Я увидела её на перроне, и моё сердце ухнуло в живот.
Поезд медленно тёк вдоль платформы с новенькой надписью «Малая Вишера», всё никак не решаясь остановиться и нарочито оттягивая момент, когда она войдёт в вагон. Я дёрнулась, сильно ударившись головой о стенку купе, прежде чем сообразила, что разглядеть меня сквозь мутноватое стекло было почти невозможно. Сразу стало горячо в горле, словно выпит залпом стакан обжигающего масла, и тревожно засаднило в груди.
...Малая Вишера. Конечно, у них тут дача, семейное гнездо, оставшееся ещё от её отца, партийной шишки провинциального разлива. Я помню, ох как хорошо я помню этот вылизанный домик-пряник, с его верандой и неуклюжей беседкой в саду, с колодцем-журавлём и квадратным сараем у силосной ямы. Память закружила, завертела спиралью колоду раскрашенных карт, по одной вытаскивая эпизоды из прошлой, очень прошлой жизни. Воспоминания выстреливали такими яркими, объёмными, что я совсем не удивилась, когда дверь именно моего купе отъехала в сторону и она вошла, мгновенно сканировав пространство юркими острыми глазками и медово улыбнувшись мне – нет не мне, а просто живому существу, низшему, с которой ей придётся ехать до самой Москвы.
Ксения Романовна. Королева-мать. Убийца с лицом ангела.
Поезд плавно тронулся, и в жиденькой белой петербургской ночи, ещё не смешавшейся с подмосковной чернильностью, не задавленной ею, поплыли приземистые дома, встрёпанные деревья, кольчатые черви дорог, пустота и взвесь водянисто-молочного тумана.
- О! Да мы без соседей! Хорошо бы так до самой столицы! Хотя, конечно, в Бологое и в Твери ещё войдут...
Мне хотелось ехидно ответить: «Что с вами, Ксения Романовна? В былые времена вы бы не снизошли до разговора с непонятной попутчицей. С чего такая милость? Хотите понравиться? Зачем это вам?»
Она что-то ещё говорила, щебетала, повернувшись ко мне спиной и устраивая сумки под полкой. Я отметила, что фигурка у неё по-прежнему стройная, икры ног – бутылочки - зависть всех женщин, руки лёгкие, девичьи. А вот лицо, пусть и ухожено, всё-таки выдаёт возраст: как ни крути, а шестьдесят пять есть шестьдесят пять. Она всегда будет леди элегантного возраста, и никто не назовёт её бабкой – даже, когда она доживёт до девяноста (и уж, сомнений нет, доживёт). Царственность и достоинство. Благородная ядовитость.
Сколько же мы не виделись с ней? Я подсчитала: в этом году будет девятнадцать лет. Девятнадцать! Моя дочь, не рождённая от её любимого сына, была бы уже совершеннолетней.
- Швейцарский шоколад, - Ксения Романовна положила на стол золотистую коробку и, прежде чем я успела отказаться, на одной ноте заговорила о том, что шоколад полезен для женщины, и непременно надо съедать по маленькой плитке ежедневно.
Мне подумалось, что раньше она никогда не была так болтлива, и если бы не птичий чеканный профиль, балетная осанка, не изменившееся даже в её возрасте, - всё то, что я не вытравлю из памяти никогда, - я могла бы принять её за другого человека.
Она с тревогой заговорила об оставленной на соседей больной кошке, спросила, нет ли у меня знакомого «порядочного» ветеринара. Ах, есть? О, какая удача? Много ли берёт? Надёжный ли человек?
Я отвечала односложно. Да, есть. Да, надёжный. Безусловно, оставлю его телефон.
...Конечно, она не могла меня узнать. После той автокатастрофы мне наложили шестнадцать швов на лицо, я долго приходила в себя. Потом было четыре пластики, мои нос и скулы перекроены полностью. Но голос! Все говорят, что мой голос остался прежним. На этот раз тонкий музыкальный слух Ксении Романовны изменил ей.
