало из его большого лба.

Этот лоб, будто навис надо мной, требуя одобрения.

-Вы забываете, что тени не станут заниматься бытовым уходом за пациентами. Такому делу они не обучены.

Лоб Острова треснул морщинами. Он прямо вскипел, - да к чему вообще эти обустройства! Хаотики негодны для жизни! Для них Ваши заботы – ничто. Посмотрите уже правде в глаза.

-Может и так. Тем не менее, я, прежде всего, хочу предотвратить смерть подопечных. Вам же известны последствия.

Остров откинулся на спинку стула, чуть ослабив моральное давление лба, и проворчал, - будто Ваша опека на это как-то влияет.

Я напомнил ему о случае, произошедшем в лечебном учреждение аналогичном нашему. Местный главврач, не придя к конструктивным выводам, попросту умертвил всех пациентов в одну ночь. Результатом стала катастрофа – целый район города погрузился в безумие. Теперь там мертвая зона. Или не мертвая, но никак не пригодная к людскому быту… Бездна, отнюдь не материальная, из которой нет возврата.

Страшные слухи ходят о том районе… Доступ в него перекрыт охраняемым ограждением. Поговаривают, оттуда постоянно лезет хаотическая нечисть… нечто подобное. Бестелесные, но зримые существа или уродливые растения из плоти и камня. Разное говорят.

-Хорошо, я условно соглашусь по этому вопросу. Пока что. Но далее обращу внимание, на полную неэффективность Ваших способов лечения. Вы ничего ни добились и ни к чему до сих пор не пришли. Нам потребны смелые решения, свежие подходы.

Я уже знал, о чем он заведет речь.

-Мы можем, к примеру, изменить условия для пациентов, и посмотреть, как они на новую среду среагируют. Я понял, что Вы категорически против того чтобы временно подвешивать их вверх ногами. Но почему всё-таки не попробовать совмещать их хаотизм? Посадить в одну камеру Добряка и Злюку, и посмотреть, что выйдет.

-Нереализуемо. Добряк “усох” два месяца назад.

Так мы обычно описывали естественную смерть хаотика, словом “усох”.

Некоторые пациенты, исстрачивали эмоции окончательно и жизнь их покидала. Это всегда приводило к болезненным всплескам на территории больницы. Могло показаться, что болезнь, покинув холодеющий труп, какое-то время витала неподалеку.

-Я для примера сказал. Можно и с Зазнайкой и Дурачком опыт поставить, или с Растяпой и Забиякой.

-Слишком рискованно.

-Рискованно, да! – глаза Острова вспыхнули, затронув энтузиазмом и всю массу лба, - Но это даст хоть какой-то результат, а из него уже и выводы можно сделать! К каким выводам Вы вот пришли за всё время работы? Исписали гору бумаги, потеряли людей и пациентов, а толку никакого. Пора уже перейти от вялых измышлений к дерзкой науке!

Не успел я поднести ручку к блокноту, как он продолжил – Знаю, сейчас опять вспомните про ту другую больницу. Дескать, до чего их там научное дерзновение довело. Но поймите, даже тот катастрофический итог, дал нам возможность сделать определенные умозаключения. Выяснить хоть что-то умное. Опираясь на выводы, мы сумеем избежать ужасных последствий.

Вы хотите стать врачевателем хаотиков? Так прежде, чтоб разобраться, надо принять на себя решительную ответственность ученого. Понимаете?

-Понимаю. Но предпочитаю вести исследования с большей осторожностью.

Остров встал. Посмотрел на меня свысока, с презрением, как на труса.

-До свиданья, Александр Филатович.

-До свиданья.

Теперь, когда лоб заместителя меня более не тяготил, я мог спокойно закончить текст сегодняшнего дня.

761-й день со вступления в должность.

Я, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Сегодня прошел 761-й день с момента моего вступления в должность.

День был не примечателен на события… Растяпа сбежал, Обжора расковырял раненый бок, а Дурачок снова прилип. Все эти проблемы мы разрешили.

Примечательно, что сегодня я подвел итог своим размышлениям и исканиям, увлекавшим меня последние дни. Пересматривая, перечитывая, раздумывая над делами хаотиков – мне удалось прийти к определенным выводам.

Однако, в первую очередь, выскажусь о Тексте.

Иногда меня посещает чувство, что все мы часть Текста – строки, записанные на недоступных людскому взору скрижалях. Наша жизнь похожа на высказывание. Происходящие события – изъятые строки, оформленные предложения. Мы вычерчиваем их, даже не касаясь пишущих предметов. То есть Текст открыт для нас, он жив, животворящ, как извечный источник всех вещей.

И при этом очень раним. Ведь наши поступки порой похожи на грамматические и пунктуационные ошибки… Они стилистически неверны, а иногда неверны и куда серьезнее.

Выписывая слова на бумаге, я пытаюсь залатать раны Текста. Поправить. Возвратить к истоку. И это сложно.

Однажды я записал сомнение, и оно меня не покидает. Может и не стоило этого делать? Может из-за этого пострадала плоть Текста…

Я усомнился, что занося вещи на листки бумаги, мне удается возвратить их к себе. Что если так только множатся копии? Симуляции. Карикатурные подражания вселенскому Тексту? Это не так… не так. А что если? Нет. Созидая текст, я выражаю Текст. А ему это потребно.

Наверно, я есть лишь изречение. Пусть так.

Вернемся к выводам о хаотиках.

Рассмотрев тексты, составляющие их дела, я провел некоторые параллели. Между Обжорой и Жадиной, Ябедой и Зазнайкой, Дурачком и Растяпой. Но всё по порядку.

Обжора в былой бытности, являлся человеком обеспеченным. Работал ученым. Имел собственный дом. Недостатка в материальных вещах не испытывал, и уж тем более в продуктах питания. Не женат.

Можно определенно сказать, что к печальному итогу его привели не проблемы пищевода. Другие, совсем другие причины.

Кажется, я пишу слегка сумбурно. Забыл совсем написать, что у каждого хаотика есть история – замкнутый цикл мест, в которых он заперт как в клетке. Если больного выпустить на свободу, то обычно он предпочтет посещать одни и те же места. Разыскивая что-то или вспоминая…

У некоторых пациентов привязанность к этим точкам столь сильна, что при длительной изоляции они “усыхают”, гибнут. Редкий случай, но бывает.

…Вспомнил, что Зазнайка предлагал с ним на прогулку сходить как-нибудь… Надо бы, да. Впрочем, я опять отвлекся…

 Нам известна история Обжоры, связующие его узлы. Это крыша собственного дома, библиотека и питейное заведение. Что-то он там искал, мучась отнюдь не проблемами желудка… Голодом. Невосполнимой потребностью, которую он в итоге явил помешательством.

Вероятно, он попросту не сумел изъясниться по-другому. Доступен ему оказался, лишь хаотический язык.

С Жадиной всё несколько проще. Его жизнь прошла в крайне стеснительных обстоятельствах. В нищете, семейных сложностях, вечных долгах и недостатках. Не скажу, что определяющую, но какую-то роль это всё сыграло… Привело беднягу к необходимости заталкивать в себя всё подряд, не взирая на размеры и прочие детали.

Когда я протянул ему хлеб, он раскрошил его об висок. Заполучив мячик, хаотик давил им на ладонь. А как-то, Жадина попытался вмять голову Захарыча себе в ребра… Но будучи физически слабым, конечно, не справился.

Даже одежда, каких бы размеров она не была, сидела на нем очень плотно. Всегда казалась мала. Будто его тело жаждало уместить в себе весь мир, но пока чуть справлялось только с робой.

История Жадины ограничена тремя углами – квартирой, заводом, где он работал, и кабаком (не тем, что у Обжоры).

Я нахожу схожесть заболеваний двух хаотиков. У обоих имелась невосполнимая потребность. У Жадины, возможно, она имела чуть более мирские черты. Но мне не кажется это принципиально важным.

Наверно, данные заключения выглядят очевидными, но явные вещи тоже нуждаются в фиксации на бумаге.

Рассмотренная пара хаотиков весьма отлична от другой пары – Ябеды и Зазнайки. Если у первых импульсы направлены в себя, являют процесс поглощения, то у вторых порывы устремлены вовне. Ябеда сыплет утверждениями на всех и всё, при этом собственная фигура в её умопомрачение почти не играет роли. Зазнайка тоже рвется из своей сущности, к внешнему бытию, однако, внешнее бытие для него представлено им же самим. Получается этакое замкнутое сумасшествие, которое вовне себя почти не выдает.

Нам известно лишь одно место в истории Ябеды и Зазнайки, и у обоих это институт (не один и тот же). Правда, для девушки это было место учебы, а для мнительного хаотика работы (он преподавал). Возможно, это лишь совпадение. Надо бы согласиться на предложение Зазнайки и как-нибудь с ним прогуляться, чтобы узнать о нем больше.

Об этой паре хаотиков у нас весьма скудная информация, но о Растяпе и Дурачке мы вообще ничего не знаем… Ни одного элемента истории. Они будто к ней нисколько не тяготеют, а может её для них и вовсе нет.

Хаотические импульсы у Растяпы и Дурачка размазанные, неопределенные. Они вовне и внутрь, или не туда и не туда. У такой формы безумия нет резкого выражения, оно проявляется лишь случайными внешними всполохами – один шатается, другой дурачится. Мне пока сложно об этом что-либо рассудить.

Особняком стоит случай Забияки. Да, он действует вовне, прям как Ябеда, но их ситуации серьезно различаются. Отнюдь не только тем, что одна действует словами, а другой кулаками. Тезисы рассыпаемые Ябедой всегда действенны, даже если мы их отражаем тем или иным способом, они всё равно оказывают на нас влияние. Её это веселит и забавляет, потому она всегда в приподнятом настроение.

Забияка же своего не получает. Его ярость бесцельна, побочна, она не удовлетворяется разрушениями. По сути, они ему и не нужны. Он ищет и добивается чего-то совершенно иного, чего заполучить не в силах, и эта немощь порождает в нем неутолимый гнев – беспощадную бурю, захватывающую как его, так и всех окружающих.

Наверно, я путано выписываю свои сопоставления, но продолжу, как могу.

Глядя на Забияку, напрашиваются сравнения с Врединой. Не без оснований. Эта женщина живет тем, что творит мелкие пакости окружающим, и, как хаотик, подталкивает к этому остальных. Но, должен заметить, в какой-то мере она удовлетворяет малые формы своих желаний. Даже когда её проказы разоблачают и пресекают.

Разумеется, в глубине безумной души, Вредина чает не мелочных проделок, а чего-то большего. И всё же идет она к этому через шалости, а шалости удаются.

 Но у Забияки нет промежуточных прихотей. Ему потребно нечто исключительное и недостижимое. А без этого остается только бесконечная злость…

Если бы я с кем его и сравнил, то с “усохшей” полгода назад Козявкой. То был здоровенный детина, лежавший ничком посреди комнаты круглые сутки. Он всячески стремился к полной неподвижности, незаметности. Старался всячески умалить факт своего существования. Никакого диалога с ним ни у кого так и не сложилось…

Козявка пытался стереть себя из жизни. Забияка беспрерывно себя в ней проявляет. И всё же подобие у них есть… Запредельность намерения.

Пусть Козявка и погиб, но он не смог полностью исчезнуть, и остался как мертвое тело, воспоминание, строки в моих документах… как дух умаления, отныне бродящий меж наших коридоров.

Да и вообще я сомневаюсь, что Козявка стремился пропасть из мира. Наверное, как и в случае с яростью Забияки, это было побочным эффектом.

Такие смутные размышления я изложил в этот день. Вряд ли, такие уж дельные, но может в них что-то и есть…

Напоследок, мне подумалось не лишним сходить погладить пса. По пути повидал беспокойно вдумчивого Степу. Он будто случайно прохаживался близ палаты Ябеды.

Этот факт я тоже внес в тетрадь.

759-й день со вступления в должность.

Я, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Это был 759-й день с момента моего вступления в должность.

Надо было записать этот день еще когда он не кончился, но необходимым мне это представилось только сейчас, спустя пару суток.

Текст структурен, как и наш мир. Выводя на бумаге буквы, мы воссоздаем мир, хоть и ограниченном объеме. Последовательность слов и предложений ослабляет внешнюю энтропию, вынуждает её быть упорядоченной. Пусть и в границах бумаги.

Думаю о Тексте сказано достаточно, вернусь к описанию минувших суток.

Большую часть того дня я посвятил ознакомлению с различными трудами по хаотизму. Надо сказать, многие работы откровенно скучны и бессодержательны. В основном их авторы уповают на некие детские травмы или более поздние жизненные ситуации, приведшие к печальному результату. Я не отрицаю верность такого подхода, даже нахожу его очевидным в некоторой степени, и, тем не менее, этот взгляд слишком узок – он не охватывает проблему во всей полноте и масштабе.

Интересными мне показались два исследования. Оба, как ни странно, порекомендовал к ознакомлению Зазнайка.

Автор первой работы исходил из тезиса, что наше мироздание неотделимо сопряжено, широко выражаясь, со сферой мифов. Чудеса и сказки сопричастны любой повседневности и переживаются каждое мгновение, вне зависимости от того улавливаем мы их или нет. Таков, по утверждению автора, нормальный порядок вещей.

Однако люди, в давние или не очень времена, стали набирать дистанцию к этой стороне бытия, порою даже высмеивать её. Абсолютно отделиться от неё они, разумеется, у них не было возможности – бытие членимо лишь условно. Но для человека всё большее значение приобретали вещи внешние, малозначимые. Он запутался в социальных и экономических шаблонах, почитаемых им за естественную науку. В лабиринте этих понятий у него оставалось всё меньше места для спонтанного чудотворства… Для, хотя бы, возможности удивиться. Человек получил мир в котором всё уже подсчитали и вывели, и волшебство в такой математике было не предусмотрено.

В конечном итоге, истерзанные, множество раз убитые, сказки стали просачиваться в зримое бытие. Парадоксально, но именно “мертвый” миф обрел заметную, более осязаемую форму. Он ворвался в то, что почиталось реальностью как жуткий сон, как кошмар, как перемалывающая всё расплывчатость.

По тем или иным причинам, возможно, и из-за детских травм, некоторые люди оказались к нему восприимчивее. Они и обратились в хаотиков – в персонажей жутких сказаний, посланцев мертвой мифологии.

Путей решения проблемы в этом труде написано не было. Я счел данную монографию интересной. Да, её автор опирается на одни лишь гипотезы, но он хотя бы пытается взглянуть на вопрос в соответствующем задаче масштабе.

К слову, есть еще любопытная деталь, отмеченная мною в данном исследовании. Автор утверждает - дети почти не подвержены хаотизму, потому что сфера сказочного для них не так законсервирована, еще не утрачена, а значит и не так безжизненна. Мертвый миф способен напугать ребенка, задеть, но не овладеть им, так как для ребенка он не единственен.

Также не маловажная деталь, о которой надо было написать с самого начала. Автор труда полагает, что в основе мифа лежит не сюжет или фабула, а непосредственное переживание. Таким образом, утрата мифа – прежде всего, потеря подлинности бытия в себе и вообще. Художественно, я бы назвал это отмиранием искренней стороны души.

Во второй изученной работе, проблема рассматривалась по-другому.

Человек, по представлению автора, является совокупностью эмоций, чувствований и, опять же, переживаний. Они курсируют по его существу, проявляются, скрываются, сталкиваются и т.д. Нося их в себе, субъект еще и проецирует их вовне. Так получается человек-в-эмоциональном-контексте, по сути, любой человек.

Но в ситуации, когда обыкновенный субъект оказывается вблизи хаотика, один из его чувственных порывов, может чисто потенциальный, отражается и катализируется, вызывая помешательство. Сами же хаотики, по мнению автора, это люди с не в меру разбухшей эмоциональной основой, в котором превалирует то или иное переживание. Вызвано это отказом, но куда вероятнее, невозможностью реализовать один из порывов души. И затаенный, порыв этот выворачивается наизнанку, прорастает уродливым подобием.

Надо сказать, в целом эта концепция довольно спекулятивна. Тем не менее, стоит обратить внимание, что в данном труде, как и в предыдущем, в центре проблематики – переживание. Его черная, зловещая мутация. Следует об этом всерьез подумать.

 Когда я закончил с чтением книг, день уже близился к закату. На его исходе мне подумалось, что неплохо бы вывести на прогулку пса. Подхватив связку ключей, я отправился к собачьей палате.

Животное, смешливо поскуливая, бродило кругами по отведенному ему помещению. Мучащие его страсти проявлялись, теперь уже, с меньшей интенсивностью. Наверно, животное всё же не было хаотиком, а просто подверглось сильному внешнему воздействию. Это радовало, так как давало реальный шанс на исцеление.

Завидев меня, пес судорожно завилял хвостом, в азарте и испуге. Как ни странно, с ним у меня установилось некое понимание. Куда большее, чем с другими пациентами (исключая, разве что, Зазнайку).

Мягко взяв пса за загривок, я осторожно повел его во двор. Он не сопротивлялся, продолжая теряться в противоречиях собачьей натуры.

Выйдя наружу, я отпустил загривок, и пес поскорее забился под ближайшую скамью. Вдали от людей, наедине с собственными муками, ему явно было проще.

На следующей скамейке сидел Степа, задумчиво и печально улыбаясь. Вокруг него прыгала Ябеда, сообщая крайне важную информацию (я разрешил ей прогулки под присмотром). Он воспринимал её с понимающей улыбкой, не забывая периодически всаживать скрепку себе в руку.

В отдалении, у дерева, курил Захарыч. Завидев меня, санитар по привычке скосил глаза вниз, хотя плохих новостей, в этот раз, никаких не принес.

Разумеется, где-то в пасмурных туманах притаились и тени. Им не свойственно было являть себя без необходимости. Только их командир имел такую привычку или считал это должным.

Посреди двора стоял Степан Андреевич. Он даже снял маску, обнажив обрамленное суровостью лицо (такое поведение за тенями редко примечалось). Медленно выкуривая сигарету, командир смотрел застывшим взглядом вперед.

-Добрый вечер, Степан Андревич, - выписал я приветствие.

