Полное название главы: Должен ли я был исполнить последнюю волю графа Николау?
Quid faciam?*
На следующий день Грегорио напомнил мне о завещании графа Николау. Я прочел его один раз, второй, третий – и все равно не мог поверить в тому, что было в нем написано. Мне казалось непостижимым: Как я могу взять в жены ту, кого любил и люблю как кузину, как сестру?
Когда Николау и Анна проводили в Серране последние рождественские каникулы, я действительно дал дяде слово, что позабочусь о счастье Анны, если это будет необходимо. Но я не имел в виду венчания...
Последняя воля Николау привела меня в смятение. Мои мысли рассыпались, точно бусины разорванного ожерелья. Не зная как поступить, я обратился за советом к родителям и Педру – в тот же день я написал в Серран.
Первым пришел ответ от матери. «Решение за тобой, Паулу, но принимая его, не забывай о взятых на себя обязательствах», – в этих словах был главный смысл ее письма. Отец отвечал, что если бы я сам выбрал Анну себе в жены, он никогда не дал бы нам своего благословения. «Анна не умеет и не станет учиться вести хозяйство, потому что всю жизнь провела в праздности и теперь не откажется от своих привычек. Она очень слаба здоровьем, чересчур мнительна и суеверна, а поэтому из нее не выйдет хорошей хозяйки и супруги», – писал отец мелким, едва разборчивым подчерком. – «Но если ты дал слово, ты не имеешь права его нарушить». Последним ответил Педру. «В основе брака, – писал он, – лежит любовь между двумя людьми. Браку присущи единство между одним мужчиной и одной женщиной, святость и нерасторжимость… Одумайся, брат! Анна всегда была нам как родная сестра – ты совершишь непоправимую ошибку, если возьмешь ее в жены». Он советовал мне исповедаться, а затем объясниться с Анной. «Да хранит тебя Господь!» – желал он, завершая письмо.
Письма, полученные от родных, не помогли мне найти решение. Наоборот, еще сильнее я ощутил, что оказался между двух огней: с одной стороны, я не имел права поступиться честью и нарушить данное дяде слово; с другой – не мог представить, что его исполню.
После мучительных размышлений я все же решил последовать совету Педру и на следующий день пошел в церковь. На исповеди я покаялся в том, дал Николау слово, не понимая, что именно ему обещаю. «Святые отцы учат нас, чтобы мы не давали поспешно каких-либо обещаний Богу и людям», – сказал мне священник. Именем Господа он отпустил мой грех и посоветовал мне впредь быть осмотрительнее к своим словам. На душе у меня стало легче. Возвращаясь в поместье де Менезеш, я обдумывал, как объясниться с кузиной.
Когда же я встретился с ней, я почувствовал, что не могу сказать ей ничего из того, что хотел. Анна показалась мне такой хрупкой и беззащитной, что меня охватило пронзительное чувство жалости к ней. Мое сердце вдруг отяжелело, будто наполнилось свинцом. Я понял, что если откажусь выполнять последнюю волю Николау, то принесу кузине огромные страдания. Этого я никогда бы себе не простил. Анна заговорила первой: «Я знаю, что ты хотел мне сказать, Паулу. Я и сама не понимаю, как нам быть. Отец желал, чтобы мы обвенчались, но, наверное, будет лучше, если мы…»
Я не дал ей договорить: «Анна, ты согласна стать моей женой?»
«Да…», – тихо ответила она, склоняя голову и опуская печальные глаза так, словно она стыдилась своего ответа.
Наша свадьба была в январе 1751 года. Нас обвенчали в маленькой тихой церкви в Лиссабоне. Среди гостей были только мои родители и Мигел. Педру не приехал. Мать сказала мне, что он остался в Серране, чтобы ухаживать за графиней Марией, которая все еще не могла оправиться после смерти Николау. Но я понимал, что это не это единственная причина, определившая его выбор остаться в поместье. Я знал, что он не одобряет моего решения.
И теперь я помню слова клятвы, которые в тот день повторил вслед за священником:
«Я, Паулу Гомеш, беру тебя, Анну Марию Николау Изабел Стенли де Менезеш, в жены и обещаю тебе хранить верность в счастии и в несчастии, в здравии и болезни, а также любить и уважать тебя во все дни моей жизни».
Анна смотрела на меня, и ее невинное, почти детское лицо, выражало крайний испуг. Кажется, она была еще бледнее, чем обыкновенно. Священник, удивленный видом невесты, выдававшим ее страх и волнение, замер в нерешительности. Думаю, гости не заметили этого, однако я и Анна почувствовали сомнения молодого падре.
Через несколько мгновений, словно очнувшись, он повторил подобную клятву для невесты, которую Анна произнесла, глядя на меня большими испуганными глазами.
Затем священник воскликнул торжественно: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает! Заключённый вами супружеский союз я подтверждаю и благословляю властью Вселенской Церкви во имя Отца, и Сына, и Святого Духа».
Все ответили: «Аминь».
Я посмотрел Анне в лицо. Ее серо-голубые небесные глаза наполнились слезами, и это были вовсе не слезы радости, застилающие взор юной невесты перед алтарем. Взглянув на гостей, она постаралась улыбнуться, губы ее дрожали.
Мне захотелось скорее увезти ее домой. Я подумал, что все же ошибся, приняв решение исполнить волю Николау. Наконец, я вывел Анну из церкви. Опираясь на мою руку, она шла нетвердыми шагами. Когда Анна села в экипаж рядом со мной, казалось, она разрыдается. Но этого не случилось. Остановившимся отрешенным взглядом кузина смотрела перед собой, бледная как мел.
