13.
Неожиданно позвонила Лидия.
- Что-нибудь случилось? – встревожился Валерий.
- Ну, почему сразу «случилось»? Могла я просто соскучиться?
- Это вряд ли…
Обычно на работу ему она предпочитала не звонить: «Только соберёшься сказать тебе что-нибудь – сразу слышишь: извини, к шефу вызывают. Или того хуже: я тебе про сына, а ты кому-нибудь рядом: платёжку уже отправили?.. Поди пойми: ты на самом деле по горло занят или просто хочешь от меня отделаться».
- Господи, Моисеев, ну почему ты такой скучный! Мог бы хоть притвориться: мол, дорогая, наконец-то я слышу такое признание, я тоже по тебе тоскую, люблю…
- Зачем?
- А вдруг я поверю?
- И что дальше? «Опять по пятницам пойдут свидания»? Это мы уже проходили…
- Ладно, Моисеев, чтоб с тобой говорить, надо валерьянки напиться. Я, конечно, по другому поводу звоню.
- Слушаю.
- У меня для тебя подарок. Точнее – сюрприз.
- Да? Неужто замуж выходишь?
- Ну тебя к чёрту! На колу мочало – начинай сначала! Ты сперва разведись со мной, потом уж замуж выдавай…
- Ладно, ладно, извини… Так какой же сюрприз?
- Не скажу!
- Вот те раз! Зачем же звонишь?
Лидия вздохнула:
- Ну хорошо, прощаю… Заметь: в который раз!.. Короче, слушай. Я тут разбирала новые поступления в библиотеку и обнаружила посылку… знаешь, с чем?
- Никак с дневниками Тутанхамона?
- Дурак! С полной подшивкой журнала «Лики России»! Того самого, парижского…
- Шутишь?!
- Опять дурак! Разве такими вещами шутят? Одна английская компания выкупила его на аукционе Сотбис и вот подарила нашей библиотеке.
- Теперь это называется «подарила»?
- Конечно, у неё в России свой интерес. Но тебе-то какая разница? Приходи, пользуйся! Или тебе это уже не нужно? Тогда извини, что побеспокоила.
- Ли-и-и-да, Лидуся… - запел Валерий. – Это же просто чудо!
- Да, я – чудо! А ты чурбан и подхалим. То хамишь, а то сразу «Лиду-у-ся»…
- И что, к этому чуду можно прикоснуться? – пропустил он мимо ушей колкости супруги.
- Как только оформим бумаги, определим режим доступа… Думаю, особых проблем не будет.
Новость и вправду была ошеломляющей. До сих пор в архиве Фонда культуры ему довелось видеть лишь несколько номеров старого парижского издания. Теперь открывалась возможность вчитаться, всмотреться, вдуматься не только в материалы и картинки эмигрантского журнала, но и окунуться в атмосферу былой жизни, подышать воздухом истории – той, которая до сих пор оставалась сокрытой под тяжким пологом классовой ненависти и заученных мифов.
«Опять мифы!» - мелькнуло в голове. И тут Валерий вспомнил, что на радостях даже не заикнулся Лиде о том, что беспокоило его все последние дни, - о разговоре с сыном. Действительно у Тимки какой-то душевный разлад или попросту «нашло», как говаривала бабушка Елизавета Ивановна?
Он представил, как было бы здорово вместе с сыном листать подшивку старого журнала, обсуждать прочитанное, размышлять о том, как люди, зачастую ни в чём не повинные, оказались выброшены из привычной, уютной, понятной жизни, вынуждены были искать не только достойных - любых! – способов уцелеть, спасти себя и детей, сохранить в себе человеческое… И как бы он хотел привести Тимку в квартиру старика Габунии – не только и не столько ради атмосферы этого замечательного дома, сколько в надежде на то, что там они с сыном смогут лучше понять и друг друга.
Когда-то, сразу после смерти отца, мать рассказала, что последними его словами были: «Валерку жалко…» Сперва он истолковал это примитивно: мол, расти ему беззащитной сиротой. Лишь спустя годы, когда вдруг – уже, казалось бы, не по возрасту – стало остро не хватать рядом родного и надежного мужского плеча, Валерий понял всю безысходность отцовской тоски: совсем молодой, но так много повидавший солдат не успел ничего передать сыну! В который раз он мысленно увидел: отец, безмятежно распахнутый солнцу на прогретой траве, - и мальчишка, занудно клянчивший: «Па-п, пойдём … Ну пойдём!..» Кто виноват, что они тогда не понимали друг друга? Война? А кто виноват в том, что сегодня рвётся нить уже между ним и его сыном?..