-Добрый, - кивнул командир, не обратив головы, - периметр под контролем.

Наверно, лишь в такие минуты - когда его взор фиксировал порядок вокруг, он мог дозволить себе сигарету. Остальные тени не могли столь широко взглянуть на обстановку, и потому предпочитали скрываться.

Отбросив окурок, командир растворился под сенью ближайшего дерева. Честно говоря, я даже не заметил, куда упал окурок.

-Зря Болдин солнце ищет! – подскочила ко мне Ябеда.

Степа сразу же оказался рядом, продумывая опасения.

-Зря, - я решил для разнообразия с ней согласиться.

Ябеда отвернулась, и решительно направилась назад, в больницу. Мне показалось, она обиделась. Степа двинулся за ней.

Я вдохнул полной грудью сероватый воздух. Промозглый, сырой. Нос всегда улавливал в нем оттенки плесени.

Осторожно выведя из под скамейки пса, я вернул его в конуру-палату.

Всё что оставалось мне в тот день – сохранить его в тетрадь. Всё же было в нём нечто важное и что-то умное.

769-й день со вступления в должность

Слова рассыпаются… крошатся нечеловеческими слогами… срастаются ими в неправильные, бессмысленные слова. Я не могу удержать их в руках или поместить в голову. Они слишком текучие и хрупкие… Я перестаю их понимать… Перестаю вообще понимать.

Записать этот сон мне удалось лишь извне, проснувшись. Он растревожил мои мысли - слова в блокноте вышли кривыми, слегка вибрирующими. Я немного опасался, что они развалятся на случайные слоги прямо на странице.

Быстро умывшись и почистив зубы, я отправился в свой кабинет. Здесь, среди громоздящихся повсеместно стопок тетрадей и книг, мне было куда спокойнее.

Я, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Это был 769-й день с момента моего вступления в должность.

Я оглядываю свой кабинет и вижу сотни исписанных тетрадей. Они и в шкафу, и на полу, и на подоконнике. Высятся колоннами, почти до потолка.

В этом окружение, я словно в мягких объятьях Текста. Но одно мановение ручки, может преобразить все эти записи в крепостную стену.

Здесь моя неприступная цитадель, начертанный оплот порядка. Тетради – рукописные стены, ряды слов – фаланги письменных солдат. Они верны мне, как я верен Тексту – своему заступнику.

Однако, моя крепость в состоянии осады. Её непрерывно штурмуют. Я чувствую содрогание букв, не желающих смещаться и перемешиваться. Пока их строй держится, мне удается трезво мыслить.

И всё же, я не намерен тут долго укрываться - надо спасти тех, кто остался снаружи. Может, привести их сюда, к безопасным чертогам Текста.

…Пора покинуть твердыню слов… Только ключи захватить.

Выходя из кабинета, я улавливал на краю мыслей какую-то музыку. Тихую, едва уловимую, из под окраин сознания. Кажется, она переселилась мне в голову из сна. Странно, что она могла быть там, где раскрошились все слова, а буквы утратили очередность.

В коридоре было на удивление пусто.

Захарыч взял выходной день, после того как Забияка едва не сломал ему пальцы во время завтрака. Степа где-то пропадал, возможно, в магазине. Последнее время, он озаботился обустройством палаты Ябеды… хотел сделать её веселее, комфортнее.

Остров… заместителя я увидел через окно. Он ругался с командиром теней, как всегда безучастно курящим сигарету посреди двора. На Острова он даже не смотрел, отвечая простыми, будто зазубренными, репликами.

Сам разговор было не расслышать, но зная своего зама, предположу, что он отчитывал охрану за беспечность, пассивность и малочисленность.

Обыкновенная ситуация. День начинался обычно, и не было причин считать плохой сон дурным предзнаменованием.

Я направился к Растяпе, привычными росчерками оберегая свой рассудок.

У самой двери пациента, мне предстояло столкнуться с Михайловной. Дородной санитаркой, молчаливой и сдержанной. Она как раз выходила из палаты с пустой тарелкой в левой руке. Правой же ладонью, Михайловна отвесила себе резкий подзатыльник. Таков был её метод защиты. Он, очевидно, тоже относился к болевым способам, но ей хотя бы не приходилось себя ранить или уродовать. Похоже, что-то особенное было для нее в этом жесте, раз он так сильно сказывался…

Мы поздоровались, я поблагодарил её за хорошую работу, и проследовал прямиком в жилище Растяпы.

Хаотик, как обычно, шатался из угла в угол – спотыкался, падал, переваливался. Не находил себе места. Я уже провел с ним бесчисленные часы, пытаясь найти контакт, но всё безуспешно. Впрочем, в этот раз мне надумался другой подход… попытаться понять Растяпу через его место обитания.

У этого пациента была весьма примечательная внешность – особенная тем, что в ней не было ничего примечательного. Он словно растерял все черты лица, а то, что осталось никак его не характеризовало.

Что если детали внешности Растяпы раскиданы где-то тут? По углам? И он пытается их найти, но искать не умеет.

…Хаотик наткнулся на меня, попытался обойти и упал на одно колено. По инерции, я попытался ему помочь, хотя из этого никогда ничего не выходило. Так и сейчас – Растяпа неловко выпал из моих объятий, и перекатился по полу…

Возможность говорить хаотик тоже утратил. Раньше от него можно было услышать хотя бы неуклюже произнесенные полуслова. Теперь он просто помалкивал, хотя и продолжал несуразно шевелить челюстями.

Я принялся осматривать его покои. Типичная палата, в которой нет ничего кроме койки и мягких стен. На полу нашлись крошки хлеба и ошметки каши, разбросанные Растяпой во время недавнего приема пищи.

В углах тоже ничего.

Надо признаться, что у меня не хватает… как бы выразиться… каких-то созерцательных фильтров. Сейчас мне просто не дано найти то, что растерял хаотик. Хотя, совершенно очевидно, оно тут есть.

Не меньше полутора часов я бродил по палате, осторожно обходя шатающегося пациента.

Когда уже пришла пора уходить, Растяпа опрокинулся на койку (спал он на ней, только случайным образом) и уронил на меня взгляд. Само собой, нечаянно. В его взгляде ничего не отражалось. Думаю, способность выражать что-либо лицом, он тоже некогда невольно обронил.

Я вышел из палаты и запер дверь.

Меня не утомляли постоянные визиты к пациентам, но угнетало сомнение в смысле своих действий.

Может и прав в чем-то Остров, говоря о потребности в “дерзкой науке”. Разумеется, его варианты не приемлемы. Но меня не раз посещала мысль о расширение границ кабинета… Что если включить в территорию Текста не один лишь мой скромный уголок, а и коридор, и служебные помещения, и, в конечном итоге, палаты… Исписать стены словами, выставить всюду стопки книг и тетрадей, вроде часовых или сторожевых столбов… Вдруг Текст примет их всех, излечит, убережет…

Сложная мысль.

Новые гости могут не прижиться под сенью Текста и даже его разрушить. Очень вероятно, так и будет.

Было другое сомнение – личное. Не становлюсь ли я тогда, отнюдь не славным, завоевателем? Злодейским пауком, опутывающим мир сетью собственных правил?

Я приблизился к палате Вредины. Чуть приотворил дверь… готовясь получить какую-нибудь пакость… В проем полетела куча скомканных бумажек, большинство их которых угодило мне прямо в лицо. Вредина, весело взвизгнув, спряталась под кроватью.

Так и должно было быть. Я специально оставил эти листки из своего блокнота, чтобы дать ей возможность свершить невинную шалость. Без этого она либо “усохнет”, либо выдумает такое баловство, что никому не поздоровится.

Дверь я запер. Внес в блокнот нежелание кидаться в ответ…

Мой почерк чуть поколебался… опередил меня в предчувствии.

Подойдя к окну, я заметил входящую во двор процессию из пяти человек. Краткий очерк по листку придал мне ускорения, когда я к ним заторопился.

Первое, с чем мне пришлось столкнуться снаружи - самомнение Зазнайки. Сегодня его отпускали прогуляться под охраной, и, похоже, это дало интересный результат… Он шел первый, выражая всей фигурой, от пяток до формы лица, что именно он привел сюда гостей.

Я одобрительно кивнул. Хаотик ни в чьих одобрениях, конечно, не нуждался. Однако, они тешили его самолюбие, которое лучше было не дразнить.

Следом шли трое.

Растерянный юноша, полный неявленных страхов. Он оглядывался, мялся, всматривался в землю, явно не ожидая от нее ничего хорошего. Борода гостя едва заметно трепетала в унисон его волнениям. Наверно, лишь с ней у него сложились доверительные отношения.

Мне невольно отметились в нем черты Растяпы, Дурачка и, как ни странно, Обжоры. Но хаотиком он всё же не был.

Чаще всего юноша оглядывался на идущую следом девушку, с длинными темными волосами. Она тоже предпочла всматриваться в землю, но, в отличие от спутника, не ждала оттуда напастей.

Девушка держала в себе многое. За отсутствующим выражением лица, скрывался такой объем переживаний, мыслей и всего прочего, что мне было удивительно и непонятно. Я бы сопоставил её с Ябедой… но не совсем… гостья словно имела другую ориентацию для помыслов. Они все уходили в неё, а не рвались наружу чередой безрассудными высказываний.

Что если познакомить эту девушку с пациенткой? Что бы вышло? Лишняя идея… островская. Я не стал её записывать. Гостья вообще не хаотик и может пострадать!

Замыкал шествие командир теней. Спокойный и безучастный. Как всегда, когда его можно было увидеть – без маски. По привычке я и его сравнил с… Козявкой? Не уверен.

Стремительными строками, буквально за минуту, что они приближались, я описал посетителей. Остались краткие мгновения… (не знаю, почему медлил) чтобы отпечатать на бумаге центральную фигуру происходящего.

Женщина. Хаотик. Высокая, и очень худощавая. В измятом, чуть порванном, белом платье. Её будто бы опутали сотни нервных шнуров, забравшихся под кожу, и глубже… Она судорожно дергала даже не частями тела, а частями частей.

Несмотря на то, что женщине, очевидно, ввели парализующую инъекцию, её незримые путы подползли к моим пятками… Но я не нервничал. Так было запечатлено на листе, а значит так и есть.

Зазнайка перебил уже начатые на бумаге слова приветствия…

-Александр Филатович, позвольте Вам представить – Федор и Анна. Анна сестра Вашей новой пациентки. Марины. Повстречал их во время прогулки. У Вас найдется, чем по этому поводу заняться, а мне пора приступить к своим делам. Пойду в свой кабинет, - в интонации хаотика не было и тени торжественности, и всё же он её подразумевал.

Зазнайка застыл, требовательно глядя на меня.

-Благодарю Вас, Андрей Максимович.

Хаотик со сдержанной гордостью кивнул и покинул нас. К тому времени подошел, успевший вернуться, Степа.

-Степа, пожалуйста, проводи нашу… особую гостью в крайнюю по коридору палату, а мне надо поговорить с гостями. И… попроси, пожалуйста, Михайловну принести два чая с закуской в мой кабинет.

 Неизменно задумчивый санитар принял дрожащую пациентку из рук юноши. Она беспокойно тряслась, озиралась, но еще имела возможность держать себя в руках. Болезнь в ней почти что созрела… но не совсем. Надеюсь, удастся что-то предпринять.

Наконец, я оказался наедине с молодыми людьми. Командир теней уже пропал.

-Здравствуйте Федор и Анна. Извините, за позднее приветствие. Иногда меня слишком увлекают сущности деталей, - прочитал я им с листка.

-Да, здравствуйте, - Федя стушевался больше прежнего.

-Здравствуйте, - Анна, кажется, нашла мое лицо на земле.

-Пройдемте в мой кабинет.

Мы проследовали в “письменную крепость”. Я поставил для них два стула, с другой стороны стола, напротив.

Федя за миг, очень внимательно, осмотрел стул, прежде чем усесться. Страху новой обстановки, он предпочел знакомые ему треволнения души и, похоже, ушел в себя.

Аня села спокойно, взгляд ей был прикован к углу рабочего стола.

Спокойным шагом вошла Михайловна - поставила две чашки чая и удалилась.

-Не буду начинать с горделивых фраз, что мы единственная клиника для хаотиков. Потому что объективно, это не дает нам преимуществ в деле лечения. Мы крайне мало знаем об этом заболевание, несмотря на все усилия. Не хочу давать ложной надежды, однако, замечу, что ваша сестра еще не стала хаотиком в полной мере. Такие пациенты к нам поступают редко. Я не знаю, возможно, ли обратить этот процесс. В любом случае, мы приложим все усилия, чтобы отыскать способ лечения. Уверен, он существует. А пока мы будем следить за вашей сестрой, ухаживать и оберегать её от самой себя, - прочел я в своем блокноте.

Федя, наконец, отвлекся от внутренних переживаний, и теперь с опасением поглядывал на выстроенные мною тетрадные возвышения.

Да, похоже не всем уютно под покровом Текста.

-Нам можно будет ее посещать? – озабоченно вопросила Аня, сестра пациентки.

-Нужно смотреть по обстоятельствам, но я думаю, это, скорее всего, будет возможно.

Аня благодарно воззрилась в мою сторону. Её благодарность словно охватила и всю стену с окном, позади. В любом случае, я тоже не остался обделенным.

Федя, тем временем, тоже смотрел в мою сторону, внимательно рассматривал черты лица. Думаю, у нас схожие обыкновения сопоставлять людскую внешность. Только вот юноша проводил сравнения не с подопечными как я, а, наверно, с самим собой. Видимо, мы пытаемся так отстраниться от тревог, обычно, находя себе новые.

-Может быть, у Вас остались еще вопросы.


Федя смутился, но высказал одно из беспокойств, - у вас есть пациент, которого иногда прозывают Зазнайкой. Скажите, его мнению можно доверять? Оно пустое или может быть адекватным?

Будучи озвученным, вопрос еще более смутил юношу.

Текст прозорливо опередил мои мысли. Ответ я начал писать еще до окончания Фединого высказывания.

-Его стоит принимать во внимание. Как и любое высказывание человека или хаотика. Но не нужно обманываться его самоуверенностью – как и все прочие, он способен ошибаться, но, к сожалению, в отличие от остальных людей, не имеет возможности это понять.

-А Вы с ним разговариваете?

-Да, частенько. Он интересный собеседник. Однако, обсуждать с ним что-либо сложно. Он выносит утверждения, но не рассматривает их. К чужому же мнению Андрей Максимович относится либо как к пустому, либо как подтверждающему его правоту.

Получив ответ, Федя не стал менее озадаченным и менее встревоженным. Скорее наоборот. Он вдруг понадеялся увидеть во мне избавление от внутреннего недоумения. Но если бы я сам был от него свободен…

-А я могу стать хаотиком? – нервно оглянувшись на Аню и глубоко запрятав растерянность, спросил гость.

Я пожал плечами. Что-то умное мне всё-таки ведомо. Сколь бы ни был этот юноша зациклен на собственных страхах, сколь бы ни были они велики и тяжелы  - ему удается держать их в себе, ведь у него есть на то причины. Может он о них не знает, но определенно всегда их предчувствует.

-Полагаю, никто от этого не застрахован. Но, по моему мнению, Вы пока что к этому не расположены. У Вас есть живые привязанности. Держитесь их, - я тепло улыбнулся, подняв склоненную над блокнотом голову.

Аня отчего-то замешкалась, сместив обзор на другую стену.

-Пока что мы поместили Марину в крайнюю по коридору палату. Вообще-то, её пока следовало бы проводить на нижний этаж, но там содержится очень опасный хаотик, по имени Забияка. Он её раздразнит, боюсь. Поэтому, сейчас она тут, рядом, санитар проводит вас, чтобы попрощаться. Степан! – для возгласа, пришлось присовокупить ! в конце предложения.


Степа возник почти сразу, бесшумно. Только степлеры звякнул у него на поясе.

-Проводи, пожалуйста, наших гостей к Марине. А я с вами прощаюсь, друзья, - я ободряюще им улыбнулся и отложил блокнот.

Решив не оставлять всю перепись дня на вечер, я взял зеленую тетрадь и принялся конспектировать утро.

Ближе к концу записи мне явственно почувствовалось, что в тексте что-то не так. А значит не так и в сегодняшних событиях и во мне самом. Изъяна не было, но был какой-то неуместный порядок слов… вернее, предложений.

Я задумался о том, как встречал гостей, как их видел… и тогда догадался. На хаотика Марину я обратил внимание в последнюю очередь. Почему? Ведь всё должно было быть наоборот. Какие факторы меня стеснили? Новых пациентов я всегда примечал первыми, а тут… даже давно знакомый Зазнайка и тень, будто бы, оказались для текста более первостепенны.

Я ее испугался? Нет, вовсе нет. Не Марина, не ее хаотические влияния моей рукописной брони не пробивали. Так почему текст, а значит, и мой образ мысли сложились таким образом?

Она пленница нервных узлов. Они стягивают бедную женщину, дергая изнутри и снаружи. И при этом, из нее же произрастают. Как бы плотно и причудливо веревки нервов не вились вдоль её существа, их концы лезут наружу, подобно щупальцам (печальная черта хаотиков). Когда меня касались эти невидимые спруты… что я ощутил? Прежде чем оградился блокнотным листом… Невыносимая тревога, безудержное отчаяние, недоумение…

Вряд ли бы я распознал, что крылось глубже и тоньше в их касаниях… Но мне подсказал сам текст… Дальнейшие слова вывелись по бумаге сами собой и только тогда они мне вспомнились – искренняя до ожога ласка, рваный суррогат нежности, надежда на уже обретенное утешение… Бредовый набор определений, но отчего-то точный.

Я окончательно запутался. Создалось впечатление, что собственные рукописи надо мной насмехаются. В плоском листе бумаги мне даже привиделась издевка от самого текста. Лично от него.

Я разозлился. Тонкие, согласовано сплетенные, нервы – напряглись. Захотелось написать бранное слово прямо в блокнот или на обложку зеленой тетради, но тут…

В коридоре раздался вскрик и ругань. Отбросив личные неурядицы, я выскочил из кабинета.