Заглянул проводник, окинул взглядом две свободные верхние полки.
- Не вздумайте никого к нам подселять! - властно бросила ему Ксения Романовна. - У меня есть веский аргумент.
Она сунула в его ладонь купюру. Губы проводника двумя толстыми слизнями растянулись к щекам, он понимающе кивнул и исчез.
Это всё же она! Она! Я помню эти нотки в голосе, её манеру произносить окончания прилагательных, меняя «и» на «ы»: вескый, русскый, мерзкый, московскый; её привычку смотреть на другого собеседника, а не того, кому она отвечает на заданный ей вопрос; и её обыкновение сразу забывать имя человека после того, как его представили ей. Вот и моё она тут же забыла, без сомнения. Мария и Мария. Просто попутчица. В сущности, никто.
Её сын, её талантливый, боготворимый ею от ступней до кончиков волос, её лучший на свете Вадичка оставался моей глухой бедой все эти годы. Как же я любила его – до боли, до цепного сумасшествия! Мужчину нельзя так любить, это превращает его в чудовище. Мы с Ксенией Романовной сами сделали из Вадима монстра – своим обожанием, невозможностью дышать без него. Мы были соперницами, она – мать, я – любимая девушка. Мы слепили из себя смертельных врагов и не могли друг без друга, ведь это нарушило бы равновесие нашей вселенной, центр которой - Вадим - был и центром нашего притяжения, «оком» нашего торнадо. Но Вадим должен был, он просто обязан был выбрать меня, не её - меня! – так мне тогда казалось. Я задыхалась от любви к нему, я понимала, что это болезнь, и из неё просто так не выйти, разве что химически. И я выходила химически, сильными барбитуратами, - но уже тогда, когда всё закончилось. Закончилось благодаря Ксении Романовне.
С Вадимом я познакомилась на дне рождения университетской подруги. Мы оба только что поступили в аспирантуры, каждый по своей специальности, были молоды, бесшабашны, а, главное, что удивительно, - свободны от прошлых любовей. Увидев его, я даже отвернулась - настолько он был хорош. Мне будто перелили и так до краёв наполненный стакан, и вдруг стало даже неприятно, что этот незнакомый мне парень настолько красив. Я боюсь красивых мужчин. Есть что-то дьявольски неправильное в их ангельски правильных чертах лица, узких бёдрах, плоских животах и размахе плеч-крыльев, в их чувственных глазах и небрежно откинутых со лба прядях волос. Красивый мужчина - это другая био-жизнь. Так птица отличается от собаки, а луковица тюльпана от яблока. Они должны существовать в кино, книгах, блистать чёрно-белыми силуэтами в комиксах, ласково щуриться на рекламе дорогих часов. Им нельзя существовать в реальности, это неправильно, удушающе несправедливо. Их должно быть не больше двух в одном месте и не больше одного в твоей жизни. В них не влюбляешься, нет, в них падаешь, как падают в колодец, и слышишь точно такой же глухой звук-шлепок, как от удара головой о воду: с таким звуком рассыпается твоё сердце. А потом ты долго выныриваешь, царапаешь ногтями скользкие стены до крови, по-рыбьи хватаешь воздух ртом.
Но разве ты осмеливаешься сопротивляться? Ты можешь всё понимать про него, всё-всё, но противостоять этой ударной волне ты не в силах. Как сказала позже та самая подруга, познакомившая нас: «Глазки видели, а ручки брали».
В тот вечер мы ушли вдвоём. А через неделю он привёл меня к себе домой, знакомить с матерью и сестрой. Рита, сестра, к моему удивлению, оказалась невзрачной мышью, за весь ужин не проронившая и пару слов. А вот Ксения Романовна была блистательна. В английском кашемировом платье цвета сливок, с большим украшением из слоновой кости на высокой груди, с аккуратно уложенными на затылке тёмными волосами - улиткой, как делают аргентинки, она была аристократкой, и даже Вадим на её фоне казался тенью. Семья, в которую я попала, - случайно, случайно, да, Ксения Романовна, - была ох какой непростой. Муж Ксении Романовны, отец Вадима и Риты, долгое время работал в посольстве в Буэнос-Айросе, Вадим там и родился, и уже в Петербург они вернулись, когда ему исполнилось десять. А через полгода отец умер.