Конечно, в банке заметили, что у Сурикова с Валерием появилась общая тайна. В попытках её постичь Аркадий не раз подкатывался и к соратнику по перу, как он, по обыкновению, витиевато выражался, и к Наташе. Но та, по утрам поставлявшая теперь в кабинет шефа кофе и печенье на двоих, тоже не до конца понимала, что происходит. Аркадий, а вслед за ним Лёнечка Изяславский и даже никогда не комплексующий Мокрушин стали ощущать себя обойдёнными. Придя как-то вместе с Валерием в кассу в день зарплаты, Степан Власьевич необычно пристально посмотрел на конверт в руках сослуживца.
- Преуспеваете, молодой человек?
Валерий и сам почувствовал, что конверт плотнее обычного, хотя строка в ведомости была по-прежнему скромной. Попытался отшутиться:
- В чужих руках бутерброд всегда толще!
- Эвфемизмами выражаетесь, господин журналист, подлинным фольклором брезгуете! – заметил Мокрушин, давая понять, что ему известен смысл фривольной присказки. – Но не забывайте тост из «Кавказской пленницы» - за то, чтобы никто из нас, как бы высоко он не взлетел, никогда не отрывался бы от коллектива!
- Степан Власьевич! – рассмеялся Валерий. – Господь с вами, кто куда взлетел?
Но Аркадия унять было не так просто. В один из дней, когда остальные «птенцы гнезда Русланова» разлетелись по Москве в поисках очередной добычи, он решил показать Валерию свою проницательность.
- А ты молодец! – услышал Валерий сквозь наушники, расшифровывая очередной текст с диктофона.
- Думаешь? – откликнулся он рассеянно.
- Классная комбинация! Я-то в простоте не понял, решил, что ты в натуре на Наташку стойку сделал. А ты, выходит, через неё – к шефу… Блеск! Верной дорогой идёте, товарищ!
Валерий остановил диктофон, снял наушники. Аркадий, стоя рядом, смотрел на него сверху вниз, самодовольно ухмыляясь.
- Коллега, - едва сдерживаясь, проговорил Валерий, - вам давно не били морду?
- Вопрос, конечно, интересный! – Аркадий настолько привык говорить расхожими цитатами, что порой даже не сознавал этого. – Боюсь только, банковское сообщество не оценит вашего благород…
Договорить он не успел. Резко выступив из-за стола, Валерий всем телом подался к нему и...
Отступление 2-е
Такое с ним уже бывало. Первый раз – в раннем школьном детстве, когда он слыл в классе чуть ли не маменькиным сынком: никогда не дрался, уклонялся от силовых состязаний на задворках, не играл с пацанами ни в футбол, ни даже в «лянгу», когда надо было вывернутой ступней как можно дольше подбрасывать свинцовый слиток с приклеенным кусочком меха. Всем этим развлечениям он предпочитал книгу. И класс, надо сказать, уважал в нём эту страсть, тем более что Валерка никогда не чванился эрудицией – наоборот, интересно пересказывал прочитанное, охотно подсказывал всем во время изложений и диктантов. Но однажды в классе появился Севка Щёкин – приезжий мальчишка из Севастополя. Старше всех года на два, Севка покорил их ещё и морским шиком - особой походкой под стать бывалому матросу, бескозыркой с якорями на гвардейских ленточках, лихими словечками, которыми он густо сыпал, рассказывая о кораблях черноморской славы. После уроков за длинным сараем, замыкавшим школьный двор, Севка приобщал класс к папиросам «норд», мастерски выпуская изо рта колечки дыма. Валерка тоже поддался было пиратскому очарованию новичка, но первая же затяжка вызвала у него мучительный приступ кашля, и Севка презрительно махнул рукой: «Размазня!» И класс, который вчера ещё числил Валерку авторитетом во всех спорах и конфликтах, насмешливо подхватил это мерзкое словцо. Оно стало прозвищем. На переменах и после уроков, в классе и в буфете, в школьном дворе и на улице Валерку теперь иначе не окликали как «эй, размазня!». А если он не отзывался, делая вид, что не слышит, подступали почти вплотную - сзади, спереди, со всех сторон. Обидно