-Вот психичка! Оцарапала меня! На нижний уровень её, и бригаду теней для этого! А ногти ей вообще отрезать надо, с пальцами! – взбешенный Остров орал без устали, созвав почти весь персонал.

Заприметив меня, он зло сощурился, демонстративно показывая левую щеку – на ней виднелась кровавая борозда. Довольно таки глубокая. Шмат кожи пострадавшего прилип к подбородку, омываемый текущей из раны кровью. Остров оттянул лоскут, и, продолжая капать кровью на пол, показал его всем присутствующим.

-Вам нужно обработать рану, - записал я очевидность.

-А то мне неизвестно! Вот только хочу знать, вы и с этой пациенткой будете как с зазнайками всякими церемониться? Погулять выпускать? Санитаров давать царапать потехи ради? – губы Острова искривились в ехидной ухмылке. И такая же ехидность отразилась в кривой морщине у него на лбу.

Не ожидая ответа, заместитель удалился, оставляя за собой красные следы. Кровотечение он даже не пытался приостановить рукой.

Все смотрели на меня.... В своей растерянности я не признался даже блокноту.

-Пойду сам посмотрю, - ничего более не оставалось.

-Может я с вами, - шагнул вперед Степа.

-Нет, Степан, всё в порядке.

На двери Марины уже висел листок со словом “психичка”. Меня это несколько покоробило.

Связка ключей торчала в замке. Я отомкнул дверь и шагнул внутрь.

Палата была чуть красна от закатных лучей. Они сочились сквозь окно у потолка – узкое, зарешеченное. Редко можно было дождаться от солнца таких эффектов.

Марина таилась в тени. Забравшись на койку вместе с ногами, она сомкнула руки вокруг колен. Ей будто бы были чужды проявления заката.

-Может быть вам завесить окно? – занес я предложение.

Женщина продолжала жаться на койке, непоследовательно дергая плечами, ступнями, локтями, коленками… Ни одна деталь её лица ни прибывала в покое. Зубы щелкали, нос вдыхал то одной ноздрей то другой, глаза мигали, закатывались, выкатывались… Мне сложно было отметить все эти движения… Их много и они почти мгновенно сменялись. Каждое последующее вздрагивание локтя уже совсем не такое как предыдущее.

Она словно была связана. Все эти тысячи рывков… лишь её попытки ослабить незримые путы. Но узлы нервной перевязи только сильнее затягивались…

-Как вам помочь? – приблизился я на два шага.

Собственные нервы во мне зашевелились, с испугом, изумлением и любопытством. Так почувствовалось. Кажется, сейчас мы с ней общались через эти тонкие волокна, или скорее они общались сами по себе.

 -…ди, - рыкнула скованная женщина.

-Но может… - я сделал еще шаг.

Дописать не удалось. Марина разорвала связку нервов, вскочила, и, рявкнув еще раз “…ДИ”, размашисто полоснула правой рукой.

Плеснула кровь, резкая боль отозвалась в правом плече. Впрочем, меня это не слишком взволновало, я даже успел черкнуть в блокнот, что мне не больно. Но тут всю больницу сотрясла канонада звуков… Вой, грохот, крики… Самый близкий из услышанных был вой за стеной.

Рванувшись вон, я запер палату Психички, и вбежал в соседние покои, Обжоры. Хаотик находился в центре комнаты в причудливой позе. Вздыбившись, без участия рук и ног, он, как казалось, стремился подняться на своих телесных отростках. Один из них, недавно сильно им погрызенный, постоянно подламывался… Хаотик падал и снова порывался, надломлено вытягивая шею, распахивая рот и завывая… Звук шел не из него, а в него… Обжора, вероятно, надеялся таким образом съесть как можно больше воздуха.

Я уже думал ему как-то помочь… но прочие звуки вынудили меня выскочить в коридор. Там был Захарыч и Растяпа. Разбитая в кровь голова хаотика покоилась на коленях санитара, продолжая, тем не менее, неуклюже вертеться. Захарыч по-отечески причитал, утешал, и пытался перебинтовать повреждения…

Степа, тем временем, старался затолкать Ябеду в палату, но та беспрерывно атаковала его сентенциями. То выкрикивала, что у него нет ног, отчего колени санитара подгибались. То, что санитар тут она, а пациент он, отчего Степа поражался задумчивостью… Бедняга всю руку себе испещрил скрепами, прежде чем с ней совладал.

Бардак в больнице длился еще долго. Честно говоря, я слишком устал, чтобы продолжать излагать подробности.

В конечном итоге, мне вспомнилась ехидная морщина на лбу Острова, и с нерукописным вздохом я должен был с ним согласиться. Психичку, под конвоем теней, следовало препроводить на подвальный уровень.

Я просто записал всё в зеленую тетрадь, не сумев извлечь ничего умного.

780-781-й дни со вступления в должность.

Я, всё тот же, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Это был 780-ый и 781-ый день со вступления в должность. Так получилось, что двое суток оказались едины.

Сколько бы я не переубеждал себя посредством записей в блокноте - я чувствую крайнею усталость. Усталость не только физическую, а в целом.

Мне в голову закралась кощунственная мысль, о том, что текст лишь побочный продукт моих переживаний. Сейчас, когда моя душа в смятении, а разум в неразрешимости – изменился и стиль письма, и сами записи. Из этого можно вывести, что блокнот, тетради… и всё прочее… мои костыли и не более.

Впрочем, какое бы измождение мысли меня не постигло, я знаю, что текст всё же не только лишь это… он безграничен в потенциальной области бытия, где есть все сложившиеся и не сложившиеся буквы, слова, словосочетания, предложения… Я просто всё еще плохо с ним знаком… Потому раню, задеваю, а может даже обижаю своего опекуна. Веду с ним диалог допуская массу ошибок, отчего мои вопрошания начинают походить на плевки.

Меня очень озаботил случай Марины, однако, говорить о нем с людьми мне было отчего-то невыносимо стеснительно. И я обращался с вопросами к тексту, выжидая какие ответы он преподнесет… криворастущая эссенция симпатии… разбухший улей подозрений… интерес интереса без интереса… Такое эхо оставалось на бумаге. Я понимал некоторые отголоски, но проще от этого не становилось. Злости к тексту у меня уже не было, однако, я нервничал от того, что не мог осознать, что же он дарует… Разгадку или насмешку? Толкование или издевку? Он помогает или злодейски ёрничает?

Конечно, текст добр. Этот факт не нуждается в конспектирование. Проблема в том, насколько я способен принять его правду.

За последние дни я трижды навестил Психичку. У меня остались от этих визитов памятные следы на теле. Кроме поврежденного плеча, я имел широкую ссадину над бровью и ранение в боку. В последнюю встречу, после моих неосторожных вопросов, Марина глубоко вонзила когтистую руку мне под ребра. Ткань халата и рубашки, смягчили этот удар, но всё же он был чрезвычайно силен, кажется, мои ступни тогда чуть оторвались от пола.

Присматривавший Альберт по-быстрому вывел меня из палаты подвального уровня, и помог обработать рану.

Надо сказать, Психичка не нападет на тех, кто её не трогает. Досталось пока только мне, Острову и Захарычу. Но последнему просто не повезло. Он торопился, и явился с обедом слишком неожиданно – внезапное появление всполошило хаотика, и она серией взмахов попыталась защитить свой дивный нервный мир.

Санитар не пострадал, только ногу ударил упавшим подносом.

Что до моих ранений, то они, уверен, вскоре заживут. Правда, одежду я зашивать не стал – мне было важно сохранить хоть какие отпечатки истории болезни. Из-за этого приходилось ежедневно отказывать Михайловне, настойчиво требовавшей халат на починку. А еще ловить брезгливые взгляды Зазнайки, и слушать его наставления – “упорядоченный облик залог чистоты мысли”.

На самом деле, будь возможность, я бы и раны свои не трогал… Посмотрел бы, что в них за значения могли бы развестись.

Я не забывал об остальных пациентах, но каждый нерв в моем теле, мозгу и душе тревожила мысль о Психичке. Мне было её жаль, как и всех, но это еще не всё... Предчувствовалось, что если у меня получится размотать мучащий Марину нервный клубок, я заполучу разгадку хаотического недуга. Найду действенную методику лечения... Но если не сделать это вовремя, девушка погибнет от нервного удушья. “Усохнет” как Козявка.

А в голове и в тексте, как назло, не находилось ничего дельного. Оставалось надеяться, что я что-нибудь соображу в ходе сегодняшнего визита. К сожалению, на это имелось мало шансов, даже если поддержать надежду письменно.

Еще немного подумав, я вышел из кабинета.

В коридоре сразу же повстречался Остров, будто специально меня там ожидавший. Вид он, правда, сделал, что оказался тут случайно. Не удостоив меня ни взглядом, ни морщиной на лбу, заместитель отвернулся и ушел, напоследок демонстративно показав багровые следы на щеке. Лоскут кожи он всё же оторвал и, наверно, носит теперь в кармане.

Я проследовал к входу на нижний уровень. Но сначала постучался в комнату Альберта.

-Приветствую, приветствую Вас, - краткой посмеиваясь, открыл дверь санитар. Его лицо блестело от влаги, медленно сочащейся из под глазной повязки.

-Здравствуйте, Альберт. У вас всё в порядке? – я встревожился, когда увидел одинокую каплю, павшую с подбородка, - Раньше ваш глаз так не слезился.

-Пустяки, пустяки, - насмешливо отмахнулся санитар, - снова к Психичке? Броню и шлем по-прежнему одевать не станете?

-Нет, - я отказался от средств защиты, хоть они меня здорово не раз выручали. Но вся эта амуниция мешала выстроить доверительные отношения с пациентом. Как можно быть откровенным с тем, кто прячется от тебя за щитом?

-Хорошо, двинули, - Альберт бодро вышел и отворил вход в мир ударов и скрежета.

Хоть мы и поместили Психичку и Забияку в разные концы подвала, их влияния не могли не пересекаться.

На Психичку её соседство, как мне показалось, не сильно повлияло. Повышения агрессия, так скажем, я не заметил. А вот Забияка… отчего-то воспылал ненавистью теперь не только к стенам и всему, что его окружало, а еще и к собственному телу…

Не знаю, может соседка тут и не причем - хаотик просто сменил направление для гнева и ярости.

Альберт открыл дверь и остался снаружи, прислонившись к стене. Я знал, что едва войду и перестану его видеть, он начнет ковыряться под глазной повязкой.

Психичка перемещалась по палате из конца в конец. Шагом это было сложно назвать, скорее чередой ломаных движений, ведущих её без ориентации.

Я в очередной раз присмотрелся к ней. Гримаса женщины пугала, отталкивала. Ни одна черта лица у неё не могла устоять на месте, смещаясь каждое мгновение. Щеки тряслись, глаза выкатывались в разные стороны, нос вдыхал воздух в сбивчивом темпе… И даже её поседевшие волосы, висящие беспорядочными клоками, чуть извивались подобно змеям.

Но я видел подлинную сущность пациентки. В ней было беспокойство, потому что отсутствовало безразличие. В нервной темнице томилась несчастная светлая душа…

Впрочем, вернемся к осмотру. Осмотр я начал с палаты… мягкие стены предсказуемо были выпотрошены острыми ногтями… Встречались огрызки растерзанной еды… Спальный матрас в паре мест являл свою внутренность…

Я не согласился, хоть заместитель и настаивал, лишать Психичку ногтей. Во-первых они были каким-никаким средством общения с внешним миром. Во-вторых без них… она ведь может и “усохнуть”.

-Здравствуйте, Марина, - первая запись в блокноте, обращенная к ней.

Психичка зло на меня зыркнула и отскочила подальше.

-Не знаю, как с вами поговорить, но это необходимо, понимаете, - я сделал к ней два шага, почти загнав в угол.

Её действия были для меня уже предсказуемы. Она молниеносно хлестнула когтистой рукой сверху вниз. Мне удалось быстро отпрыгнуть, и ногти рассекли лишь воздух. Не изучи я её приемы, лишился бы, наверно, глаза.

Вся сумма взволнованных нервов Психички выразила растерянность. Она как будто опала на край кровати, свернулась в углу, и принялась там тихо дрожать. Словно, опасалась являть свою нервозность.

Далее я действовал спонтанно… не могу сказать, что меня к этому подтолкнуло.

Я сел рядом на распоротый матрас и обнял Марину. Немного прижал к себе, положив руку на плечи и спину… Она всё так же, почти бесшумно, трепетала.

 Бесчисленные нервные сплетения почувствовали мое присутствие. Поползли в мою сторону, сталкиваясь, стягиваясь, связываясь… Им всё же удалось просочиться, и хаотически расползтись, знакомясь с внутренней сутью чужака.

Я положил блокнот на коленку и собирался записать “я не нервничаю”, но вдруг отказался от этой идеи. Вместо этого, моя дрожащая рука начала изображать их… ломаными линиями, угловатыми фигурами, витиеватыми путями… на бумаге они все походили на мешанину кривых…

Мои нервы оставались на местах, но те, другие, хаотично расползающиеся, обвили их, побуждая к раздражению и интересу. Мне кажется, они все были обескуражены ситуацией.

И тут… я почувствовал… ощутил во всём происходящем нечто умное. Похоже, настолько умное, что у меня не нашлось не то что слов для блокнота, а даже способов для хоть какого-нибудь понимания…

-Извините, Александр Филатович, но не пора ли на ужин? Вечереет уже. Вы тут три часа, не меньше, - донесся издалека чей-то голос.

Я поднял помутненный взгляд на Альберта, и раздраженным кивком отослал его. Боюсь через блокнот, я бы высказал ему нечто слишком уж грубое.

 Санитар ушел, а мое чувство чего-то действительно умного потеряло силу. Я его помнил и мог прочувствовать… но уже не так.

Мне было тягостно расторгать объятия, но пришлось. Я встал с матраса и шатко отошел на пару шагов. Меня еще не покинули, перенятые от Психички вибрации. Поэтому или потому, что я так и не понял ничего умного – мною владело крайнее раздражение.

Марина по-прежнему дрожала в нервной колыбели, в углу койки. Взглянув на нее, я чуть остыл… Не зная, что еще сейчас предпринять я вышел из палаты.

Альберт оставил связку ключей в замке. Медленно закрыв дверь, я несколько минут раздумывал непонятно о чём, прежде чем запереть палату.

“Психичка”. Какое грубое, уничижительное прозвание.

Я вытащи именную бумагу из-за стекла на двери, скомкал и бросил в угол. На новом листе блокнота написал “Нерва”, вырвал страницу и поместил за стекло.

Так лучше.

Серия мощных ударов об дверь, вывела меня из пространного состояния. Забияка снова буйствовал. Когда же ему надоест!

Надо было подумать, попытаться извлечь что-то умное из всего моего опыта.

Не могу сказать, чем я руководствовался, когда подошел к давно пустующей палате Плаксы. Она находилась как раз между комнатами Забияки и Нервы.

Записав на листе “Умник”, я вставил его за пустующее стекло. Затем открыл дверь, вошел и заперся.

Палата, ожидаемо, была пуста, только вот койку кто-то сдвинул в центр помещения. Она точно стояла не там… да какая разница. Я принялся напряженно расхаживать по комнате, надеясь отыскать где-нибудь затерянные слезы и смех. Вдруг, Плакса запрятал их в каких-то неприметных тайниках.

Ничего не находилось.

Я уселся на матрас в центре палаты и попытался думать… мыслью призвать бывшие тут эмоции. Не знаю сколько часов длились мои попытки… за окном давно уже воцарилась ночь, а вокруг меня сгустилась темень.

Что-то я всё же почувствовал наконец… Вот только не здесь, а за дверью.

 Я встал, прошел в темноте к входной двери и открыл. Под светом тусклой лампы, спиной ко мне стоял Альберт и елозил пальцем под повязкой… Едва он заслышал о моем появлении, как резко одернул руки и обернулся.

-А… Александр Филатович, я вот тут не знал… что нового пациента привезли сюда… - санитар растеряно мямлил, подрагивая краем рта.

-Что вы тут делаете?! – сурово осведомился я через текст.

-Просто хожу. Ночной осмотр там… как бы…

-Вы ведь ходите именно в эту палату, не так ли? Проводите здесь некоторое время? – текст мой был безупречно прозорлив.

Альберт потупился. Из под ткани глазной повязки потекли прозрачные струйки.

-Вам удается уловить остаточные проявления Плаксы. Как? Вы тут спите? Или что делаете? И зачем вам это?

-Иногда сплю, да… но чаще сижу просто. Хожу. Не знаю как. Может просто из-за того, что хаотик при мне сбежал, он во мне что повредил, и у меня такая зависимость теперь… или я просто понял, как мне недостает в жизни этих эмоций, вот я их хоть так получить пытаюсь…

Наверно, он прав. Ему удается отыскать следы хаотика, потому что он близко с ним соприкоснулся во время побега оного. А мне это сложнее, если вообще возможно…

-Ладно. Делайте, что считайте нужным, – от всех этих измышлений у меня уже начинала болеть голова.

Я покинул подвальный уровень, предварительно выкинув бумажку с “Умником”.

В освещенном слабыми ночниками коридоре, мой взор заметил Степу. Он что-то делал у двери Зазнайки. Наверное, это он, имена хаотику меняет, чтобы порадовать Ябеду …

Санитар тоже меня заметил, и одного моего сердитого вида ему хватило для самых коротких раздумий – он быстрым шагом удалился.

Надо будет с ним поговорить по этому поводу. Мне хватает сложностей с пациентами, а тут еще от собственных помощников должна голова болеть! А трещало в ней в тот момент избыточно… словно снова удар от Забияки получил.

Раздраженный, я вернулся в свой кабинет… и обнаружил “твердыню текста” разгромленной… стопки тетрадей были свалены на пол, перемешаны… стулья лежали на боку… со стола почти всё смело и… где же зеленая тетрадь?! Куда я теперь запишу день, в котором, наконец, нашлось хоть что-то умное?!

Забыв зажечь свет, быстро обойдя кабинет, я сразу обнаружил виновника под столом. Каким-то образом сюда закатился Растяпа. Он неряшливо и беззаботно переваливался на полу, в куче моих бумаг и тетрадей.