За ужином мне преподносились удивительные истории из жизни в Буэнос-Айросе, о детстве Вадима и Риты, о книгах, которые они привезли из Аргентины и рецептах местной кухни. Ксения Романовна была мила и очаровательна. Когда же пришло время уходить, Вадим, собираясь проводить меня, задержался в прихожей, а Ксения Романовна вышла на лестницу, протянула мне мой старый зонт, прикрыла дверь и прошипела в лицо:
- Даже не думай!
Но я, конечно, думала. Думала о Вадиме, а он обо мне. И выходом из этих дум оказалась пустующая дача в Малой Вишере, уютный дом, в котором было всё для нашего счастья.
Она появилась на пороге через неделю нашей безоблачной семейной жизни и заявила, что тоже намеревается жить на даче, несмотря на то, что стоял уже холодный октябрь: врач рекомендовал свежий воздух. Вадим как будто обрадовался. «Сын дипломата», думала я тогда, умеет сглаживать углы. С того дня и начался мой персональный ад. Мой, а не наш с Вадимом, и мне окончательно стало понятно, что в борьбе за его любовь главное препятствие на пути - он сам. И никогда, никогда он не разорвёт пуповину, связывающую его с матерью. Этой пуповиной был телефонный провод в дни, когда она находилась в другой квартире, и я помню, как сидела в темноте нетопленной дачной веранды, а Вадим разговаривал с матерью, неловко делая попытки закончить беседу через час, потом через два, пока она сама не решала, что ей пора вернуться к своим делам. Она крала у нас вечера - те блаженные минуты, когда мы могли просто побыть вдвоём, в тишине. Как-то само собой у меня сложилось определение счастья: это бриллиантовое время, когда её нет рядом. Я сама выпестовала в себе ту ненависть, которая питала её ненависть ко мне и которая, в итоге, и погубила наши с Вадимом отношения.
Но всё же, сначала я попыталась полюбить Ксению Романовну. Насильно. Она же таких попыток даже не предпринимала. И дело не в том, что Ксении Романовны было слишком много в нашей жизни, и не в том, что она как сумасшедшая любила сына, и не в том, что я была для неё воплощением вселенского зала... Дело в другом...
... О том, что у Вадима не было никакой подруги Кати, я узнала уже позже. Катя была придумана Ксенией Романовной, придумана гениально, с полным «кукольным гардеробом» и финтифлюшками классического адюльтера. Такая шкатулка с мелочишкой. В той шкатулке были и лёгкие мазки красной помады по воротнику белой рубашки Вадима, и звонки на городской номер: молчание и ровное дыхание в трубку. На мои ироничные вопросы Вадим отвечал непониманием с легким флёром дебилизма, а я чувствовала себя полной дурой, с каждым разом всё больше и глубже попадающей в анекдот. Да, у него есть коллега Катя на работе. Ну и что? И ещё есть одна Катя - секретарь директора.
Однажды Ксения Романовна даже сымитировала телефонный разговор с этой самой несуществующей Катей, зная, что я невольно его услышу. Она «по-секрету» сообщала собеседнице, что Вадичка мучается, не знает, как объясниться со «своей Машей», но когда-нибудь решится сказать правду. Объяснений Вадима я ждать не стала, собрала чемодан и уехала на съёмную квартиру на Пушкинской.