– Анна! – воскликнул я и взял ее за руку, показавшуюся мне ледяной.
Кузина резко одернула руку, точно мое прикосновение обожгло ее. Взгляд Анны на миг загорелся испугом, а затем снова сделался безучастным, точно неживым. По пути до особняка де Менезеш ни она, ни я не произнесли ни единого слова.
Когда мы вошли в большую залу, ту, на стенах которой были развешаны картины, изображающие пять чувств, стол был уже накрыт. В центре него на белой скатерти стояла большая фарфоровая супница, в плетеной хлебнице лежал свежий, еще горячий, пшеничный хлеб, а в хрустальном графине темнело вино «кровь Серрана». Мы расселись за столом и начали обед. Через некоторое время слуги принесли новые блюда, которые поставили на место прежних, как того требуют правила этикета. На столе появились жаркое из ягненка с рисом, тушеные куропатки, печеные овощи, а также многочисленные закуски: ветчина, сыр, пирожки. Все это кухарка Мария приготовила под руководством Зизи. На десерт Зизи сама сделала сладости и нарезала фрукты. Большую часть рецептов она взяла из проверенной временем книги «Кулинарное искусство», написанной королевским поваром Домингешем Родригешем. Днем ранее Зизи сказала мне об этом и добавила «Будет настоящий королевский пир!» Однако, несмотря на все ее старания, праздника не получилось.
Анна сидела за столом с таким же видом, с каким ехала в карете: она была абсолютно безучастна и не притронулась ни к одному из блюд. Я воспринимал наше венчание как событие, которое уже произошло, и которого нельзя изменить. Отец, в глубине души надеявшийся на то, что я откажусь от брака с Анной, был мной недоволен. Мать еще не осознавала до конца всего, что произошло. Мигелу, приехавшему в Лиссабон в первый раз, должно быть, хотелось скорее прогуляться по столице.
Наконец, мы с Анной остались одни. Выйдя из сковывавшего ее оцепенения, она резко встала и, глядя мне на меня, воскликнула: «Паулу! Что же мы натворили? Я грешна! Как я грешна! Я не могу быть твоей женой! Ведь ты мне брат!» Ее глаза заблестели от слез. Нервно ходя по комнате и заламывая пальцы, она повторяла: «Что же мы натворили? Что же теперь будет?»
Я поднялся и остановил ее. Держа в своих руках ее маленькие нежные руки, холодные, как лед, я сказал: «Анна, прошу, успокойся!»
– Что мы наделали?! Мы себя погубим! – шептала она, задыхаясь от рыданий.
Я не выпускал ее рук.
– Послушай, Анна! – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее. – Что сделано – то сделано. Я люблю тебя, люблю как сестру. Ты всегда будешь мне сестрой. – Я поцеловал ее в лоб, как раньше это делал Николау.
Постепенно Анна пришла в себя. К счастью, бури наших душ, как и любые другие, имеют обыкновение утихать. Как обычно, в шесть Зизи принесла Анне чай. Кузина никогда не изменяла своим привычкам. Я попросил сделать мне горячий шоколад, которым в детстве нас иногда баловал дядя Николау. С тех пор это мой любимый напиток. Зизи долго искала коробку с порошком какао, а потом принесла мне большую чашку прекрасного ароматного шоколада.
Вечером, когда стало достаточно холодно, я развел камин в большой зале, где мы все снова собрались. Мне удалось уговорить Анну сыграть. Кузина села за клавесин в первый раз после смерти своего отца. Перед тем, как коснуться клавиш, она, извинившись, сказала, что уже давно не практиковалась и могла забыть мелодии, которые знала. Анна лукавила, потому что в тот вечер играла она превосходно. По крайней мере, так считали матушка, Мигел и я. Отец же не понимал музыки и оттого явно скучал. Наверное, он беспокоился за наше поместье. Хотя в Серране остался Педру, отец считал, что полагаться следует только на себя. «Никто не сделает лучше, чем ты сам»,– таково его жизненное кредо.
Когда Анна закончила маленький концерт, было около десяти часов вечера. Немного поговорив с нами, кузина пожелала нам доброй ночи и в сопровождении Зизи пошла в свою спальню. Вскоре мы тоже разошлись по комнатам. Лежа в постели, я обдумывал события прошедшего дня и пытался понять, как выстроить дальнейшую жизнь. За окном моросил дождь, на улице было промозгло. Уснул я только под утро.
Теперь, вспоминая тот день, я думаю, что не мог не обвенчаться с Анной – у меня не было другого выхода. Я не мог увезти Анну в Серран, к ее тетке и бабушке. С моей матерью Анна никогда не была близка. Графиня Мария тогда тяжело болела. Кроме того, Анна привыкла к Лиссабону, к своему особняку, французскому садику, пруду с золотыми карпами, к столичным ассамблеям. Жизнь в деревне показалась бы ей однообразной и утомительной.
Оставить ее в Лиссабоне я тоже не мог. Если бы она стала жить одна, особняк де Менезеш тотчас взяли бы в осаду женихи, стремящиеся заполучить ее богатство – они не дали бы ей покоя. Если бы я поселился вместе с ней, не взяв ее в жены, по городу пошли бы слухи, будто у графини де Менезеш появился любовник – это испортило бы ее репутацию.
Итак, мне ничего не оставалось, кроме как жениться на Анне Марии, пусть даже я всегда испытывал к ней любовь исключительно родственную и понимал, что Анна не создана для брака. Я и теперь не представляю ее супругой, матерью, хранительницей домашнего очага. Моя кузина – вечный ребенок. Ребенок, которого я никогда не брошу на произвол судьбы.
* Что мне делать? (лат.)