Не знаю, что во мне вздрогнуло, но я кинул в него блокнот, а потом с силой ударил ногой по ребрам. От удара Растяпа перекатился под стол и продолжил бестолково кувыркаться. Мне привиделась обида в его телодвижениях… и стыд перекрыл мое негодование.

Я сел на пол, желая попросить прощения. Однако, мной владела немота, ведь блокнот затерялся где-то в темноте. Можно, конечно, попытаться изъясниться языком хаотика, но какими телесными жестами?

Ручка всё-таки была при мне. Я написал прямо на полу “прости” и с трудом разглядев слово в потемках – произнес.

Из трепыханий Растяпы нельзя было понять принял или не принял он мои извинения… услышал ли вообще.

Посидев с ним еще немного, я поднялся и зажег лампу на столе. Затем включил общий свет. При свете мне удалось без труда отыскать свой блокнот, ключи и даже зеленую тетрадь, которую пришлось извлечь из под бока хаотика.

Растяпу я вытащил наружу и повёл обратно в его покои. Мы оба шатались словно пьяные, падали, но очерки на бумаге придавали мне устойчивости.

Отворив дверь палаты, я попытался уложить хаотика на кровать и ощупать ребра. Не повредились ли от удара? Однако, он так вертелся, что к точным выводам прийти не удавалось. Вроде всё в целости. Надеюсь, ничего не треснуло…

Письменно попрощавшись и, на всякий случай, повторно извинившись, я покинул Растяпу, не забыв его запереть.

Как же он оказался у меня в кабинете посреди ночи? Я не имел обыкновения запирать дверь, полагаясь, видимо, что некие силы берегут мои рукописные сооружения…

Первая догадка – Остров специально выпустил Растяпу и препроводил в мой кабинет. Намеревался так отомстить или дерзко поэкспериментировать. Или и то и то. Человек он злопамятный и изобретательный.

Вторая версия – Степа, в угоду Ябеде, пошел уже на более серьезные шалости, чем менять имена на дверях. Но это вряд ли всё же. Степа всё пропускает через фильтры задумчивости, и он осознал бы, что такое дело уже отнюдь не невинная проделка… Если не думы, то степлер и череда скрепок, упасли бы его от пагубных мыслей.

Наконец, вполне возможно, что Захарыч попросту забыл запереть Растяпу, как уже не раз бывало. И тот случайно дошатался до моих покоев… Или всё не так просто? Что если хаотик специально шёл ко мне – желая поговорить или отыскать нечто в многочисленных тетрадях?

Не считая Зазнайки, это первый пациент навестивший меня, а не я его.

Стоило поразмыслить.

Я вернулся в свой кабинет и окинул взглядом разрушения. К сожалению, записью в блокноте их было не исправить.

За окном уже рассветало, когда я принялся наводить порядок – складывать и упорядочивать книги, тетради, прочие вещи… В процессе ко мне вернулось раздражение, хоть и в меньшей степени. Но, по всей видимости, оно было достаточно ощутимо, чтобы меня никто не тревожил. Заходила дважды только Михайловна с чаем и бутербродами. Я едва к ним притронулся, занятый важным делом.

Санитарка ничего не сказала, но по взгляду я догадался, что она рекомендует мне поспать. Разумная мысль. Вот только сейчас для меня важнее заново выстроить свой рукописный мир. И к тому же… у меня были опасения насчет сна. Предчувствие чего-то важного, уловленное мной недавно, могло еще более ослабнуть после сна, а то и вовсе исчезнуть. А я еще даже не записал о нем в зеленую тетрадь! Поэтому отдых следовало отложить.

В ходе дела мне попалась любопытная тетрадь. Написана она была не мной, а Зазнайкой. По его утверждению, это копия (переписанная лично им) его художественного произведения. Целой поэмы.

Я хотел лишь бегло осмотреть текст произведения... но толи стиль, толи слог (изложена она была в стихах), а может содержимое, сразу увлекли меня. Не знаю, возможно, Зазнайка и через вещи способен как-то влиять на людей... потому этот воображаемый мир поглотил меня, и я оказался уже не здесь, не в кабинете, а в сумрачном лесу...

Там было промозгло, сыро и прохладно. Мой халат потяжелел от капель дождя. Я совершенно не знал, что делать и зачем мне тут находиться. Но тут из тумана возник важный человек, с посохом и в величественном белом одеянии, похожем на тогу. Она не мокла, и казалась идеально чистой.

Приглядевшись, я узнал в нем художественно преображенного Зазнайку. Взмахом руки он призвал меня идти с ним вперед, сквозь туман и сырость... Я кивнул и мы пошли.

Однако, спустя пару сотен шагов мне сделалось нехорошо, внутри всё помутнело. Я сгорбился и вдруг почти испугался... Ведь передо мной простирались расплывчатые территории - местность из которой не возвращаются, где теряются навсегда.

Зазнайка положил мне руку на плечо и важно произнес - Не бойся, ступай со мной. Ты под защитой моего текста.

Чтож... я доверился. Сделал пару неуверенных шагов, разогнулся, и мы пошли с ним вместе прямо во всепожирающую муть. Она как-то потеснилась от нашего присутствия, раздвинулась... не утратила своих свойств, но и не проявляла их.

-Мы в самом начале, - со степенным торжеством сказал Зазнайка.

-В начале чего, - хотел спросить я, но у меня не было ни ручки ни блокнота...

-В начале поиска того образа, что Вам так потребен. Что-то Вы в нем нашли или еще найдете.

Сквозь расплывчатое пространство я разглядел поле. Отнюдь, не пустующее, но звуки в нем отсутствовали. Кругом сновали тени, возможно, в амуниции, как я привык их видеть, но виделись мне лишь черноватые силуэты. И еще лежачие... многие тут лежали прямо на поверхности земли, будто желали с ней слиться, умалиться до песчинки или козявки. А еще были те, кто бесцельно бродили как дурачки. Они часто спотыкались и падали, как последние растяпы...

-Нам дальше, - нарушил безмолвие Зазнайка.

Мы миновали поле. Точнее всех кто его населял, так как оно тянулось и далее пустой протяженностью.

Я вдруг согрелся, мне даже стало жарко. Заполоняющая всё неотчетливость, вроде бы, начала как-то концентрироваться, комкаться. Краснеть?

-Стоит поторопиться, - мой проводник, впрочем, не увеличил темп шагов.

Раскаленный аморфный сгусток толкнул меня в бок. Обжог, хотя внешне это никак не обозначилось. Позади кто-то рассмеялся, но рассмотреть силуэт было невозможно...

Я почувствовал, что окружен этими горящими комьями, только и ждущими шанса меня испепелить... или нет?

Я побежал со всех ног, а кометы жалили мне спину и смеялись. Хоть мне удалось развить максимальную скорость бега, Зазнайка меня опережал своей размеренной поступью...

Жар пропал. Стало просто тепло и слякотно. Земля обратилась склизкой топью, а с неба пошел странный дождь... Размытые облака исторгали его не каплями, а какими-то струями, липкими, и ничуть не освежающими. Как слюна?

-Вы догадались, где мы сейчас, - Зазнайка не спрашивал.

Да, похоже, догадался. В пасти, в огромном разверзшемся зеве, ждущем пищи и сытости. Расплывчатое пространство сжималось, давило на меня... рот бескрайнего обжоры смыкался в сладком предвкушении.

-Можете не торопиться. Насыщения тут никто не обретает.

И в самом деле, сколько мы не шли... сколько мне не казалось, что пасть вот-вот захлопнется... этого так и не случилось.

Однако, на следующем участке расплывчатое пространство просто сомкнулось вокруг меня. Зажало в форму - свинцовую статую, не способную пошевелиться и даже моргнуть.

Зазнайка обернулся, приблизился и взял мою застывшую руку. Я вновь обрел возможность шевелиться и двигаться.

-Жадное место. Хорошо, что я ему не по зубам. Пройдемте здесь вместе, - с долей монументальности отчеканил проводник.

Он отпустил мою руку, когда чертоги жадности остались позади. Я чуть расслабился, и напрасно... окружающая размытость сгустилась, и ударила меня в живот. Без жара и смеха, с одной лишь безотчетной злостью. Следующий удар в колено, свалил меня на четвереньки.

Я пополз сквозь череду тумаков, пинков и толчков. Некоторые были весьма болезненны… кажется, у меня поломались ребра и суставы.

Зазнайка обернулся, покачал головой, и высказал - Думаю, я дал этому месту слишком много художественной силы.

Не знаю как, но всё же я прополз драчливую местность... и, вероятнее всего, должен был потерять сознание от всех этих травм. Но нет, все мои повреждения остались позади, размылись вместе с минувшим пространством.

Я поднялся на ноги, чувствуя лишь боль воспоминаний.

-Лучше не смотрите тут по сторонам, мне в спину достаточно, - порекомендовал Зазнайка.

Так я и сделал. Шел, глядя лишь на его белоснежно чистое одеяния. Всё же взгляд мой скользнул в сторону... не знаю почему. Вероятно, это роковое происшествие было прописано автором.

На окружающих нас аморфный шматах, я увидел некий текст и невольно прочел его. На каком языке, и что там было начертано... непостижимо. Но как-то это на мне сказалось, и я захотел узнать как.

Фрагмент за фрагментом я улавливал из туманности необъяснимые двусмысленности. Одну из другой. И всё это меня меняло, делало чем-то непохожим на самого себя или вообще на человека.

Я, будто бы, и сам распался на рой таких невразумительных элементов... обратился в облако неясностей и желал при этом лишь больше разрастаться... быть их ульем или уподобиться урагану, расшибающему всякую определенность.

Некто ухватил мою распавшуюся личность за край, а потом завладел ей целиком, сжав в кулаке. Мне было невыносимо тесно в злосчастной темнице, и тягостно от того, что столь многое сдавлено в обусловленные рамки.

Наконец, кулак разжался, и рой фрагментов меня вылетел на волю... чтобы сразу осесть на землю жалкой формой человека.

-Я же говорил, не смотреть по сторонам, - с укором произнес Зазнайка.

Я ощупал себя. Да, я всё еще я... меня чуть было не размыло, как и всех кто ступал на расплывчатые территории. Я поднялся на ноги, радуясь, как не радовался  уже давно, что не сгинул в пучине неопределенности... Однако, надо было следовать далее.

-Впереди препятствие, с котором мне пока не удалось справиться, - как всегда, говорил лишь проводник.

А впереди высился во все стороны огромный овальный камень. Его границы были видны, но почему-то я знал, что их никак не обойти.

Вглядевшись в мутный овал, у меня получилось узнать в нем... голову?! Большущую голову.

Поэма оборвалась так резко, что я далеко не сразу вспомнил, где нахожусь. Сумрак кабинета, всё еще походил на сумрак вымышленного леса... Не зря я всё-таки избегал художественной литературы, её текст имеет слишком большую власть надо мной.

Я, всё тот же, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Это был 780-ый и 781-ый день со вступления в должность. Так получилось, что двое суток оказались едины.

Повторенная запись помогла мне собраться. Я вновь мог писать, а значит и говорить.

За окном царил поздний вечер, а моя обитель еще не обрела прежней упорядоченности. К ней получилось прийти лишь к середине ночи. От дела меня отвлекала мучительно серьезная идея, подсказанная Зазнайкой.

Когда порядок был достигнут, я записал длинный день в зеленую тетрадь… Но один замысел, самый, быть может, умный, пока утаил от бумаги и от Текста…

789-й деньсовступления вдолжность

Я,Болдин АлександрФилатович, главныйврачлечебного учреждения попроблемам хаотиков. Сегодня789-й день смомента моеговступленияв должность.

Никогда недумал, что утекста есть вкус и понему можно так истосковаться.

Сейчас я глотаю каждуюбукву, съедаю целыепредложения, давясь обилием столь недостающих мнесловосочетаний. Жандо пержеевываю тексттт…. ттт….

Но надо прийти в себя… Для утоления голода, я вкусил уже достаточно словес.

Неделю назад, обдумав слова коллег, мне пришло в голову прибегнуть к рискованному эксперименту. Точнее целой серии опытов, с целью найти с хаотиками понятную языковую базу. Суметь дешифровать их речи…

Единственное естество, которое, ради всего этого, я готовился подвергнуть испытаниям - было, конечно, мое собственное.

В центре первого эксперимента я поставил Обжору. Решил найти с ним общий язык… А для этого, разумеется, мне было потребно пережить его голод или нечто ему сродни.

Однако, простой отказ от пищи – мера недостаточная. Я и так очень редко испытываю в ней потребность и ем лишь по разумной необходимости.

Нужно было лишить себя чего-то в чём я действительно ежедневно нуждался… Чего-то неотъемлемого от моего существа… Жизненно важного…

Очевидно, это означало воздержание, а точнее полный отказ от текста. Ничего не писать, ничего не читать, и, само собой, ни с кем не разговаривать… Блокнот, ручки и зеленую тетрадь я убрал в стол. Прочие, дежурные тетради, рассовал по шкафам. Шкафы и стопки завесил черной, плотной тканью.

Я полностью отгородился от Текста.

По-настоящему трудно стало на второй день голодовки – мне просто необходимо было выразить мысли сновавшие в голове, но я сам себе это запретил. Забиваясь под стол, мне приходилось нервно чесать голову, будто бы смягчая тем бремя размышлений.

В первые дни эксперимента, я считал, что нельзя оставлять своих врачебных обязанностей… И нужно посещать пациентов. Меня сопровождал Степа (только ему я рассказал о своем плане).

Однако, я не учел, как стал теперь уязвим.

В покоях Дурачка от стены меня отрывали тени. У Растяпы я разбил себе лоб, упав и ударившись об угол койки. Ябеда же меня просто сразила… Крикнула – Болдин все слова растерял! И я никак не мог ей возразить! Не мог отразить её несомненный тезис.

Убежав из палаты и забившись под стол в своем кабинете, я очень долго переживал утрату текста… Думал, что он потерян для меня навсегда.

После этого случая я уже не навещал подопечных, за исключением Зазнайки. Степа водил меня к нему ежедневно, всего на пару минут. Хаотик лишь бросал на меня надменный взгляд, улыбался краем рта и делал одобрительный кивок. Он всё понимал - догадался о моей затее.

Получив у него одобрение, я и сам вдруг четко сознавал, что делаю всё правильно и получу в итоге дельный результат. Это помогало.

Что до сна, то он приходил ко мне урывками, жутковатой дремотой, в которой я страшился увидеть текст и всё испортить.

Меня мало кто навещал. Заходила заботливая Михайловна, приносила перекус. Первое время я качал головой, пытаясь так донести ей, что и этой пищи мне не надо. В конце голодной недели, я уже попросту не вылезал из под стола и на еду даже не смотрел.

Санитарка тоже качала головой, неодобрительно. Она видела, как я исхудал, усох и стал похож на полутруп. Еду Михайловна всё-таки потом уносила, но на следующий день приносила вновь. Кажется, последние два дня, мне слышалось как, входя и выходя из кабинета, она отвешивает себе подзатыльники.

Приходил один раз и Остров, как всегда, чтобы громко возмущаться моими действиями и решениями. Я тогда даже не вылез из своего укрытия, не слушал, что он там кричит… Однако, почувствовал с какой ненавистью и презрением он искривил лоб, уходя.

На исходе голодовки, я слегка погрыз ножки стола и стульев. А еще был не прочь пожевать края штор…

Но всё же неделя прошла. Мне удалось себя сдержать и довести до невыносимого голода.

Как и было условлено, ко мне пришел Степа. Подперев плечом (ходил я с трудом), он повёл меня в палату Обжоры. Открыл дверь и осторожно положил на пол.

На локтях и коленках я пополз к хаотику, уже движущемуся мне навстречу. Обжора, как всегда, передвигался на своих телесных отростках, чуть прихрамывая на одном. Во рту он чувственно пережевывал какой-то старый бинт…

Мы встретились на середине комнаты – столкнулись взглядами… Обжора несколько растерялся, зажевал теперь уже с меньшим чувством.

Я увидел на полу еще какой-то старый бинт и, вцепившись в него зубами, страстно зачавкал. Однако, когда наши взгляды вновь сошлись, мне стало понятно, что никакой нужды в том не было… Мы и так понимали друг друга. Наши измученные душевные утробы урчали в унисон, и не требовалось никаких действий или слов для взаимопонимания.

Не знаю, сколько времени мы провели, сострадательно рассматривая терзающий нас голод. Теперь он был виден мне в полной мере, во всём ужасном размере.

Когда истекли оговоренные со Степой два часа, он поднял меня и повёл обратно в кабинет. Наверно, по пути я откусил где-то немного штукатурки, так как язык и сейчас натыкается на её кусочки, застрявшие между зубов.

Санитар усадил меня на стул в моем кабинете и ушел.

Голод владел мной, но мне был известен простой способ его побороть. Теперь уже можно.

Я вынул и положил на стол зеленую тетрадь и ручку. Покрутил пишущий инструмент в руках и вдруг понял, что не знаю как избавиться от голодного наваждения. Может я и не желал этого? Может вечная нужда в тексте для меня теперь важнее самого текста?

Нервно перебирая содержимое ящиков стола, я нашел канцелярский нож… Наотмашь резанул по уху. Потекла кровь, но ничего не изменилось. Отвесил себе сильный подзатыльник… Достал степлер и усадил пару скрепок в руку.

Капала кровь и я испытывал боль - только вся эта боль не нарушала всевластия голода.

Просто телесных повреждений мало, они ведь у всех особые…

Я сосредоточился на воспоминаниях. Будучи еще ребенком, я спиливал ветки с одного деревца, по просьбе отца. Пила соскочила. Глупо, очень глупо, я порезал себе левую кисть между средним и безымянным пальцем. Было невыносимо стыдно за свою неловкость. Не хотелось никому показывать эту рану, и я прятал кровоточащую руку полдня…

Да. Я взял нож и медленно прорезал линию на левой руке, между средним и безымянным пальцем. Вспомнил все те постыдные мысли и ощущения. Они потрясли сильнее обыкновенного, почти как в давние времена…

 Лишь тогда мне удалось овладеть ручкой и с жадностью вкусить текст. Сейчас я уже пресытился, описывая сегодняшний день, и могу размышлять более здраво.