Вадим прибыл за мной через пару дней. Ещё через день, когда он был на работе, на пороге появилась эта самая Катя, с глазами, мокрыми от слёз, и большим животом, который она неловко придерживала рукой. Я пустила её в квартиру. Катя попросила воды, «если можно, тёплой, холодная для ребёнка вредна». Я усадила её на кухне, налила чаю. Она разглядывала красных птиц с золотым хвостом на блюдце и, помню, ещё сказала, мол, у вас все чашки со сколом, плохая примета. Я пялилась на её живот и так не любила Вадима в тот момент, что мне казалось, что-то со щелчками лопается в моей голове. Катя заламывала руки и просила не вставать на пути их счастья. Ради ребёнка. Ребёнка Вадима.
Я не решалась указать ей на дверь. Я ждала Вадима, хотя и понимала, что он не появится: в тот день он должен был быть на каком-то важном банкете, предупредил, что вернётся к полуночи. Но он вернулся раньше - неожиданно для меня... И для Кати.
Он вошёл, сухо поздоровался. Катя отреагировала напряжённой спиной и сморканием в детский носовой платочек, который она выудила из кармана своего «беременного» комбинезона.
- Ты ничего не хочешь нам сказать? - только и смогла выдавить я.
- Тяжёлый был день, - ответил Вадим и, мельком взглянув на Катю, вежливо улыбнулся: - Ты не представишь меня своей подруге?
Катя вскочила, всё ещё держась за живот, и рванула из квартиры, чуть не сбив Вадима с ног.
Из окна мы оба видели, как она перебегала дорогу, и огромный грузовик на полной скорости налетел на неё. Её тело подбросило в воздух, как лёгкий листок, она перевернулась и упала на острую пику газонного ограждения. Когда мы с Вадимом выбежали на улицу, всё вокруг было седым от кружившихся снежинками перьев. Рядом с телом Кати лежала подушка, минуту назад бывшая её семимесячным животом.
Это была первая смерть на совести Ксении Романовны. Во всяком случае, первая в моей истории.
Я выждала ночь, а наутро рванула к Ксении Романовне, прокручивая в голове все обороты будущего разговора. Я скажу ей всё! Я не позволю больше делать из своей жизни помои! Я летела к ней на старенькой, ещё отцовской, «Ладе» и была горда от того, что решилась, что не боюсь её, и мне казалось: я, как Брюс Уиллис, спасаю мир – наш маленький мир, где нас двое – я и бесконечно любимый Вадим. И нас теперь будет только двое, не трое. Я бубнила себе под нос: «Двое, двое, не трое» и была уже счастлива, как будто всё свершилось.
Поговорить нам не удалось. Лукавый ангел-хранитель запер Ксению Романовну в больницу, приготовив самую мощную защиту от ненужных разговоров: инсульт.
В коридоре 1-й городской меня встретила Рита, молча кивнула и прошептала
- Маш, тебе лучше уйти. Она считает, это всё из-за тебя.
Я не поверила своим ушам.
- Из-за меня???
- Мама верит, что ты сглазила нашу семью.
Я захохотала. Я сглазила их семью! Скажи это той девочке «Кате», которую накануне вечером отвезли в морг! Она, вероятно, учится на актрису, могла бы когда-нибудь стать великой, кто знает. Через пару дней её красивое крепкое тело начнёт разлагаться, и кому нужны теперь те деньги, которые заплатила ей Ксения Романовна? Я подумала, что на месте «Кати» вполне могла быть я: психанула бы от визита беременной полюбовницы и выскочила под колёса грузовика.
Я развернулась и молча пошла прочь.
Вадим был сумрачный несколько недель. Наняли лучших врачей-реабилитологов, а когда пришло время выписки, Вадим сказал:
- Я забираю маму на дачу. В Малую Вишеру. И ты понимаешь, нам пока лучше пожить отдельно. Ненадолго. Пока мама восстановится.
- Сколько? - сухо спросила я.
- Недели три. Может, месяц, не больше.