было до слёз. Но и плакать, и жаловаться кому-то было глупо и стыдно. Учителю? Но ведь он не мог приказать: мол, не называйте Моисеева размазнёй. Отец – тот сам не раз досадовал: «Что ты за мальчишка, если даже по заборам не лазишь!». Легко было представить, как бы он рассвирепел, узнав, что сын заслужил позорную репутацию. Оставалось терпеть. И кто знает, сколько бы это продолжалось, но однажды на уроке Севка, который сидел прямо перед Валерием, стал его дразнить: швырял через плечо скомканную бумагу, не оборачиваясь, стаскивал с парты тетради и учебники, а дождавшись, когда учитель отвернётся к доске, вдруг приподнимался и вонзал в Валеркину тетрадь перочинный нож… Класс покатывался со смеху, отчего Севка всё более изощрялся в издёвках. И в какой-то момент с Валерием что-то произошло. Он взвился над Севкой и принялся что было сил молотить его – по голове, по спине, по рукам, которыми тот безуспешно пытался закрыться, по каждому, кто пытался его сдержать, и даже по очкам учителя, который вдруг вырос перед ним с удивленными, во всю оправу глазами.
Опомнившись, Валерий выскочил из класса и, умчавшись за сарай, разревелся. Что теперь будет? Его наверняка исключат из школы, а если и не исключат, Севка совсем не даст проходу, да ещё изобьёт после уроков в каком-нибудь глухом месте. А что скажет отец? И главное, Валерий сам себя испугался: что это с ним было? Откуда нашло такое затмение, что он позабыл, где он и как себя ведёт?
Таясь, Валерка выскочил со школьного двора и часа два шлялся по окрестным улицам. Когда он вернулся в школу, уроки уже закончились, класс был пуст, только его портфельчик лежал на парте вместе с уложенными кем-то учебниками и тетрадями. И странное дело: назавтра никто, включая учителя, даже не вспомнил о случившемся. Будто ничего не было! Изменилось одно: никто ни разу не назвал его размазнёй. Севка целую неделю даже не смотрел в его сторону, а потом, когда они столкнулись в коридоре, спросил вдруг: «Ты решил домашнюю задачку? Дай списать!» И Валерка понял: не окружающие переменились – это в нём самом родился новый, незнакомый ему человек…
Много позже, спустя лет десять, этот человек проявил себя опять – хотя и по-другому. В ту пору Валерий уже служил матросом на крейсере «Адмирал Лазарев». Командиром корабля был капитан первого ранга Корнилин. Недавний старпом, он на новой должности тем более не терпел расхлябанности. «Море шуток не любит!» - часто повторял он, и горе было тому, у кого командир замечал грязь в кубрике, плохо закреплённый шланг на боевом посту или просто нечищеные пуговицы на бушлате. Ничто не сходило с рук даже офицерам, а для особо нерадивых матросов на верхней палубе был оборудован карцер. Но беда была в другом: требовательность начальства кое-кто научился использовать в своих интересах.
Как-то во время приборки Валерий оказался возле карцера и обнаружил там Сеньку Байлова – своего одногодка из боцманской команды. Оказалось, Сенька попадает сюда в четвертый раз. И всё потому, что он в команде единственный салага, «деды» его гоняют как зайца, а при малейшей попытке постоять за себя отправляют сюда, в железный ящик на солнцепёке…
Через неделю на берегу, в офицерском клубе, проходила комсомольская конференция базы, делегатом которой был избран и Валерий. Сначала всё шло по заведённому порядку: бодрые песни из громкоговорителя, выборы президиума, куда, конечно, попал и командир крейсера, доклад, прения по списку… Какая муха укусила Валерия, он и сам не понял. Только вдруг, как тогда в классе, на него накатила такая же тёмная, мутная волна, лишая рассудка, страха, элементарной оглядки. «Прошу слова!» - написал он в президиум. Там записку прочли с восторгом: в кои веки рядовой матрос сам, не по разнарядке захотел выступить! И без промедлений пригласили его на трибуну.