Только описать пережитое, я пока не могу. Очень сложно уложить это в слова. Не могу сообразить соответствующие предложения.

Этот день я закончил записью в блокноте – “Жаль мне не известно, что насытит Обжору”.

День 798! От момента как в должност!

Я, Балдин (буду Балдиным!) Александр Филатович, главный врач хаотической лечебки. Сегодня уже 798-й день, как я в должности!

Надоело уже, честно говоря, это прописывать. Зачем повторяться, когда с текстом можно творить всё что угодно! Вылепить из него любой факт и любую реальность. И вообще, получать не одно лишь скупое удовлетворение, а подлинное удовольствие.

Нет, правда, я ведь могу играть текстом и с Текстом – он открыт для этого и полон забавных возможностей. Моя ручка может выписать любую потеху! Вот напишу я, что у Захарыча уши больше головы – они таковыми и станут! Пусть в моем воображение, но и то не мало. Значит где-то всё-таки появится санитар со здоровенными ушами!

Но это так… пустяковая радость, хоть и увлекательная. Из того же ряда развлечение, например – менять буквы в словах и давать этим словам новые значения! Никто их, конечно, не поймет, зато я про них всё знать буду! По-моему тут есть доля всемогущества, которую Текст всем предоставляет!

Я ведь могу вычерпать столько текста, что утоплю в нём весь мир! Что мне стоит проглотить луну или превратиться в ящерицу? Всевозможностей хватит и на невозможное! Надоели уже скрытные тени во дворе, пусть их головы светятся как фонарные столбы! И даже ярче! Ярче! Ярче…

Надо собраться… Я нанёс себе еще три пореза на левую руку, чуть ниже среднего и безымянного пальца. Выше всё уже было истерзано… Хм… Все эти раны вместе похожи на забавный узор! Почему забавный? Да просто потому, что я так написал.

Ничего в нём забавного.

Всего лишь вынуждено изрезанная рука.

Я, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Сегодня 798-й день с момента, как я в должности.

Мне необходимо это повторить, чтобы прийти в себя и здраво изложить произошедшее.

После опыта с Обжорой, пришлось пару дней отдыхать. Затем я решился искать подход к Ябеде.

Недуг Ябеды, как известно, в том, что она не может удержаться от всякого рода устных выкриков, на первый взгляд, совершенно случайных. Правдивых или ложных, ей не важно. Главное кинуться утверждением и веселиться от неизбежных последствий.

Как мне ей уподобиться, не перенимая её же привычек?

Я решил играть с текстом. Записывать случайные тезисы и констатировать их без сомнений. Конечно, без способностей Ябеды, мне никого не убедить в том, что написано… Но я могу попытаться увериться в этом сам.

Поначалу ничего не выходило. Я выдумывал… пол в моем кабинете липкий! Но ступни не прилипали. Потолок рушится! Но я не ощутил и тени страха. Слепота! Даже закрыв глаза, я себя в этом не убедил.

Однако, я не оставлял попыток. Тольки и делал, что практиковался в казуистике. Засыпал в обнимку с блокнотом, вписывая в него всё подряд… проснувшись, занимался тем же самым.

Я знал, почему у меня не выходит. Мой подход к тексту оставался рациональным, а требовалось как-то себя дезориентировать. Прекратить уже плавать по поверхности воображения, и окунуться в него с головой.

Перелом наступил на исходе третьего дня, вечером. К тому времени, я слишком измотал себя выдумками, и мой разум ослаб, утомился. Пригодилась мне и склянка, в которую была налита странная бормотуха – ею поделился Захарыч, он иногда попивал во время работы.

Жидкость оказалась крайне пакостна на вкус, но, кажется, она снесла последние опоры моего рассудка. Я совершенно перестал что-либо соображать.

-В комнате чужой, - наспех записалось в блокнот, после чего тревога сжала мне сердце. Я принялся озираться на углы, дверь, окно… а впрочем, откуда мне знать о намереньях чужого? Может он пришел угостить меня чем-нибудь или рассказать какую шутку.

-Болдин со стула рухнул, - эта запись вынудила меня грохнуться со стула и нелепо распластаться на полу. Случившееся было так глупо и неожиданно, что показалось мне крайне потешным. Я сплюнул пару смешков на поверхность пола… Вскочил, подхватил блокнот, и выбежал в коридор… оставив чужого в одиночестве.

Снаружи я сразу наткнулся на Острова и ни дав ему ни секунды на возмущения, провозгласил с бумаги – Остров себе щеку расцарапал!

Заместитель опешил, схватился за шрамы и, скорее всего, хоть на мгновение, мне поверил. Но я уже бежал по коридору, опознав впереди Захарыча… Санитар перепугался, видя несущегося к нему главврача… А я в пылу азарта завопил – Захарыч ус пожевывает!

-Да, да, бывает… - пробормотал он растерянно.

В последующие дни я без устали игрался с текстом. Надо будет непременно перед всеми извиниться за свои выходки…

Стыдно писать какое поведение мне пришлось себе дозволить… Я бегал по коридорам, вламывался в помещения… И всюду без устали вещал.

Степа, хоть и был в курсе эксперимента, усадил на руку немало скрепок из-за меня. Я говорил ему, что он туман, что Ябеда его мать, что Болдин родился из стены и одарит его кирпичами.

Досталось и остальному персоналу. Остров в основном слышал от меня шутки и диагнозы его щеки. Захарыч, по моей вине, чуть не уверился, что весь мир кроссворд, а он в нём лишняя клетка. Михайловне я внушал опасаться паутинных хищников и расплывчатых иностранцев.

Альберт вообще запирался в своей комнате, едва слышал мой топот. Но я всё равно кричал ему через дверь, чтоб он вернул солнце во двор и промыл, наконец, изнанку носа.

Перед опытом, я отдал Степе ключи от палат и запретил меня в них пускать. Всё же мне невыносимо хотелось постучаться и к ним… И я стучался… К Обжоре, Жадине, Зазнайке и один раз к Забияке. Вряд ли, они поняли, что им там сообщали через дверь – какое им дело до нашествия лунной саранчи или судьбоносности карточных игр.

Топиться в собственном воображении было беспредельно весело. Я смеялся, почти без перерыва, что порядочно вымотало мое тело. Ну и что? Зато сколько забавы!

Мне даже хотелось вовлечь в свои развлечения теней. Я разыскивал их по всем углам и закоулкам, прочесал весь двор… но они умели играть в прятки.

Пару раз мне только попался их командир, неизменно куривший в центре двора.

-Периметр округлился и распериметрился! – смешливо шепнул я ему на ухо.

-Нет, периметр под контролем, - сохраняя каменное лицо и не повернув головы, ответил тень.

-Светлячки ворвались в книги!

-Периметр под контролем, - в этот раз, он и отрицать не стал мои глупости.

-Периметр над контролем!

-Периметр под контролем.

До чего же скучным типом, я его тогда посчитал…

В назначенный день, Степа должен был сопроводить меня к Ябеде. Но я его, конечно, не дождался. С раннего утра, только пробудившись от дремы или глумливых контузий, я рванулся к заветной палате.

Санитар был уже там, будто меня ожидая. Отворив дверь, он не решился шагнуть внутрь, зато я ворвался туда разнузданной радугой.

-Болдин… - стоявшая ногами на кровати, Ябеда уже начала приветствовать.

-Болдин крышепрыг! – опередил я её и запрыгал по комнате.

Степа неплохо обставил помещение. Заменил койку кроватью, расстелил на полу ковёр, добавил тумбочку и даже водрузил на неё телевизор.

-Пылесосы снизу громко шумят! – завертевшись, крикнула Ябеда.

Жжжж… Жжж… И правда, громко. Оглохнуть можно! Мне пришлось прыгать выше, подальше от жужжащих пылесосов.

-Болдин ищет разговора, - моя запись.

-Болдин много чего найдет!

Это походило на диалог. Пациентка даже спрыгнула с кровати и заскакала по полу, почти как я.

-Тут смешнее грусти, - вновь моя запись.

-Грусть смешнее смеха!

У меня закружилась голова. Я словно закрутился в карусели, которая лишь набирала обороты. И каждый виток оказывался всё более разгульно веселым. Балаган являлся тотальностью, и я уже не находил себя в его атмосфере… столь мелкой шуткой предстала моя сущность.

Диалог меж нами установился, только я был не состояние его вести. Из меня сыпались какие-то фразы, оставшиеся в блокноте неясными закорючками. Их уже не вспомнить… Ябеда отвечала такими же неразличимыми восклицаниями.

Вроде бы я разбил телевизор… или она… а потом моя голова слетела с плеч и, хохоча, закатилась под кровать…

Тело Болдина валялось и тряслось в приступе безудержного смеха. Степа подобрал его и вынес.

-Голову подбери! – крикнул я санитару. Или не кричал? Если кричал, то где об это запись?

Пока Степа тащил меня до кабинета, я выковыривал у него из руки скрепки и раскидывал их по сторонам. Просто потому, что это было смешно!

Санитар усадил меня на стул, положил на стол блокнот и вышел из кабинета. Со стула я сразу же грохнулся, что рассмешило меня еще больше!

Даже не знаю как мне удалось обмануть овладевшее всей душой веселье… Я внушил ему, что очень забавно было бы потереться об квадратную ножку стола левой рукой – местом, между средним и указательным пальцем.

Это и в самом деле оказалось уморительно! Я с задором тер, сдирая кожу, продираясь до плоти… Как потешно! Как глупо… как постыдно…

В тот момент мне и удалось сбросить оковы губительного веселья. Хотя, судя по первым абзацам сегодняшнего дня, тогда еще не до конца…

Мне бы и сейчас не помешало нанести себе пару порезов. Только для них уже практически нет места на руке. Кстати, я так спешил изложить сегодняшний день, что совсем забыл обработать и перебинтовать пострадавшую кисть. Теперь весь стол и немного тетрадь перемазаны кровью…

Надо обдумать эти опыты в последующие дни. В этот раз всё вышло менее результативно… В случае с Обжорой, я хотя бы зафиксировал его ситуацию, распознал голод изнутри и снаружи. В случае с Ябедой, мне пока сложно что-либо сказать…

Надо заняться рукой и обдумать где я был и что там было. Сегодняшнего дня мне на это уже не хватит…

807-й день со вступления в должность.

Я, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Сегодня 807-й день с момента моего вступления в должность.

Я до сих пор с трудом задаю очередность мыслям, а значит и словам в предложениях. Меня мучит ощущение, что недавние опыты были надругательством над Текстом – извращенной насмешкой над собственным патроном. Разве я не проявил к нему пренебрежение, когда не так давно спасался тем, что калечил руку? Сам же осуждал болевой метод, а в серьезной ситуации воспользовался именно им…

Я продолжаю верить - Текст на моей стороне. Однако, пишу что-либо теперь с опаской… Не знаю, будто жду воздаяния, которое сойдет прямиком с листа бумаги.

Понадеявшись получить прощение, я выписал в блокноте несколько раз “ПРОСТИ”, большими буквами. Но дошли ли мои воззвания до адресата, понять было невозможно. Наши отношения стали напряженными, во всяком случае, мне так казалось.

К счастью, извиниться перед людьми было куда проще. Я разъяснил ситуацию и причины своего поведения персоналу, и все отнеслись с пониманием. Наверно, и командир теней, который выслушав мою речь, лишь безмолвно кивнул.

Попросил прощения я и у Острова. Отыскать его удалось далеко не сразу… он избегал меня, после недавних выходок. Всё же я настиг заместителя в коридоре, и поспешил изложить ему мотивы своего поведения. Как ни странно, его лоб от услышанного сморщился лишь полупрезрительно – в остальном, как будто, заинтересовано. Правда, ненадолго.

-Хорошо, конечно, что вы решились хоть на какие опыты. Только ваши задумки пусты и губительны. Причем не только для вас, - бросил он с неприязнью, отворачиваясь.

Все последующие дни, после захватывающего и травматичного инцидента, я занимался рутинной деятельностью. Вёл дежурные тетради и навещал пациентов (кроме Ябеды и Обжоры, это пока казалось рискованным).

Я не пытался, как обычно, наладить диалога с хаотиками. Просто наблюдал за ними и делал записи.

Привычный быт медленно возвращал меня в прежнее русло. И, тем не менее, я был чуть выбит из него, двумя визитами к Нерве. Отстраненно наблюдать за ней казалось невыносимым… Глядя, как её сотрясает нервозность, я стыдился собственной бездеятельности. Холодно вести наблюдения, пока нервные узлы на ней стягиваются всё туже? Невозможно.

Записав несколько строчек, я с трусливой поспешностью уходил.

Приходилось мне бывать и у Зазнайки. Он интересовался моими результатами, но я отвечал краткими строками – Пока рано делать выводы, Андрей Максимович, расскажу Вам позже. А далее делал вид, что рассматриваю книги у него в шкафу. На самом деле, мне попросту было неловко признаваться в ничтожности своих успехов.

Чтож, остается надеяться, что к важным умозаключениям я приближусь сегодня вечером, когда испробую образ жизни Дурачка.

Предыдущие опыты тяжело сказались на мне, и потому в этот раз я решил действовать по-другому. Не настраиваться на хаотическую волну постепенно, как делал ранее, а принять болезнь одним рывком. В этом должны помочь некоторые медикаменты, которые я отобрал из скромных больничных запасов.

Опираясь на свои медицинские знания, мне, вроде бы, удалось собрать формулу из препаратов, вызывающую временное помутнение рассудка. Нечто сродни делирию. Теоретически – приняв лекарственную комбинацию разовым актом, я обращусь в слабоумного идиота. Почти Дурачка, а это и требовалось.

 Таблетки уже разложены на столе и вечером мне предстоит их съесть, запив бормотухой. Всё той же, позаимствованной у Захарыча. Не знаю, что подтолкнуло привнести её в предстоящий эксперимент. Спонтанная догадка.

808-й день со вступления в должность.

Я, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Сегодня 808-й день с момента моего вступления в должность. Несмотря на это, речь я поведу о дне вчерашнем. Только сейчас мне представляется возможным описать его завершение. И то, признаюсь, могу сказать мало чего внятного, а уж тем более умного.

Мои воспоминания спутаны, и, быть может, являются лишь чем-то вроде густого и вязкого сна… Бессвязно выписанной смесью.

Вечером, вчерашнего дня, я сидел за своим столом, разглядывая в полумраке белые таблетки и капсулы. Степа, тем временем, ожидал в коридоре, чтобы помочь добраться до хаотика, если потребуется. Это была первая ошибка в расчетах – следовало пригласить его внутрь.

Вторая ошибка, в том, что забросив в рот горсть препаратов и запив бормотухой, я решил подождать. Мне думалось прочувствовать приближение дурачества и попробовать как-то зафиксировать его хоть парой строк…

И вроде всё получалось. Я ощутил как мысли в моей голове (в том числе и те, что потенциальны) слипаются в единый пласт. Однако, мне удалось лишь взяться за ручку… в следующий миг они уже склеились воедино… И ручка упала на пол.

Я сидел на стуле, не в силах отломить себе ни одной мысли, а потому не мог её и подумать. Охвативший меня паралич был и телесным, и умственным, и душевным… Даже странно, что сейчас у меня получается о нём хоть что-то вспомнить… Помню пространное ощущение – будто я… растение? Куст? Нечто живущее, но ничего не сознающее?

Впрочем, в тот момент мне ничего не думалось, просто непонятно жилось.

Не знаю, сколько времени минуло… Слипшиеся мысли начали чуть покачиваться. Мое тело качалось с ними в такт. Будь я и вправду кустом, то, вероятно, так колыхался бы на ветру.

Ветер всё усиливался… Пока окаменелость мыслей не свалилась на пол, а я не упал со стула вослед…

Знакомая ситуация. Такое уже было. И хотя я ничего не помнил в ту минуту, где-то на краю сросшихся помышлений раздался смешок. Он был мелким, но свободным… хаотично скачущим.

Разумеется, я ничего не мог записать и даже пошевелить рукой… И всё же смешок уловил. Он отразился в моем омертвелом сознании, чередою букв “хехаа”. Хехааа… Хехаа... Мне ничего не оставалось, кроме как проматывать новое слово от начала к концу.

Нелепое сочетание букв. Но выбирать не приходилось.

Хехаа… Протяжное слово. Тянущееся... Оно способно сокращаться, подобно червю, а в этом уже была некая динамика… Значение! Значение, которое можно протолкнуть в имеющуюся словесную форму.

Видимо, у меня получилось. Задрожав, я даже сумел поползти, слабыми толчками двигая бессильное тело…

Уже рассветало, когда макушка, наконец, уткнулась в дверь кабинета. К тому времени, мои руки и ноги уже могли шевелиться, но крайне вяло, будто их отсидели.

Я, наконец, мог отламывать мысли, одну за другой, правда, продумывать их пока не выходило.

Спустя некоторое время мне удалось вывалиться в коридор… Степа был всё еще там. Похоже, простоял в задумчивости всю ночь.

Слабым кивком, я указал ему на свою комнату отдыха. Он отнес туда мое тело и уложил на койку, где меня вдруг одолел мгновенно навалившийся сон.

Пробуждение наступило спустя половину суток. Сильно болела голова, и мучила неодолимая слабость, а еще жажда.

К вечеру, то есть текущему моменту, я набрался сил записать вчерашний опыт.

Только что умного в провале эксперимента? Наверно, вырву потом эти страницы… Хехааа…

811-й день со вступления в должность.

Я, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Сегодня 811-й день с момента моего вступления в должность.

Сегодня я, наконец, составил компанию Зазнайке на его ежемесячной прогулке.

Мы беседовали на знакомые темы, неспешно прохаживаясь по улицам. Миновали университет, где он некогда преподавал. Хаотик ничего не сказал по поводу этого места, но мне то было известно, что это точка его истории и ему потребно хоть изредка её посещать.

-Должен признать Вы изрядно меня позабавили, - внезапно заявил Зазнайка, сменив тон, - то как Вы донимали Острова в ходе своих экспериментов. Только это будет иметь печальные последствия. Вы знаете, что он написал жалобные заявления в вышестоящие инстанции?