Каждый день без Вадима был моим персональным адом. Мы созванивались, но редко – мобильных телефонов у нас обоих ещё не было. Вадим писал кандидатскую, так что мог позволить себе находиться с матерью безвылазно. Я намеренно не поднимала тему «Кати» и материнской лжи, ведь он не был виноват в той отвратительной истории, я жалела его и боялась показать ему это. Он звонил мне из автомата – сначала каждый вечер, потом всё реже. Наконец, когда я не слышала его голос четыре дня, я не выдержала, села в машину и помчалась в Малую Вишеру.
Вадим встретил меня отстранённо-холодно. В его колючих серых глазах я отчётливо прочитала «Game over», но не решилась сразу спросить напрямую.
- Как мама?
- Ей лучше, спасибо, - Вадим отвёл взгляд.
Ещё бы! Ей, конечно, лучше. Непотопляемая Ксения Романовна! Нет, я не желала ей зла, и мне тогда было бесконечно стыдно за то, что здоровье матери любимого человека мне безразлично.
Я прижалась к Вадиму. Всё-таки он другой, он родной. Обняв его и уткнув нос в привычную вторую пуговичку рубашки, я не ощутила ладоней на своей спине – он не обнял меня в ответ. И тогда я поняла: это, действительно, конец.
Ксения Романовна появилась в дверях при полном параде, будто ждала меня: элегантное домашнее платье, кашемировый платок-пончо на плечах, причёска аккуратно убрана, на лице лёгкий дневной макияж. Так наряжают героинь в бразильских сериалах: случайный персонаж, пришедший в богатый дом, застанет их в любое время суток разодетыми и напомаженными. О да! Для Ксении Романовны это был главный финальный выход! Она скользнула по мне гордым взглядом – словно кожу содрала живьём – и величественно произнесла:
- Вадичка, объясни Марии, что ей не надо отвлекать тебя от кандидатской. Как и вообще ей не надо…
Вадим молчал, не смея посмотреть мне в глаза.
- Не надо что? – спокойно спросила я.
- Ничего не надо. Ни от Вадима, ни от нашей семьи.
И, гордо повернувшись, удалилась.
Вадим закрыл за ней дверь. Я молчала. Я ждала его реплики. Наконец он тихо произнёс:
- Всё кончено, Маш.
Сердце остановилось. Я задохнулась.
Из Малой Вишеры я выехала на шоссе в направлении Любани, не видя ничего от собственных слёз. Осенний игольчатый дождь ревел навзрыд вместе со мной, по-бабьи, в голос, царапая лобовое стекло и размазывая жидкий свет фонарей по моим глазам. В момент резкого поворота машину занесло, выплюнуло на встречную полосу, и я, словно в замедленной съёмке, увидела фары приближающегося грузовика - мне показалось, того же, что сбил «Катю».
В больнице я узнала, что потеряла ребёнка.
«Двое, двое, не трое», - вспомнила я недавнее своё заклинание.
Нет уже и не двое.
Проходили месяцы. Я вытравливала из себя Вадима долго, с упорством фанатичного дезинфектора. Он не спешил выходить, упирался всеми щупальцами, цеплялся за сердце, пускал там новые ядовитые корни. Его доставал из меня профессиональный врач не без помощи сильной химии – по частям, точно так же, как вытаскивали из меня моего неродившегося ребёнка. Когда я смогла хотя бы посмотреть в сторону других мужчин, прошёл год. Я научилась заново дышать, заново жить. Я всё ещё любила его, но была уже здорова и поклялась себе не вспоминать о Ксении Романовне.
Но вспоминала.
* * *
Ксения Романовна улыбнулась. Я вздрогнула: всё время, пока я вспоминала собственную жизнь, она что-то рассказывала – неспешно, грамотно расставляя слова в предложения, украшая речь тонкими метафорами, литературно редактируя в голове текст за полсекунды до его произнесения, как умела только она. Я всё это слышала, подмечала, узнавала, но смысл проскальзывал мимо – я была слишком далеко в те долгие минуты купейного соседства - не в поезде, нет, в другом измерении.
- Ему не везло с жёнами, - продолжала Ксения Романовна, и мне стоило труда «вернуться» и понять, что она всё это время говорила о Вадиме.