Он заговорил без бумажки, горячо, и зал сразу выделил его из ряда прежних выступающих – слушал внимательно и сочувственно. Когда Валерий стал рассказывать о карцере, кто-то в президиуме негромко предостерег: «Приказы командира не обсуждаются!» Валерий отреагировал в зал: «Речь не о приказе! От нас требуют выполнения устава, так? Но каким уставом предусмотрен этот карцер? Выходит, для одних устав – закон, а для других – так, бумажка? Насколько правомерен приказ, если «деды» используют его именно для нарушения устава? Мы на корабле – одна семья, нам вместе идти в бой. Но скажите: станет матрос завтра спасать в бою старшину или офицера, который над ним издевался?..
Валерий не помнил, как возвращался на место, а зал навстречу ему гремел аплодисментами. Откуда-то взялся корреспондент гарнизонной газеты, стал просить статью в ближайший номер, кто-то пожимал ему руки, обнимал, сверкал вспышками фотоаппарата. А во время перерыва к нему подошёл ординарец Корнилина: «Командир на катере отбывает на корабль. Приказал передать: после окончания конференции, когда бы вы ни прибыли, он ждёт вас в своей каюте!».
Валерий ступил на палубу крейсера в третьем часу ночи – затянулся подсчёт голосов после тайного голосования, потом – кино… Иллюминаторы командирской каюты, как всегда, светились – на корабле вообще никто не понимал, когда Корнилин спит. Командир что-то писал и сказал не поднимая головы:
- Садитесь… Курите? Прошу! – и пододвинул ему пачку «казбека», что после матросского «дымка» было роскошью. Валерий внутренне усмехнулся: последняя затяжка перед казнью. Но странное дело: страха по-прежнему не было – настолько он чувствовал себя правым.
Закончив писать, Корнилин выпрямился за столом, и Валерий увидел перед собой грустные, усталые, внимательные глаза.
Помолчав, Корнилин спросил:
- Что же ты ко мне раньше не пришёл?
- Так ведь по уставу не положено. Сначала спроси разрешения у командира отделения, потом – у старшины команды, у командира группы, у комдива, у командира БЧ… Кто б меня до вас допустил?
- И то правда, - согласился Корнилин. И неожиданно произнёс: - Хочу, Моисеев, сказать тебе спасибо…
Валерий не смог скрыть удивления. Корнилин заметил, усмехнулся:
- Слишком мало людей, способных говорить правду в глаза. Даже среди офицеров. А без правды – как на них положиться?.. Ты откуда родом? Кто отец, мать?
И Валерий впервые с детских лет стал пересказывать незнакомому человеку не только события своей, в общем-то, куцей жизни, но и затаённые, казалось, даже самим не осознанные мысли. Корнилин то слушал его не прерывая, то приводил к месту собственные воспоминания, то согласно кивал или покачивал головой – не то сомневаясь, не то возражая. Когда командир приподнялся в кресле, чтобы выключить настольную лампу, Валерий заметил, что чёрный круг иллюминатора стал бледно-голубым.
- Ну ладно, пора. Иди отдыхай. Хотя… - Корнилин встал и посмотрел на часы. – До подъёма уже не выспишься, а? – Он засмеялся и крепко пожал матросу руку: - Оставайся, парень, таким, как есть. Удачи тебе!
Больше у них подобных разговоров не случалось – никакого амикошонства в отношениях с подчинёнными командир не допускал. Спустя полгода Корнилина перевели на Балтику, пришли другие командиры, а после дембеля у Валерия началась совсем другая жизнь, научившая быть разумнее, осмотрительней в словах и поступках. И всё же корнилинское напутствие он помнил, невольно сверяясь по нему всякий раз, когда оказывался перед серьёзным выбором. Однажды даже написал об этом стихотворение.
Безрассудство – порок известный,
Но… нечастый теперь порок!
Кто рискует уютным местом,
Перейдя возрастной порог?
Кто способен жертвовать славой,
Оставаясь самим собой?
Кто готов прислуживать слабым,
Не лакействуя перед судьбой?
Безрассудство – теперь диагноз:
Неприлично себя ронять.
Кто горяч, того водят за нос.
Толерантность – вот лозунг дня.
Торжествуют, множась с годами,
И во власти, и меж попсы
Рассудительные негодяи
И расчётливые подлецы.
