Берестяные лапоточки
Потешил Вовка нас своим рассказом об атоме, которого он умудрился пометить и чудо-рыбку им же изловить.
Воздушное пространство возле нашего костра объяла тишина. Лишь полет искр рубиновых из его сердца, да пепла шелест в воздушном хороводе смягчали дум гнетущее молчание.
Прошло минут пять или шесть, и тишину нарушил Витька, смачно плюнув на горящие в костре дрова (простите меня дамы): «Чтой-то, друзья мои, мы все про рыбу и про рыбу чешем языки! Неужто нет у нас в памяти каких-нибудь других историй, не про рыбку, не то на нас завтра за эти «сказки» обижена уж будет не только сама рыба, но и рыбий царь!»
С последними словами балагура нашего про водного царя все облегченно засмеялись и почему-то с немым вопросом посмотрели на меня. Впрочем, и очередь была моя всех удивить своим рассказом.
Наш разводящий, он же тамада, он же хозяин поварешки и того сосуда, из которого струится хмель людской божественным напитком ягод солнца, налил по чарочке янтарного винца.
Прервав молчание, не чокаясь, почти хором произнесла наша компания честная: «Ну, за рыбалку!»
И тут уж каждый вместо закуски стал слушать мой рассказ. Сейчас, предвидя уже вопрос моей взрослой дочурки Ларисы, почему я им в детстве об этих своих приключениях не рассказывал, отвечу, что в то время очень я щадил неокрепший разум моих девчонок от всяких ненужных россказней про нечисть лесную, воздушную и водяную (не говорю уж и про подземную).
- Заранее скажу, друзья, случилось мне давеча познать на себе все прелести лесного божества, его забот о благополучии мальчишки, который, кстати, с малых лет не верил в чудеса.
Много водички утекло с тех пор, прошло уже полстолетия, как довелось мне на себе познать всю доброту лесного божества, лешего, хотя иные сказочники у нас порой умудряются его изображать чуть ли не злодеем леса.
Спорить ни с кем не буду, не буду я и пытаться кого-то убеждать в правдивости рассказа своего.
До самого последнего почти момента мог я любому предъявить, как артефакт чудесного творения лесного божества, берестяные лапоточки, которые я надевал с малолетства до пятнадцати годов, и были они мне всегда впору-в меру.
Но на то будет отдельный сказ.
Лапти те берестяные (но не из липы), хранились в доме, где жила моя семья, где вырос я, откуда и пошел в школу, где получил путевку в жизнь.
И обещал я, друзья, про эти лапоточки хранить молчание до самого погоста своего.
Чудесные лапоточки, эта обувь крестьян лихих годин, пятьдесят лет хранились в подполье (погребе) нашей квартиры первого этажа деревянного дома на двенадцать семей, в самом укромном его уголочке.
И уж, коль довелось нашему домику быть разрушенным администрацией поселка, обет, данный мной кавалеру-лешему, мне кажется, потерял свою силу, коль сгинули уже во времени те лапотки.
Прошу прощения у вас, друзья, за слишком длинную преамбулу!
Итак, тогда мне было что-то лет девять, когда добрый сосед наш дядя Володя в один из октябрьских прохладных дней, после долгих уговоров моей на то матери, взял вашего покорного слугу на ночную рыбалку на симу и горбушу (вы, верно, знаете, что это сравнительно небольшая лососевая рыбка).
О рыбе той разговор вести не будем, скажу лишь о том, что во время длиннющей октябрьской ночи посчастливилось мне ознакомиться с дальневосточным фольклором из уст чудесного рассказчика дяди Володи.
Не буду вас я утомлять рассказом про наши (сихотэ-алиньские) дивные распадки, которые иной раз старанием лешего, лесного божества, враз могли быть перекрыты непроходимыми завалами лесными для чересчур жадных китайских добытчиков жень-шеня.
Могли и скалы враз поменяться местами, могло изменить направление своего бега и русло речки, и горного хрустального ручья, коль кто-то из охотников, в попытках истребить амурского тигра несчетными ямами - ловушками, обезображивает лицо мудрой дальневосточной тайги.
Чудесен был рассказ дяди Володи о нашем дивном цветке папоротника, хотя, скажу честно, я до сих пор так и не смог увидеть его незабываемую красоту и силу.
Настал момент, когда и нам пришла пора проверять ставную сеть на речном перекате.
Подбросив в костер огромный ворох сухих веток валежника и пары-тройки полусухих бревен березы, чтоб не затух костер, и чтоб малец не запужался, дядя Володя, с фонарем в руках, растаял в ночной тьме.
Пламя костра взметнулось в небо, осветив на десятки метров большую лесную поляну.