-Да, - кивнул я двум буквам в блокноте. Затем поспешно кивнул хаотику, чтобы он не заподозрил к себе небрежения, - он не один год их уже пишет.

-Это так. Но теперь у него нашлись реальные основания для Вашего отстранения. Ваше поведение в последние недели, не будет достойно оценено высокими чинами. Не забывайте, государственные лица получают отчеты не только от Вас или Острова, но и от каждого из теней. А эти субъекты туповаты и беспристрастны - излагают всё сухими описаниями, как видят. Вникать в суть им ни к чему. Так что их свидетельства, несомненно, подтвердят жалобы Вашего заместителя.

Я хотел что-то написать. Возможно, возразить. Но не нашел нужных слов.

-Я хочу знать итоги Ваших экспериментов. К чему Вы пришли? – по голосу было понятно, что сейчас Зазнайка не примет отговорок.

-Ничего интересного, - оставалось лишь стыдливо признаться.

-Поподробнее, - с нажимом, теряя терпение, потребовал собеседник.

Не зная, какими предложениями выразиться, я достал из-за пояса зеленую тетрадь. Взята она была как раз на такой случай.

Открыв и пролистав, я зачитал вслух последние четыре записи. Зазнайка сосредоточенно их выслушал, никак не комментируя.

Окончив чтение, я убрал тетрадь, а хаотик всё еще шел, воздерживаясь от слов. Когда молчание начиналось с Зазнайки, он крайне раздражался, если на нем оно не заканчивалось. Потому и я умолк, разглядывая мир вокруг.

Улицы были пусты и туманны. Слабые капли дождя, выпадающие из облаков, казалось бы, окрашивали всё в угрюмую серость. Однако, в оттенках серого мелькали и другие цвета – тревожные, опасливые и напряженные тона в окнах домов. Думаю, их провоцировал хаотик, просто своим присутствием – люди были оповещены о нашей прогулке и попрятались по домам. Но и там они беспокоились, как бы их не затронули пагубные влияния. Наверно, они разделяли возмущения Острова – “Что позволяют этому больному?!”

Да, я многим доставлял неудобства, разрешая Зазнайке эти прогулки.

В окружающей серости мелькали и темные пятна – тени, наши неотступные спутники. Они высматривали случайных прохожих, поворачивали вспять редкие автомобили, даже устраняли как-то бродячих животных. Стражей правопорядка характеризовала особая дипломатия, лишенная красноречия. Им достаточно было пары жестов или слов, чтобы человек понял, как поступать не следует. Не сказать, что их боялись или сильно доверяли… Люди, вероятнее, видели в тенях нечто вроде ограждений с колючей проволокой. Или знаков, оповещающих об опасности.

Признаюсь, отсутствие людей в данный момент, меня успокаивало. Недавние опыты сильно сказались на цельности рассудка. Звуки, движения, воображаемые образы… тревожили без всякой причины. Порою я вздрагивал от выписанных мною же изгибов букв… Мои ли на бумаге закорючки?

Совершенно безосновательные беспокойства (это предложение я внес и в блокнот).

Насмотревшись на пустые улицы, я вгляделся в Зазнайку. Хаотик безмолвно шагал, иногда брезгливо стряхивая с халата налипшие соринки или насекомых. Не сомневаюсь, что по возвращению, он непременно потребует у Михайловны чистый предмет одежды.

Меня Зазнайка не замечал, словно позабыв как о том, что я рядом, так и вообще о моем существовании. Его, очевидно, занимали думы исключительной важности, на фоне которых всё прочее второстепенно.

-Напрасно Вы думаете, что ничего не добились, - Зазнайка так внезапно ворвался в тишину, что я дернулся, - в эксперименте с Обжорой Вам открылась размерность болезни. Разве до Вас её кто-нибудь сознательно измерял?

-Но… - не успел я озвучить предлога.

-Конечно, Вы считаете, что от этого мало толку. Ведь полученный замер не выразить числами или коэффициентами. К тому же у хаотиков он различается. Но зато теперь Вы знаете, так скажем, диапазон недуга. Перевести его в письменные значения, со временем, не составит труда, но это не главное.

-Опыт с Ябедой тоже представляет интерес, - продолжал он без пауз, не глядя на меня, - эмпирический, в первую очередь. Примерял ли кто-нибудь на себя “шкуру” хаотика? Без условностей, целиком? Кто примерял, из неё уже не вылезал, поверьте. А Вы как-то выкарабкались и знаете теперь каково это. Сколько муки и боли  за маской веселья, глупости или самоуверенности.

Зазнайка удивил меня последними словами. Я ведь никогда не думал, что собственный недуг его как-либо стесняет. Он ведь намекал на себя?

-Ну и наконец, Ваши исследования дурачества. Тут Вы прибегли к искусственным средствам и как следствие увязли во вполне себе людском абсурде. Но и из этого можно сделать некоторые выводы – искусственно хаотизм не симулировать, он может идти лишь изнутри, при наличии, конечно, внешних побудителей. Еще толковая деталь состоит в том, что в отличие от многих скудоумных врачей и ученых, до сих пор полагающих, что хаотиков можно излечить медикаментозно, Вы проявили оригинальность. Применили лекарства на себе, а не на пациенте, и добились тем, гораздо большего, чем все они вместе взятые. Ведь всё же ваше приземленное проявление глупости имело грани подобия с недугом Дурачка.

Несколько удивленный, я молчал. Как мне самому не пришли в голову такие размышления? Вероятно, это всё стресс от опытов… соображал я туго.

-Также хочу обратить внимание на текст. В двух первых случаях он никак Вас не выручил. Потому, что болезнь Вы приняли по-настоящему, пропустив её и через строки в блокноте. Помогла Вам боль, как внешняя, так и внутренняя. В последнем же опыте, когда Вы изобразили хаотизм, но не приняли - текст помог. Стоит задуматься. Текст Ваша подлинная опора или надуманная? Замечу, что даже если Вы только выдумали ему такое качество, это не отменяет его ценности и полезности в текущих обстоятельствах.

Действительно, есть над чем подумать. Почему я не подумал?

-При всей важности Ваших изысканий, не рекомендую продолжать в том же духе. Вы же не думали помериться силами с Забиякой? – хаотик настырно уставился на меня, даже остановился.

-Нет, - я соврал, ведь последние страницы блокнота уже были исписаны боевыми приемами.

Зазнайка нахмурился, отвернулся и пошел. Он понимал, когда врут, и презирал обманщиков. Особенно, если лгали ему.

Впрочем, с высоты своего самомнения, хаотик снисходительно меня простил и продолжил речь.

-Вас сейчас мучит вопрос – как же Вы сами не додумались до этих или другие конструктивных соображений? А ответ прост. Вся полученная информация имеет общий характер. Вас же сейчас занимает более конкретный случай болезни. И Вы думаете, что разобравшись с ним, поймете и принципиальные вопросы.

-Какой случай? – сознаюсь, его намеки меня чем-то возмутили.

-Почему я должен говорить очевидности? – Зазнайка тоже рассердился, - Вас волнует прецедент Нервы. Вы думаете, что если срочно не поможете ей – она “усохнет”. Полагаю, что это не безосновательный домысел. Однако, - хаотик вновь встал, буравя меня взглядом, - сантименты мешают здравым исследованиям.

-А Вы дописали свою пьесу? – я попытался повернуть разговор.

-Нет, - зло буркнул Зазнайка, отворачиваясь.

На этот раз он умолк от негодования. Слишком многим я сегодня задел его гордость, чтобы это можно было легко извинить.

-ПРОСТИТЕ, - специально написал я большими буквами, дабы он почувствовал всю глубину моего нижайшего раскаяния.

-Ладно. Дам Вам совет. Раз Вас так занимает проблема смерти пациентов, то обратите внимание на уже мертвых. Наиболее показательный пример “усохшего” – Козявка. К нему и рекомендую обратиться.

-Но он же мертв больше года?

Зазнайка покачал головой, будто не зная, прощать мою глупость или нет, - У Вас же есть дежурные тетради, в которых записан каждый прошедший день. Возьмите ту, в которой содержится Ваш последний визит к Козявке, и внимательно ознакомьтесь.

Да… я вправду вынуждал Зазнайку весь день говорить очевидности.

-Спасибо, - мне необходимо было его искренне поблагодарить.

-Всегда пожалуйста, - свысока ответствовал он.

Мы прошли в молчание еще минут десять, пока Зазнайка не сообщил, - а вот и третье место моей истории.

Я увидел перед собой большое здание школы. Заброшенное и обветшалое.

-Там библиотека. Я ходил в неё еще школьником, и позже тоже, ведь нынче такие учреждения сложно найти. Теперь я внутрь не захожу, слишком уж там пыльно.

-А почему третье?

-Потому что второе – это университет, а первое мы уже прошли давно. Я его не обозначал, чтобы Вы вдруг не подумали, что хорошо меня знаете. Любые мнения обо мне – априори неполные, а чаще вовсе неверные.

На этом наш путь завершился, и мы двинулись назад к больнице.

Завтра я поищу тетрадь, в которой описано мое последнее посещение Козявки. Наверно, начну уже ночью.

Но один вопрос не давал мне покоя. После слов Зазнайки я задумался… Что такое Текст? Некая объективная реальность или мой личный защитный механизм?

Я ведь даже не превознес его сегодня вступительными словами. И на предыдущих страницах подобного восхваления не было…

Лучше отвлечься от трудно разрешимых дилемм, и заняться поисками тетради…

401-й день со вступления в должность.

Я, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. На самом деле, сегодня 811-ые сутки с момента моего вступления в должность. Я пытаюсь воспроизвести давно минувший день, основываясь на тетрадных записях. Сразу замечу, что приведенные ниже наблюдения основаны не только на 401-ом дне, но и на многих ему предшествующих. Просмотрев десятки тетрадей и прочитав множество упоминаний о Козявке, я вывел некоторый его суммарный образ.

Но, прежде чем продолжу, ни могу ни задаться вопросом… Что такое Текст? Не для меня, а вообще? Я вдруг подумал, что если раскрою эту тайну, то вникну и во всё остальное…

Но, пора вернуться в 401-ый день и пережить еще раз один из его эпизодов.

Вместе с санитаром Игорем, я приблизился к палате Козявки. Прежде чем открыть дверь, Игорь вынул очередную пару сигарет, поджег и глубоко затянулся, доведя себя до приступа кашля. Таким способом он оберегался от хаотизма – нечто сродни болевому методу.

Пожалуй, я не смог бы вспомнить его лица. Не из-за проблем с памятью, а просто потому, что оно постоянно скрывалось в густой дымке. В серых клубах угадывались лишь отдельные черты, а этого недоставало, чтобы представить внешность.

Помню его красные, слезящиеся глаза, в которые он намеренно напускал дыму. Еще припоминаю ухо и угол рта. Прочие же детали облика и характера терялись в дыму.

-Проходите, доктор, - хрипло, но бодро, выговорил Игорь, открывая дверь. Он всегда был лаконичен в выражениях – сложно произносить много слов, когда ты окружен и начинен сигаретным смогом.

Я шагнул в палату, а санитар остался снаружи. Его вновь одолел сипящий кашель, который он с отвращением и энтузиазмом проглотил.

Крупное тело Козявки лежало ничком посреди комнаты. Не знай я, что он тут находится, мог бы и не заметить. Ведь даже ничем не занятый пол, казался более приметным, чем свернувшийся хаотик.

Только спустя пару минут, я более-менее отличил его от поверхности. Распознавание пришлось подкрепить несколькими строками в блокноте… и затем еще несколькими.

Это был высокий, широкоплечий мужчина. Почти гигант, по людским меркам. Однако, валявшаяся рядом с ним пустая тарелка, вопреки общепринятым критериям, выглядела бесконечно большим объектом.

Кормить Козявку никому не удавалось. Тарелку с едой просто ставили ему на бок, а потом забирали… уже пустую. Еда таинственным образом исчезала. Случалось, что пропадала и тарелка.

Хаотик свернулся в полной неподвижности. Его глаза были открыты, но никогда не моргали. Остекленевший взгляд, как будто бы, был направлен вовнутрь и в то же время в никуда.

Взглянув на него, мне тогда вообразилось, что в полу имеется некая воронка. Настолько бесконечно малая, что в неё не просочится ничто материальное или вещественное. И, тем не менее, ничтожное по размеру отверстие, обладает чудовищной тягой! Рано или поздно, это притяжение скомкает и протолкнет в невидимую расщелину весь мир.

А пока что, воронка втягивает Козявку… Он невольно оказался в роли затычки, убывающей день ото дня.

Может примерно так, всё и представляется хаотику?

Не вижу смысла приводить вопросы, которые я тогда задавал пациенту. Они всё равно канули сквозь него, лишившись значимости еще до произнесения… Даже до того, как я их записал.

-Я тоже пробовал с ним говорить, - раздался голос из серого облака. Игорь встал рядом со мной, перебирая пальцами пачки сигарет на поясе. Их было не менее десяти – целый курительный патронаж, а на боку висела банка с водой – пепельница.

-Бестолковое занятие, - продолжил санитар, выуживая тройку никотиновых палочек, - но я вот что подумал… - Игорь убежденно кашлянул, - у Козявки страсть к умалению себя. Как и у нас с Вами, между прочим. Но мы забываем о себе ради поставленных задач. Целей. Вы, доктор, ищите методы лечения. Я, выполняю свои трудовые обязательства. А что до Козявки, то я не знаю, для чего он снижает планку существования. Или… она сама снижается от того, что он не знает как реализовать скромный замысел или великую мечту. Или же… Ну или хаотик вовсе не догадывается, что это есть такое. Что скажете? Всё пытаюсь обкурить такие мысли! – несмотря на хрипоту, голос у санитара был неунывающим, а настроение, явно, приподнятым.

Никогда не слышал от него столь длинного монолога.

-Любопытно, - чиркнул я в блокноте, - то есть вы полагаете, что эмоциональная тяга хаотика не в принижение себя, а в чем-то еще… о чем мы не знаем, в силу недостатка информации. Усыхает же он из-за того, что не может осуществить то, что для него истинно важно. Я нечто похожее о Забияке думал…

-Примерно, - ответил Игорь, выпустив струю дыма.

Мы еще постояли в раздумьях.

-В дыму он, кстати, четче виден, - заметил санитар.

Пожалуй, это всё, что я могу сказать о 401-ом дне, и вынужден вернуться в 811-ый. В старой тетради, к слову, еще сохранилась одна фраза Игоря. Правда, я не знаю к чему она относилась, и уже не помню, зачем её записал, - “Вы в тексте, а я в дыму”.

Что можно предположить, исходя из записанного? Мы всегда полагали, что хаотики сохнут, когда не имеют возможности посетить знакомые им места. Это вроде жизненно важного ритуала -напомнить себе о былых привязанностях и продолжить жить. Но вдруг всё несколько не так. Допустим, у хаотика, в былой жизни, имелась, так скажем, мечта… Или чаяние откровения… Или неутолимая жажда особого бытия. Выразиться можно по-разному. Они искали этого или втайне от самих себя желали. И когда это оказалось невозможным, то стали дурачиться, мучиться голодом, исчезать… Их переживания замкнулись, что и привело к эмоциональной одержимости.

Почему прогулки по знакомым местам дают им облегчение? Вероятно, они напоминают о былом образе мысли, когда несбыточное, еще таковым не казалось. Но потребно им значительно большее…

Отталкиваясь от этой версии, я думаю о Нерве. Она одержима беспокойством… по меньшей мере за всё и всех. То есть умиротворение ей может дать лишь нечто наподобие всеобщего спасения… исправление всех недостатков мироустройства, при котором не будет даже теоретических причин за кого-либо волноваться.

Значит… значит этот метод утыкается в тупик. Людских усилий для задачи такого масштаба слишком мало.

А что если… текст? Недавний опыт с Ябедой показал, что собственные слова могут утвердить что угодно, пусть и в пределах листа. Я могу выписать идеальный мир и поверить в него, а заодно попытаться уверить и всех остальных, даже Нерву…

Подозрительные у меня мысли… Не так ли помышляет хаотик?

Так, а что если Нерва сама нарисует совершенный мир? На своем языке. Не знаю… Выцарапает ногтями на стене?

Слишком сложно... Нет…

Нет.

Я подскочил на стуле. Просто меня вдруг посетила одна сторонняя мысль.

Подхватив ключи, я быстро вышел из кабинета и направился к Захарычу. Санитар по привычке напугался от моего стремительного приближения. Мне всего лишь была нужна сигарета и зажигалка. Получив необходимое, я отправился к ныне пустующей палате Козявки.

Открывая дверь, мне припомнилось, как в 457-ой день привезли Жадину и мы собрались поселить его в эту палату. Но у порога, он вдруг схватился за живот, упал, начал кататься по полу. Пришлось выделить ему другое место жительства. С чего бы такая реакция?

Я зашел внутрь. Быстро, но осторожно прошел через центр пустой комнаты. Так несколько раз. У меня была надежда споткнуться, но этого не случилось.

Я ведь не видел, как выносили тело Козявки, мне просто об этом сообщили. А если этого не было? Что если хаотик умалился до такой степени, что теперь не заметен людскому глазу… Или, допустим, более не имеет человеческой формы? Что если он еще тут?

Присев на колени у центра помещения, я закурил сигарету. Глубоко затянувшись, выпустил струю дыма. Затем еще пару. Надеялся высмотреть в этом смоге хоть какие-то очертания пациента. Игорь же говорил, что так они становятся четче.

Дым рассеялся, а я так ничего и не увидел.

Жаль того санитара уже не спросить, о чем он тогда говорил. Игорь покинул наше учреждение в 478-ый день. Просто попрощался со всеми, улыбаясь краем рта из серого облака.

Судя по всему, он имел какие-то планы на дальнейшую жизнь.

Не знаю, что еще рассказать об этом или том дне. Ничего умного в голову не приходит.

814-й день со вступления в должность.

Я, Болдин Александр Филатович, главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Сегодня 814-й день с момента моего вступления в должность.

Написать мне особо нечего. Я бы не вносил этот день в тетрадь, если бы не одно событие.