Ему не везло с жёнами… Может быть, это ей не везло с невестками?
Первая «настоящая» жена (к моему удивлению, её звали так же, как и меня, Машей) оказалась алчной гадиной. Собакой-девочкой, в переводе на язык Ксении Романовны, сукой - в общепринятом, не испорченном политесами, понимании. Она отсудила у Вадима квартиру и – умница, здесь я мысленно зааплодировала ей – обеспечила себя медовой жизнью на долгие годы ежемесячными дотациями со стороны эк-супруга. Её козырем был грамотно составленный брачный договор - бумажечка, о которой напрочь забываешь, когда влюблён, но которая в современном мире решает многое.
Вторая официальная пассия оказалась образцово-показательной тварью, мучила-тиранила, потом изменила Вадиму с его же собственным водителем.
Ого, подумала я, у Вадима есть собственный водитель!
Третья… Стоп. Тут уже я встряла с вопросом:
- И Вадим… Ваш сын… Всех своих пассий сразу вёл в ЗАГС?
Ксения Романовна кивнула. Да, Вадим – порядочный мужчина. В семье так принято: повстречались немного, узнали друг друга, он считал обязанным жениться.
- Сожительство – слово не из нашего лексикона.
Я внутренне хмыкнула. Как же! Вадим преспокойно жил со мной «во грехе» и ни разу даже не намекнул о женитьбе!
По мере того, как Ксения Романовна говорила, я теряла интерес к личной жизни Вадима. Он уже давно чужой. Да, я вспоминала его все эти годы, но скучала не по нему, а «по нам», по тому, что было между нами. Я ушла от него ногами, но не сердцем. Впрочем, всё позади...
Рассказ Ксении Романовны о гадких женщинах в жизни любимого сына всё тёк и тёк, я задавала вопросы, потом уплывала в свои думы, выныривала из них, снова ныряла, пока не услышала:
- Была у Вадички одна дворняжка... Когда он учился в аспирантуре.
Я не сразу поняла, что речь обо мне. Но мазками рассказанная «наша» история, особенно её концовка, не оставили никаких сомнений. Ксения Романовна сделала суровое личико и выдохнула:
- Да что это я злословлю!.. Разбилась она.
И вот тут мне захотелось встать и убить её. Я представила, как было бы сладко, как хорошо, если бы... Если бы она упала... Прямо сейчас. На пол купе.
Я гнала от себя одну за другой страшные фантазии, но и пестовала их тоже, находя сладость в том, чего никогда не произойдёт. Я желала ей смерти. Сию минуту. И оправданием мне была лишь мысль, что она в своё время желала мне смерти тоже. Её желания в какой-то степени сбылись.
Вдруг Ксения Романовна замолкла, как-то внимательно посмотрела на меня и схватилась за виски. Из горла её вырвался сиплый свист.
- Вам нехорошо? - как можно безразличнее спросила я.
- Да, - кивнула она, хлюпая глазами. - Мне нехорошо. Нет моего Вадички.
Я почувствовала, что не смогу сейчас переспросить... Что она сказала? Что сказала? Я только выдавила из себя:
- Как это?..
Ксения Романовна выпрямилась, откинула с лица выбившуюся прядь, выдержала мхатовскую паузу и, добавив голосу басы, жёстко повторила:
- Его больше нет.
Поезд медленно подплыл к Ленинградскому вокзалу. Сизая морось прибыла с нами из Петербурга, влилась в московский воздух, закутала встречающих на перроне в воротники и капюшоны. Я простила Ксении Романовне всё. Я отпустила свою кусачую тоску, до пяточек сердца прочувствовав чужую боль - боль матери, каждой своей клеткой ощутив гибельный холод.