Сказать, что мне было одному в лесу страшно, не скажу, но стало почему-то одиноко и довольно тревожно на душе.
Томительно тянулись минуты тягостного ожидания окончания лесного одиночества.
Нужно сказать, что когда я помогал дяде Володе еще вечером забивать железные колья на речном перекате, я оступился на скользком камне и промок в холоднющей воде до нитки.
Беспокоясь за сохранность моего здоровья, дядя Володя тогда налил в алюминиевую кружку чистейшего спирта (мне показалась она почему-то бездонной) и заставил меня выпить эту огненную жидкость залпом до дна.
И что я? Как же, ведь я – мужик! Хлестанул сию водичку, а вздохнуть-то не могу! Кое - как начал дышать, по телу расплылась приятная оживляющая теплота, и, главное, я прямо стал ощущать себя настоящим богатырем, которому уже и море по колено! Потому мне было, скажу честно, пофиг (извините!), что я остался один, хотя, конечно, было немножко одиноко.
Тут я вспомнил, что мужики, обычно хлебнув горькой во время застолья, исполняют песняка. Как было и мне, мужику, не запеть? Вот и заголосил я своим охрипшим от холодной водицы голоском на все три распадка (или, если хотите, на всю Ивановскую).
Я лихо исполнил бархатным сопрано «Еду, еду, еду к ней…», «Раскинулось море широко…», кучу наших кавалеровских частушек - нескладушек. И тут меня потянуло в пляс, не поверите!
Я, как блаженный, выскочил из спального мешка (а был – то я совершенно голенький) и, как оглашенный, стал с воплями нарезать круги вокруг разгоревшегося ввысь и вширь костра.
Теперь-то я понимаю, что это леший тешился детской забавой (сам бы я ни за что не вылез из такого защищенного от всего и вся спального мешка).
Бегать - то я бегаю, как лошадка по ипподрому, но тут смякитил я, что обувка моя, мои кеды, посылают прощальный поцелуй этому миру в пламени костра, занимается огнем уже и моя рубаха!
Что делать? Спасать нужно одежу! Хватаю майку, полуобгоревшую рубашку, смотрю, куда подевались мои сатиновые шаровары! Их нет и в помине! Вот те раз!
Вдруг слышу чей-то негромкий приятный на слух голосок, но, который вызвал в моем протрезвевшем организме неуемную дрожь: "Что, милок, справил себе обувку? Да вот уже было и одежа твоя почти «дошла»!"
С изумлением вижу у развесистого кедра, в отблесках костра, средних лет мужичка, странно одетого. Наряд его состоит из мехов, как мне казалось, напоминающий чем-то наряд Робинзона Крузо, вот только зонтик у него был не из меха, а был он самым обыкновенным.
Мне даже показалось, что я вижу ожившего Робинзона Крузо.
Я, вначале, подумал, что к костерку нашему «прибился» заплутавший охотник. Однако, после того, когда он присел возле меня, уже одетого, у костерка, и щелкнув костяшками пальцев правой руки, соорудил навес над нашей поляной, поскольку с неба заморосил осенний дождь, понял, что это явно какой-то фокусник.
«Ну да, конечно, я и фокусник, я и лесной царь в своей округе, - засмеялся дядька в мехах, - я и лекарь, я и друг зверей! Надеюсь, что и с тобой станем мы друзьями!»
Разговорились мы с этим лесным бродягой. О чем был разговор, о всех его чудесах я еще, друзья, вам расскажу, коль будет у вас на то охота.
Уж и не знаю, чем я поглянулся этому приморскому существу из тайги дремучей, но только отвечая моей печали по утрате моей обувки, подарил он мне пару чудных лапоток из бересты железной березы, причем они мне по размеру были в самый раз!
Но чудо было все не в том, что лапти впору были мне и в меру, а в том, что обув их на ноги, увидел на своих ногах я свои сгоревшие, казалось, кеды!
Но более еще чудесней было то, что сняв их дома, увидел я в своих руках пару чудесных берестяных лапотков.
Не меньше часа, кажется, общался я с тем лешачком.
С похрустыванием хворостинок под ногами возвращающегося дяди Володи с речного переката с солидной ношей рыбы, растаял чудный образ милого создания тайги.
Я честно, без утайки, все рассказал дяде Володе: и про то, как захмелел, как пел, и как плясал, как окаянный, у костра, как с лешим время коротал.
На что, хитро на меня поглядывая и закручивая в тугую спираль свой смоляной ус, промолвил взрослый друг моего детства: «Все в этом мире может быть, сынок, коль дружишь ты с природой!»
И вам, друзья мои, скажу, что лапоточки те аж до пятнадцати годов (до поступления в учебу) я каждый раз из тайного местечка доставал, их надевая вместо кедов.
Продолжение следует