Но, прежде, о Тексте. Раньше он представлял для меня безбрежную Вселенную, в которой я мог быть своеобразным демиургом, созидателем. Теперь же он обрел границы и ужался до замкнутого в листок лабиринта. Обращаясь с ним, мне остается лишь утыкаться в одни и те же тупики, углы и закоулки… одних и тех же предложений.

Такое впечатление, что мною записано уже всё, что только могло быть записано. Скоро я поставлю последнюю точку под зеленую обложку… И эта тетрадь утратит даже гипотетические отличия от тетради дежурной. Ведь смысла, в конечном итоге, нет ни в той, ни в другой.

Наверно, пришла пора её поставить.

Я вознес ручку над столом, и застыл, всё еще размышляя над какими-то несущественными теориями…

Замечу, что рассудок мой, к тому моменту, более-менее нормализовался. Так что ограниченность своего разума, было никак не списать на последствия отчаянных экспериментов.

Подвести итог мне помешал Остров.

Неспешно отворив дверь (обычно в кабинет он почти врывался), заместитель невозмутимо проследовал к стулу напротив. Сел напротив. Свысока уставил на меня лоб, разгладившийся и блестящий от самодовольства... Взглянув, в какой глупой позе я застыл, он усмехнулся всеми элементами лица. Затем положил на стол бумагу.

-Приветствую Вас, Александр Филатович. К сожалению, вынужден Вам сообщить, что Вы отстранены с должности главврач. С завтрашнего дня, эту должность занимаю я. У Вас есть время забрать свои записки, мне они вряд ли понадобятся. Кстати, с радостью приму Вас на работу в качестве санитара, если Вы, конечно, будете полностью соблюдать правила дисциплины.

Остров поднялся и величаво вышел, а я, наконец, опустил руку.

.   ……

Даже нелепой точки не вышло. Вместо неё столь же нелепое многоточие. Ну, так пусть им и увенчается повествование!

Я что всё еще пишу?

Всё еще 814-й день со вступления в должность.

Я, Болдин А. Ф. и т.д.

Мне не удалось прекратить писать, хотя в голове отсутствовали мысли достойные претвориться в текст. А текст уже не претворялся в мысль.

Я покрутил в руках приказ об отстранении. Внимательно прочел. Разложил на слова, затем на буквы. Сложил их по-всякому. Только всё равно не извлёк из прочитанного ничего умного.

Не скажу, что эта бумага сильно меня задела. Я ведь и так уже не знал, чем себя занять.

Главным делом, меня волновало бессилие собственного ума, а этот приказ являлся лишь официальным его подтверждением. Печальной неотвратимостью.

 Похоже, моих подопечных ждут дерзновенные эксперименты Острова, и мне с этим уже ничего не поделать. . . .. …..

Сколько не создаю точек в тетради, а ни одна из них, ни получается финальной. Я могу еще что-то кроме как тыкать ручкой в листок?

Мне предложили быть санитаром, а возьмут ли меня пациентом? Я бы занял палату Козявки. Пустые вопросы. . . .. ….. Хотя это интересно. . . .. ….. Или нет.

Передо мной барахтается в воздухе насекомое… Похожее на серую осу, только больше и движется как-то прерывисто, вертикально… Словно в лицо вглядеться пытается или донести нечто.

Вообще насекомые у нас встречаются нередко, но в моей памяти они остались лишь мимолетными строчками. Да и те были в стародавних блокнотах. Сейчас я пишу про эту букашку лишь потому, что не о чем уже писать.

Не знаю, сколько времени она вертелась вокруг меня. Я был занят. Пытался сообразить как поставить окончательную точку, чтобы увенчать, наконец, ею свою жизнь.

Всё же я открыл окно. Не лишать же мошки возможности уйти.

Она еще покружилась и пропала. Наверно, вылетела прочь, догадавшись, сколь я безнадежен. Теперь-то я поставлю фатальный знак!

.

Болдин внес в тетрадь еще два предложения. Это самое и предыдущее.

Закрыв тетрадь, он остался наедине с затухающими мыслями. Ему казалось, что даже совершить вдох у него теперь не получится. Ведь его нужно прежде записать, а делать этого он не станет.

Следующая мысль, которую он еще мог ощутить, была вопросом – прежде чем что-либо записывать, разве не надо об этом написать? Но вскоре убыло и это помышление.

Вокруг Болдина простирались лишь несуществующие мысли, никогда не писаные тексты и гаснущее воспоминание о серой букашке. Оно беспричинно и бесцельно колебалось во всеобщей пустоте.

Доктор резко поднялся со стула. Заткнув за пояс зеленую тетрадь, он положил в карман блокнот, ручку и ключи.

Движимый неясным порывом, неопределенным чувством, Болдин вышел из кабинета и направился быстрым шагом по коридору. Пока он шел, ему, наконец, открылось собственное стремление, что вынудило остановиться и всё обдумать.

Болдин желал вытащить всех своих подопечных - увести их в другое место и организовать всё заново. Однако, это неосуществимо, ведь больница окружена тенями.

Тогда ему подумалось учредить учреждение в учреждении. Он знал один закуток в этом здании, в котором вряд ли кого-либо найдут. Только и это на поверку идея напрасная. Даже два хаотика вблизи могут породить катастрофу.

Остается вытаскивать кого-то одного. Болдину было стыдно, что он присвоил себе право выбора, тем более что в выборе он не колебался.

Доктор проговорил про себя разумные доводы – Нерва, возможно еще не до конца хаотик; ей смертельно угрожают собственные нервы; её случай особенный. Впрочем, Болдин знал, что решение его спонтанно и эмоционально.

В первую очередь, он наведался на кухню. Михайловна готовила там еду. Она кивнула доктору – с оттенком горечи, как ему показалось.

Кивнув в ответ, Болдин взял мешок и набрал в него еды. Затем направился к входу в подвальные помещения.

Едва он шагнул на ступеньку спуска в подвал, на него рухнул яростный шквал звуков. Это Забияка, в своей манере, приветствовал его в последний раз.

В грохоте ударов, Болдин различил слабые всхлипы и смешки из палаты Плаксы. Таким образом, с ним прощался Альберт.

Во всей этой смеси звуков присутствовал еще и дерганый, отрывистый скрежет. Только в нём доктору не слышались прощальные ноты. Он приблизился к палате пациентки и открыл дверь.

Нерва резкими телодвижениями перемещалась по палате, терзая ногтями стены. Гости были ей не интересны. Но Болдин попытался обратить на себя внимание. Сначала помахав рукой, затем записав и озвучив из блокнота – Нам надо идти, пойдем Марина.

Слова, как ни странно, подействовали. Может быть, пациентку удивило, что гость говорит в не свойственном ему стиле или существовала еще причина – Нерва дернула головой в его сторону и скачками подошла.

Они двинулись прочь. По жилым коридорам в сторону нежилых.

Нерва извивалась, карябала стены, задела раз плечо Болдина, но всё же шла следом.

Почувствовав чей-то взгляд, доктор обернулся. Степа стоял позади, взирая на них недоуменно и задумчиво. Болдин кратко ему кивнул, погрузив санитара в еще более глубокие раздумья.

На границе заселенной половины больницы и заброшенной, они столкнулись с Захарычем. Он нередко наведывался в запустевшую часть здания – выпить бормотухи или покурить.

При виде странной пары, санитар отшатнулся, испуганно теребя себе то ус, то ухо. Болдин ухватил его ладонь, пожал и хлопнул по плечу. Захарыч оторопел от этой комбинации жестов, но врач и подопечная уже двигались дальше, уходя вглубь оставленных жизнью помещений.

Там был свой подвал. Большое, сырое прибежище, где можно будет расположиться и записать в тетрадь то, что уже записано.

1-й день после ухода с должности

Я, Болдин Александр Филатович, бывший главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Сегодня 1-й день с момента моего ухода с должности.

Сегодня я вновь задаюсь вопрос, что такое текст? Не для меня лично, а в контексте всего мироздания. Теперь эта загадка, как в уме, так и на бумаге, выглядит совершенно иначе.

   Вчера я поставил точку в зеленой тетради. Окончил начатую мною же историю. Но, неожиданно, текст истории не принял такого окончания. И я сам, как персонаж этого повествования, вдруг, согласился, что такой конец недопустим.

Выходит я не творец своего текста, а только его свидетель? Может, моя роль во всём происходящем давно прописана, просто еще не нанесена на клетчатые листы. Или же у меня есть возможность написать её, или хотя бы повлиять на форму грядущих предложений?

У меня не имелось подсказок, только описания невнятных чудес.

Как бы там ни было, вчерашний день меня воодушевил. Он убедил меня хотя бы в том, что текст больше чем человеческий инструмент общения. И мы по-прежнему с ним союзники.

Я прибываю в подвале, вместе с Нервой. Она беспокойно мечется из стороны в сторону. Зло скалится на одинокую лампочку, свисающую на проводе с потолка. Даже гонялась за крысой, с намерением её растерзать, но та оказалась шустрее.

Пару раз моя подопечная всё же несколько успокаивалась. Ей будто удавалось удобно устроиться в тесных нервных переплетеньях. Она затихала, вставала на месте или садилась на корточки, продолжая подрагивать от жутких предчувствий. И они, конечно, сбывались… Ведь нервные сплетенья неугомонны, суетливы, неустойчивы, как и всё живое.

Нерва снова вскакивала, будто марионетка, дернутая сразу за все нити в разные стороны. И мучительный танец продолжался.

Мне не давались размышления, пока я видел её муки.

Я пытался дать ей еды, но Нерва растерзала пищу, заодно чуть поцарапав мне пальцы. Надеюсь, хаотики так и подкрепляются... Это вполне вероятно.

В подвале было холодно и сыро. Здесь не имелось ничего кроме труб и бетонных стен. Должно быть, женщина замерзала, даже не отдавая себе в том отчет. Ведь кроме нервной злости, её согревало лишь измятое, слегка порвавшееся, платье.

На верхних этажах я отыскал плед и попытался на неё его накинуть. К сожалению, плед разделил судьбу пищи – съеденный или попросту растерзанный на клочки.

Мне оставалось думать, постукивая зубами от холода.

Размышляя о хаотизме, я раз от разу ловил себя на мысли, что рассматриваю не болезнь, а записанные о ней словосочетания. Одно перетекало в другое. Проблема текста и недуга связывались в единую неразрешимость. Я вполне допускаю, что зеленая тетрадь содержит сущность заболевания – ключ, дешифрующий хворь.

Может быть, такая связь существует исключительно в моей голове, потому что я и сам уже болен. Однако, это не значит, что подобная догадка неверна.

Сегодня, мне больше нечем продолжить повествование.

2-й день после ухода с должности

Я, Болдин Александр Филатович, бывший главный врач лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Сегодня 2-й день с момента моего ухода с должности.

Должен признать - текст дает надежду. Призрачную, ускользающую. И тем не менее.

Дело не только в том, что мою тетрадь могут потом найти и усмотреть в ней что-нибудь умное. Текст дает надежду сам по себе, уже тем фактом, что он продолжается. Ведь это значит, что и моя роль в нём еще не окончена и может что-то значить.

Уснуть на холодном полу было затруднительно. К тому же, приходилось в пол глаза наблюдать за Нервой, опасаясь каких-либо эксцессов. Движимая нервными колыханиями, она продолжала пересекать подвал из конца в конец.

Но, по всей видимости, и у хаотиков есть нужда в отдыхе. Несколько раз, в ночное время, Нерва замирала у стены, с яростной или тихой методичностью, скребя её ногтями. Наверно, для неё это было сродни сну.

Дважды, когда Нерва “спала”, я выходил на краткую прогулку по заброшенным коридорам. В основном искал вещи, размышлял, пытался согреться и успокоить, изрядно расшатавшиеся, нервы. Далеко от подвала не удалялся.

Сегодня, в ночь второго дня, я тоже решил пройтись. Марина “дремала”, царапая стену. Её веки наполовину прикрылись, подрагивая, словно глазам за ними было тесно.

Я вышел из подвала. Приблизился к лестнице на второй этаж и поднялся на несколько ступеней. Затем спустился и побрел по всеми забытому коридору.

Было темно, и я включил фонарь. Он заикался светом, то загораясь, то почти угасая.

Слева от меня уходил вдаль ряд мутных, чумазых окон. Они немного блестели от освещения снаружи, но почти ничего не пропускали. Справа, выстроились в линию открытые двери – они походили на языки, омертвело вывалившиеся из палатных проёмов.

Я зашёл в одно из помещений - рассмотрел обветшавшие стены и поваленную на бок койку. Эти места никто не вспоминал и, уж тем более, никто не помнил их обитателей. Однако… мы не забыли их болезни. Они сохранились в книгах, бумагах, отчетах… бесчисленных текста, где за профессиональным языком и медицинскими диагнозами исчезли люди.

Наше учреждение не всегда занималось хаотиками. Я еще застал ту пору, когда мы занимались отклонениями другого характера. На первый взгляд, менее опасными. Их именовали психозами, шизофренией, паранойей, депрессией… В некоторых случаях, недуг удавалось победить или умерить, однако, я был недоволен достигаемым результатом. Врачебное искусство затмевало своими терминами и подходами самих людей, а ведь только в них могла крыться разгадка помешательства.

Честно говоря, нет никакой разницы между тогдашними заболеваниями психики и нынешней эпидемией хаотизма. Я всегда был уверен, и подчеркивал это в своих текстах, что душевные недуги лишь маска – неприглядный нарост на сущности пациента, чуждый ему же самому.

Увы, мы так и не сообразили, как отторгнуть эту опухоль от изначальной сути человека. Проблема сохранилась, только обрела новые лики... И еще увы, не смогли мы и свыкнуться с этими людьми, разглядеть в них подобие себя.

Как отыскать ту неощутимую, тихую и неподвижную эссенцию в душе человека, которая не может быть затронута безумием? Я бы никогда не поверил, что она растворяется в болезненном состоянии… разве возможно ей быть навсегда утраченной? Никак. И этот факт, не нуждается в подтверждении блокнота.

Мой нос уловил запах табака. Я вернулся к двери подвала, и посмотрел вглубь другого безмолвного коридора. Кажется, в потемках виднелся сутулый силуэт, наверняка, Захарыча. Я кивнул ему, не зная, был ли он там или мне привиделось, и вернулся в убежище.

Нерва всё еще скребла стену. Усевшись в углу, я претворил в текст свои сегодняшние надежды.

4-й день после ухода с должности

Я, Болдин А. Ф., бывший гл. врач по хаотикам. Сегодня 4-й день как не гл. врач.

Тороплюсь записать текст, не имея времени говорить о нем самом.

Сейчас вечер. Нерва скреблась, подремывая, когда я вышел на краткую прогулку. Там меня и застал внезапный рёв. Глубинный. Из самых недр здания. Мне в миг вообразилось, как невиданно острое лезвие пронзает каменную брюшину под корпусами. И этот страшный удар потряс больницу, необратимо повредил все её жизненные системы – пищеварительную, нервную, растяпную, вредоносную… прежде всего нервную – я к ней был наиболее чувствителен. Бессчетное количество волокон, пронизывающих каменные телеса, содрогнулись от боли… Как и мои нервы, тесно переплетенные с ними…

Меньше слов. Нет времени.

Я быстро вернулся в убежище. Происшествие сказалось и на Нерве, причем куда серьезнее. Беспокойство кидало её от стены к стене, почти забрасывало на потолок. Она билась коленками,  локтями, плечами, головой… Хотя вряд ли это чувствовала. Хаотичная игра тревог достигла отчаянной кульминации.

Я попытался её остановить, ухватить, удержать… Но она смела меня. Опрокинула навзничь, даже не заметив.

Мне ничего не осталось, кроме как встать в стороне и записывать случившееся и происходящее в зеленую тетрадь. Надеясь на что? Что текст подскажет или верно продолжится? Сложится самостоятельно, из той судорожной дрожи, что меня колотит? Не знаю. И ничего за этим “не знаю” не выписывается.

Нерва вылетела из подвала. Я даже не успел понять, открывала ли она дверь или пронеслась прямо сквозь неё. Побежал следом. Записывая всё это на бегу. Не глядя. В потемках. Размашисто и криво.

Я взбежал по лестнице, вслед за Нервой, и застал её стоящей на лестничной площадке второго этажа. Она замерла, в предельно динамичной неподвижности. Стянувшие её “цепи” натянулись сразу во всех направлениях, не давая возможности пошевелиться.

Я тоже замер, дописывая всё это.

Моя нервная изнанка ясно ощущала как опасно это положение. Раньше я думал, что суетливые переплетенья могут удушить Марину, но, похоже, они скорее разорвут её на части.

Что же делать… Что-то я неизбежно сделаю, даже если об этом еще не существовало строчек.

Я приблизился к женщине, продолжая писать эти слова, и толкнул её плечом. Не сильно, она лишь отступила на шаг. Затем еще раз … Зачем? Я оказался на её месте.

Напряженный узел расторгся, ударив по моим нервам. Теперь уже я оказался в центре раздраженных, кипящих от ярости, витков. Незримые нити, проходящие через всё здание, через меня, через Марину – скрутились в цельный, распаленный клубок. Они притягивались ко мне как к единственному магниту… Наматывались на душу, как на катушку... Вгрызались тончайшими змеями в мою худую плоть и истощенную душу.

Если бы волокна в каркасе здания были способны на движение, они обрушили бы на меня стены и потолок. Но живые нервы здесь имел только я и Марина.

Такая ситуация предвещала жесткую неизбежность. Впрочем, это уже не важно. Я запишу в тетрадь столько, сколько успею, прежде чем нервно-хаотичный ком разорвется.

Пока я подвешен в длительном миге безвременья, у меня есть время подумать о судьбе занесенной в тетрадь повести. Что потом? Наверно, текст освободится от посторонних домыслов, от границ зеленой обложки, от необходимости продолжаться… Его строки вживутся в камень этого дома и будут обречены с ним сосуществовать.

Миг истекает… Хотелось бы отразить на листе эмоциональный накал ситуации, но не имея точных выражений, остается лишь сухо излагать.