Смерть Вадима не укладывалась в моей голове, я слушала стук колёс, а в сердце стучало: нет, нет, нет. Только не Вадим! Он так любил жизнь! Ксения Романовна молчала, уставившись в окно. На мой тихий вопрос: «Почему? Что произошло?» она не ответила. Я не стала его повторять, я понимала, что сейчас слова не важны. Да, мне хотелось схватить её за плечи, затрясти её и заорать ей в лицо: «Как ты могла допустить это!» И ещё: «Как ты спокойно об этом говоришь!»
Но я промолчала. И со жгучим отчаянием подумала, что если потерять единственного сына, всю любовь жизни, весь её смысл, - тогда, наверное, о смерти говоришь вот так запросто, отстранённо, как будто и не о нём, не о себе. И, вероятно, поэтому так легко отдаёшься беспечному щебетанию о вторичных вещах - женах-любовницах-подругах возлюбленного своего ребёнка, болезнях кошки, о бытовых мелочах, таких наивно-важных минуту назад и кажущихся нелепыми сейчас.
Поезд остановился. Пассажиры засуетились к выходу. Я обняла Ксению Романовну, стараясь не показать ей, что задыхаюсь от слёз, не выдать себя. Держала её в объятьях крепко, как родного человека, как если бы расставание было горьким. Затем, не в силах больше произнести ни словечка, схватила свою сумку и вылетела из вагона на платформу.
Шла не оборачиваясь. Думала, думала, думала о Вадиме. И думала о Ксении Романовне - уже не с сочувствием, а с сопричастностью. С теплотой. Почти с любовью к ней. Просила у неё прощения. В сердце бились голоса оставленных в Петербурге родных - мужа и дочек-близняшек, я схватила телефон - услышать бы скорее! Всё в порядке, милые, добралась хорошо, целую!
Уже на ступеньках вокзала я вдруг вспомнила, что не дала Ксении Романовне телефон ветеринара, о котором та спрашивала. Она должна быть ещё на платформе. Я рванула назад, долго скользила взглядом по лицам, смазанным для меня в ту минуту в единую бесцветную ленту, пока глаза не зацепили её спину. Она шла с маленьким ридикюлем в руках, величаво плыла над редеющей перронной толпой - самый яркий камушек в человеческой реке; а рядом семенила с её тяжёлыми сумками невысокая женщина, блёклая и серая по сравнению с ней, и я с трудом узнала постаревшую, сдувшуюся Риту. Я поспешила им вдогонку, и когда была на расстоянии какого-то шага от Ксении Романовны, вдруг увидела ЕГО, бегущего навстречу людскому потоку. Его! Вадима! Чуть изменившегося, пополневшего, но живого!
Я машинально накинула на лицо капюшон. Он подлетел, поцеловал мать в щёку, выхватил у сестры сумки.
- Мне всё-таки удалось вырваться с работы, - сказал он едва переводя дыхание. - Как доехала, мама?
- Хорошо, - произнесла она медленно, смакуя каждую гласную, как наливку.
- Попутчики не мучали разговорами?
- Попутчики? - она подняла бровь. - А не было никаких попутчиков. Повезло.
- Повезло, - кивнул Вадим и засеменил, стараясь попасть в темп мелких материнских шагов.
У вокзальных дверей Ксения Романовна остановилась поправить съехавшую косынку, повернула голову вполоборота, и... - я не знаю, успела ли я нырнуть в свой капюшон - полуулыбка прорезала её щёку. Так, должно быть, улыбается сатир, зная про тебя что-то такое, что ты не знаешь сам.
Мне показалось - в голове что-то вспыхнуло, взорвался котёл, разлив банный пар по венам, и закачало, как на шаткой палубе хлипкого судёнышка. Я медленно сошла с платформы и поплелась в сторону припаркованных такси.
С тех пор прошло время. Оно было заполнено событиями, хорошими и не очень, и я поняла про себя многое, и многое поняла про людей вокруг. Как-то случайно наткнувшись в ящике письменного стола на визитку ветеринара, я осознала, что уже очень давно не вспоминала Ксению Романовну. Она вышла из меня.
Совсем.
Навсегда.
Мир выходящему!