Опутавшие меня щупальца напрягались… Они грубо поволокли Марину и ударом нервного хлыста бросили вперед её руку. Пять ногтей – пять ножей – пять беспощадных словес… Её ногти терзают и рвут мою одежду. Добираются до мяса. Жаждут всё разметать и высвободить стесненные в теле нервы.

Я истекаю кровью, но зачем-то пишу. Цепляюсь за слова, чтобы еще пожить? Может быть. Или в глубине текста есть ответы, побуждающие задавать еще вопросы.

Отчего трепещут предложения?

Сколько строк останется на стенах, а сколько потеряется в потолке?

Много ли букв в текущей из меня крови и есть ли среди них фразы?

Я успею сообразить слово помимо “смерти”, чтобы пережить нечто иное?

Надежда претворилась в текст - текст даровал надежду?

Да.

1-й день со…

Смутное воспоминание, побудило Болдина открыть глаза. Точнее сказать “от…ть гл…за” – часть букв куда-то просыпалась, позволив лишь приподнять веки. Недостаток символов сказался и на зрительных способностях – видел он плохо, какое-то серое пятно затеняло обзор.

Силясь вспомнить правильную очередность букв, доктор окончательно их перемешал и ослеп.

- Вы очнулись, - рука незнакомца тронула локоть лежачего.

Болдин попытался отреагировать, но у него не вышло даже промычать.

-Сейчас, сейчас… - неизвестный заторопился, что-то взял и сунул в руки доктора.

Непонятные вещи, но расплывчато знакомые. Руки автоматически отреагировали – ухватились за продолговатый предмет и почеркали им на плоском… Неотчетливые закорючки. Их было не прочесть, даже имей Болдин зрение.

Переставляя в голове буквенные знаки, доктор бессильно обмяк на койке, из-за того что развалил слово “движение”. Однако, позаимствовав “д” и “ние”, у него получилось частично вернуть зрение.

Незнакомец суетился неподалеку. Болдин слышал его частью слуха, - лежите, лежите, Вам нужен покой.

Для покоя доктору недоставало слога в этом слове. Перебирая в уме комбинации из останков букв, он всё же добился возможности двигаться и, покачиваясь, сел на лежанке.

Под ребрами Болдин заметил перебинтованную рану. Болела она лишь в пол силы, ведь он не помнил всей словесной формулы для этого ощущения. Оно, наверно, и к лучшему.

Незнакомец смотрел на доктора с неопознанным чувством тревоги. Кто он? Напрягшись, Болдин припомнил - “Ст” и “па”, немного распознав санитара. Ему вновь не хватило какого-то элемента в слове, чтобы определить ту или иную вещь.

Доктор привстал на шатких ногах. “Ст” и “па” попробовал его остановить, уложить обратно. Однако, Болдин выпал из его рук, упал на колени, и как растяпа заворочался на полу.

Санитар вздохнул, - я Степа, Вы меня узнаете?

Благодаря подсказке, доктор его узнал. Наконец-то, хоть одно слово и одно воспоминание у него имелось целиком. Болдин доверял, теперь уже известному, Степе, и позволил ему уложить его на койку.

Следовало полежать и поразмыслить над верным сочетанием слогов. Честно говоря, пока ему не удавалось сложить даже собственное имя, отчего он узнавал себя лишь отчасти.

Слогов, букв, вариаций слов было так много, что Болдин с трудом мог ухватиться хоть за что-нибудь. Неплохо бы испросить подсказок у Степы, но говорить не представлялось возможным. Впрочем, санитар сам как-то догадался, - Вы Болдин Александр Филатович, помните? Были главврачом у нас. Хорошим врачом. А я санитаром.

Да, теперь было от чего отталкиваться. Александр Филатович с жадностью, как изголодавшийся, принялся хватать осколки словес и строить в правильные и неправильные ряды. Многое удалось припомнить и вернуть своему телу почти все функции. Но захваченные буквы проявляли неустойчивость… суетились от своей многочисленности… утекали, изменялись, перебегали с места на место… Им, словно в вакууме, была чужда всякая стройность и упорядоченность.

Время, свойства которого, доктор еще полностью не вспомнил, прошло. Теперь Болдин хоть в какой-то мере понимал, где он и что происходит.

Болдин по-прежнему мог соображать, но теперь делал это в стольких вариациях одновременно, что никак не мог настроиться на линейное мышление. Лишь на первый взгляд, конструкция его разума казалась разломанной. Нет, она открылась к каким-то совершенно новым механикам, с неосязаемыми законами и неуловимой спецификой.

Тем не менее, доктор немного приноровился к иному разуму.

Он встал на ноги, увереннее, чем в прошлый раз. Степа суетился рядом, не зная как помочь. Впрочем, доктор мог ходить уже самостоятельно, и потому санитар просто сунул в нагрудный карман его халата блокнот и ручку – догадался, что сейчас важнее.

Пусть и пошатываясь, Болдин вышел из своей комнаты. Отрыл дверь, прошелся по коридору. Степа не отставал, на ходу продумывая заботливые меры.

-Вас хотел видеть главврач, но когда Вы поправитесь! Не стоит спешить, - это сообщение, задало доктору вектор движения. Он побрел, ощущая в голове то легкость, то тяжесть, то их странное сочетание.

Санитар открыл дверь перед Болдиным и тот вошел в своей бывший кабинет. Он сильно изменился, но отзывался в памяти, как нечто знакомое.

-Здравствуйте Александр Филатович. Присаживайтесь. Признаюсь, я за Вас переживал. Вы потеряли много крови и были без сознания почти двое суток.

Болдин присел на стул, напротив главврача. Рассеянно посмотрел на его отточенное лицо и проницательные глаза. Заз… най…

-Зазнайка, Вы правильно припоминаете. У нас тут многое произошло и изменилось в Ваше отсутствие.

Болдин вынул и положил блокнот на стол. Попытался ручкой вывести предложение. Зазнайка снисходительно ждал первые две минуты, но всё-таки прервал доктора после букв “Гд…”

-Вас, очевидно, интересует, где сейчас Марина? Нет причин для волнений. Пускай теперь она и несколько нервный человек, но более не хаотик. Вчера я её выписал. Как, к слову, и пса. Правда, собака пожелала остаться и расхаживает у нас во дворе. Марина тоже желала остаться, но я убедил её, что находиться в таком месте для неё опасно. Разумеется, при этом я разрешил ограниченные по времени разовые посещения. Сегодня она уже заходила, Вы тогда были без сознания.

На лице Зазнайки отразилась смесь надменности и минимально допустимого восхищения.

-Она и сообщила о Вас. Что Вы истекаете кровью в заброшенных коридорах. Александр Филатович, пока не скажу как, но Вам удалось укротить хаотизм. Конечно, я еще не раз деликатно побеседую с бывшей пациенткой. Надо во всём разобраться, ведь возможны рецидивы и неожиданные эксцессы. И, несомненно, я о многом поговорю с Вами, коллега.

Болдин не понял, что почувствовал в тот момент. Легковесная радость участия… - примерно такое выражение им смутно угадывалось.

-Теперь я считаю Вам надо рассказать о здешних делах, - Зазнайка, как обычно, не дожидался собеседника, - едва Вас отстранили и Вы пропали, наш дерзновенный Остров принялся за свою развязную науку. Точнее принялся на второй день. Ничего лучше, чем затолкать в мой кабинет Обжору, он тогда еще не придумал. Мне пришлось залезть на стол, подобрав с пола всё ценное – не хотелось бы, чтобы хаотик это обслюнявил. К сожалению, стулья затащить я уже не смог и он изрядно их погрыз. Это, как легко можно догадаться, оказалось единственным результатом подобного опыта. Лично я, от присутствия Обжоры, большего аппетита, чем обычно, не ощутил. Было лишь неудобно сидеть на столе, пока он ползает и всё облизывает. Что до моего влияния, то если оно и присутствовало, то в дурачествах хаотика не замечалось. Пустой эксперимент, говоря прямо. К сожалению, Остров на том не остановился.

Зазнайка непременно бы вздохнул в тот момент, но такие слабости он считал неуместными.

-Далее, на третий день, тогдашний главврач “сосватал” Вредину и Жадину. Поначалу вроде между ними даже завязался контакт. Вредина кидалась всякими мелкими вещицами, а Жадина на вид получал от того удовлетворение. Но потом она принялась щипать бедолагу, пинать, царапать. Её определенно взбесило его благостное безразличие. Если бы тени не вмешались, она вероятно глаза бы ему выдавила. Делал ли Остров из таких наблюдений какие-то научные выводы? Уверен, только лбом корчился.

У Зазнайки поверхность лба всегда была безупречно гладкой. Наверно, потому Остров с его гримасами вызывал у него двойную неприязнь.

-Наш неутомимый ученый решил повысить ставки. Засунуть в одну камеру сразу троих пациентов. И выбрал он, конечно, для этого, наиболее рискованный расклад – Растяпа, Дурачок и Забияка. Осмысленность такого подхода его, увы, не занимала. Как и всегда.

Тени притащили Дурачка и Растяпу. Дурачок еще налип к одному из своих стражей, ели отодрали. На этот раз, Остров не решился подглядывать. Поначалу. Двух хаотиков просто втолкнули к третьему и заперли дверь. Ожидали видно грохота, ударов, драки. Но звуков не было никаких. И тут главврач не смог умерить любопытства. Встал на четвереньки, уткнувшись головой в пол, и решил заглянуть через окошко внизу, через которое Забияке подкармливают. Тогда-то и раздался рев с грохотом, краткий, но потрясающий. Все кто был в здание, его слышали и на всех это как-нибудь да сказалось…

Камеру потом открыли. Дурачок бесцельно катался по полу, Растяпа прилип к полу. Что до Забияки, то он нашел силы размозжить себе голову об стену. Такова краткая сводка этого глупого мероприятия.

Зазнайка выдержал интригующую паузу.

-Знаю, Вы часто раздумывали – каким методом Остров противостоит хаотическим влияниям. А я вот сразу это понял. Дело в его лбе! Кожными корчами он о чём-то себе напоминает или нечто воображает. Тяжелые воспоминания и думы, как я считаю. Болевой такой метод.

Возвращаясь к печальному инциденту… Что-то Остров увидел, когда подсматривал за троицей хаотиков. Нечто такое, что его лоб стало не оторвать от пола, сколько тени над ним не кряхтели. Теперь он всюду волочится лбом по полу, не в силах отстраниться даже словом или мыслью. Можете повстречаться с ним в палате “Головастика”. Через одну от Растяпы.

Зазнайка вынул из стола ключ и положил перед Болдиным. Тот всё это время, выписывал в блокноте закорючки и линии букв. Собеседник быстрой речью не давал ему задавать вопросов, хотя почти на все из них ответил.

-Еще Вы хотите спросить – откуда я знаю все детали произошедшего. Просто теперь у меня есть доступ к отчетам теней.

Болдин кивнул. Он не мог додумать, о чём еще вопрошать в данный момент.

Зазнайка положил на стол еще один ключ, - это от Вашего кабинета, - затем вынул из ящика зеленую тетрадь и протянул доктору, - это тоже Ваше. Я Вам доверяю, Александр Филатович. Всё же Вы мой заместитель и к тому же большой умник, - без тени лести произнес главврач.

Болдин начал было писать, но Зазнайка покровительственным жестом его остановил, - не благодарите.

-Сп… - скорее выдохнул, чем произнес заместитель главврача. Это всё, что он успел написать.

Зазнайка нахмурился. Всё же он терпеть не мог, когда ему перечили даже в мелочах. Но сделав скидку на состояние коллеги, хаотик вновь снизошел до прощения.

Болдин, как в забытье, взял тетрадь, ручку, блокнот и ключи. Вышел в коридор, кивнув на прощание.

Снаружи всё еще переминался в задумчивости Степа. Доктор жестом руки попросил о нем не беспокоиться, и вечные думы унесли санитара куда-то прочь.

Болдин добрался до палаты Головастика. Отомкнул дверь и вошел внутрь, тут же, едва не поскользнувшись. Весь пол блестел от масла или подобной ему жидкости.

Всё в том же медицинском халате, по помещению корчился в движениях Остров. Уткнувшись лбом в пол, он волочил его неподъемной ношей по скользкой, мягкой поверхности. С маниакальной неутомимостью, хаотик пытался встать на ноги. Иногда опирался на плечо или локоть, но головной груз всё равно не поддавался подъему. Он поскальзывался, падал, и повторял судорожные потуги.

Болдин приблизился к нему, заглянул в лицо. Оно всё опало, зрачки закатились… Морщины лба, скрылись под скорлупой болячек. Неудивительно, что всё тут облили маслом. Головастик и так уже почти стер лоб до костей черепа.

Болдин подумал о том, как они в сущности похожи…

Он писал на бумаге, Остров на поверхности лба. Он пользовался ручкой, Остров кожными складками. Он переносил трудные мысли в тетрадь, Остров на собственное тело.

Они оба пережили нечто страшное и потрясающее. Но Болдин в результате оказался в пугающе просторном мире, где не за что ухватиться. Остров же в итоге пал раздавленным… чем? Тяжелой гипотезой? Невыносимым впечатлением? Грозным предвиденьем?

Может он чрезмерно обременился задумчивостью? Тогда понятно, почему Остров всегда сторонился Степы. Догадывался, как губительна задумчивость сверх меры.

Болдин решил обязательно взвесить их головы, тем или иным образом, но потом… когда сумеет спокойно поразмыслить… потому что сейчас, от обилия раздумий у него сильно разболелся затылок.

Доктор вышел из палаты и запер дверь. Не думая, он добрел до своего кабинета, местоположение которого давно уже понял. Бывшая палата Зазнайки.

Теперь на двери крепилась бумажка “Умник”, а ниже другая “Заместитель Главного Врача Зазнайки”. Он вошел в теперешние покои.

Следовало отдать должное новому главврачу, обстановка почти не изменилась. Те же шкафы, стол, стулья… Всё расставлено точно как раньше, даже стопки книг и тетрадей. Разве что пол и стены, на новом месте, были мягкими, да и окно, представляло собой лишь узкое окошко.

Болдин сел за стол. Немного покачался на шатком стуле, но не упал. Выложил зеленую тетрадь и достал ручку.

Скрупулезно, выписывая каждую линию букв, он как стенографист принялся обращать в текст сегодняшний день. Первые предложения давались с усилием, медленно и напряженно. Периодически из его рук ускользала нить повествования, а иногда и кусочки словосочетаний. Тогда он каменел, застывал, и, наверно, чувствовал себя как Головастик.

Однако, текст прирастал, ветвился по клеткам листа, порою соскальзывая со строчек. Страницы наполнялись событиями, репликами, движениями и мыслями. Со временем, отражать их становилось всё легче – Болдин касался всего этого, а не только свидетельски описывал.

Он вспомнил, каким важным находил текст, как сильно на него надеялся, сколь верил в его непреходящую ценность.

И это я тоже посчитал необходимым написать.

Ко мне постучались, дверь приоткрылась, и вошел Зазнайка. Я поспешно написал поперек листа блокнота “Присаживайтесь, пожалуйста”, помня сколь внимателен этот хаотик к проявлению манер.

-Отрадно видеть Вас в лучшей форме. Но не забудьте сменить халат, больно он у Вас потертый, аж смотреть тошно. Скажу Михайловне. Однако, я к Вам по другому вопросу. Не могли бы Вы дать почитать свою записную книжку?

Я взглянул на раскрытую рукопись. В тетради остался лишь один лист, не затронутый письмом (пустой с обеих сторон). Кивнув, я вырвал последнюю страницу и протянул саму тетрадь главврачу.

-Благодарю, Александр Филатович. Уверен, я найду в ней хоть что-то умное.

1-й день со вступления в должность.

Я, Болдин Александр Филатович, заместитель главного врача лечебного учреждения по проблемам хаотиков. Сегодня 1-й день с момента моего вступления в должность.

Что мне сказать о тексте, чего я еще не говорил? Мне, кажется, сказать уже более нечего. Да и есть ли в том нужда. Он не исчезнет без наших слов, не убудет без наших похвал, не пропадет, если мы о нем забудем.

Текст слит воедино с течением жизни, как один из её образов. По нему можно ступать, носить с собой или в себе, бежать от него, но главное… переживать его. Переживание не важнее текста – оно и есть текст. Записанный или нет, не важно.

Сейчас я сижу на скамейке во дворе нашего учреждения. Большинство моих мыслей блуждают, но мне не хочется их пленять.

Я вижу Степу и Ябеду, неподалеку. Ябеда решила вскарабкаться на дерево, а санитар осторожно её страхует. Уже из веток, она заприметила мою фигуру.

-Болдин что-то знает! – донесся её крик.

-Да! Что солнце во дворе потерялось! – прикрикнул я в ответ (слова миновали блокнот, я внес их сразу на последний лист).

-Ветер Болдину в голову! – ответствовала Ябеда, чуть не оступившись.

Я сидел далее, под легким ветерком и теплом из-за кустов – доступных только мне. Оглянулся на Захарыча, который тут же, в стеснение, запрятал бутылку. Его сигарета отчего-то потухла, возможно, от ветра, что шел сейчас мне в голову.

-Вам перевязки сменить надо, - возникла рядом Михайловна.

-Да, чуть попозже, - ответил я с того же листа.

Она озабоченно посмотрела на мою рану, отдала чистый халат и отошла, дав себе легкий подзатыльник.

Серое небо надо мной покраснело от заката. Настолько цветным я его, пожалуй, еще не видел.

Переодеться в новую форму я успею и завтра. Пока мне просто хочется созерцать всё это, чем бы всё это ни было. Или я просто спешу скорее заполнить последний лист, не зная, что писать?

Больничный пес трется об ногу командира теней, а тот бесстрастно курит, больше ласки проявляя к порядку периметра.

Захарыч ушел, думаю найти колбаски для местного питомца.

Обычно в конце повествования пишут что-то особенное, что-то умное. Но из моей хаотично мыслящей головы, ничего такого сейчас всё равно не извлечь.

Поэтому пусть то самое, что-то умное, будет краем листа. Он похож на обрыв, на грань, на острое лезвие, на узкую тропу и еще на очень многое…

И я ставлю многоточие над всем этим…