…Впрочем, не читать же подлецу нравоучительные стихи!
- Раньше за такие намёки били по морде, - только и повторил Валерий, как бы не заметив, что в ответ на его резкое движение Аркадий инстинктивно отшатнулся. Хорошо бы, конечно, врезать по этой гнусной физиономии! Жаловаться он вряд ли побежит – не захочет быть замешанным в скандале. Кто потом станет разбираться – он ударил или его ударили. Но если вдуматься – зачем? Что Аркадий пошляк, он знал и раньше. Что дурак – это как посмотреть. Умом вроде не блещет, но собственную выгоду чует за версту – есть такая порода людей. А вот он, Валерий, ради минутного морального удовлетворения поставил бы крест на призрачном, но всё-таки шансе сделать журнал. И кто в этой ситуации был бы настоящим дураком?
- Нет, морда – это понятие первобытное, - заметил Аркадий. – Так и до кровной мести недалеко! Благородные люди вызывали за оскорбление на дуэль, но сегодня и дуэль выглядит дикостью.
- Вот-вот… И остаётся подлость безнаказанной!
- Ну почему? – Аркадий окончательно успокоился и принялся рассуждать философически: - Есть суд…
- Для суда требуется состав преступления. Правда, подлость, я считаю, – всегда преступление, но подлецы, – Валерий выразительно посмотрел на собеседника, – настолько изощрённы, что никаким законодателям не предусмотреть!
- Ну, тогда общественное мнение…
- Хочешь заставить меня играть на собственном поле? Общественное мнение – это просто легализованная сплетня. Вот уж где бы ты разгулялся!
- Глас народа – глас божий! Не нами сказано, однако вполне совпадает с европейскими демократическими ценностями.
- Ладно, хватит! Надоел ты мне своими цитатами.
- Значит, нечем крыть, – удовлетворённо заключил Аркадий вслед выходящему Валерию.
А, в самом деле, чем сегодня можно ответить на мерзость? Получается, что, декларируя свободу личности, общество практически обезоружило человека перед посягательством на его честь и достоинство. Свободной в своих действиях стала только сильная личность – то ли богатая, то ли не скованная моральными условностями. И что ей противопоставить? Ждать, пока её мерзость станет для окружающим очевидной? Так ведь её успех работает как раз на утверждение её правоты, побуждает ей подражать!
Валерию вспомнилась цитата, засевшая в голове со студенческих лет: идеи становятся материальной силой, когда они овладевают массами. Нет, всё-таки гениален был дедушка Ленин! Одного лишь мы в своей зубрёжке не сознавали – того, что этот постулат относится не к одной лишь той идее, какой ему хотелось. Как только массами овладела идея «обогащайтесь!» - она и стала силой. Причём, не только материальной…
Размышляя так, Валерий поднялся по знакомой лестнице дома на Тверском.
14.
- Дался тебе этот журнал! - Грушин с досадой откинулся на спинку кресла.
Разговор шёл уже около часа, ни у кого из них не вызывая удовлетворения. Встретиться предложил Олег («Литманович поручил!»), он и назначил место – бизнес-кафе в районе Таганки, на улице, загадочным образом сохранившей почти доисторическое название: Большая Коммунистическая.
- Что будем пить? – жестом хлебосольного хозяина Грушин протянул Валерию меню, когда они сели к заказанному столику у окна.
- В пределах лимита, - не принял вызова Валерий.
- Можно без предела: месяц на исходе, а мои представительские почти не тронуты.
- Тогда коньяк. Пусть сосуды расширит – может, больше толковых мыслей родится…
- А что, ощущается дефицит?– начал разминку Олег в ожидании официанта.
Валерий усмехнулся: оправдывались не самые лучшие его ожидания. Всю дорогу он думал о том, что хорошо бы не соскользнуть на привычный между ними стиль, напоминающий фехтование двух пацанов на деревянных саблях: стук-бряк, стук-бряк, трескотня. Но разговор с самого начала приобретал характер пустого стёба.
А с каким прекрасным настроением он ехал по Москве! Бывало, в студенческие годы, сдав зачёт или экзамен, он всегда отправлялся гулять – и непременно без спутников, чтобы остаться с Москвой наедине. Маршруты были разными: бульвары, переулки, проходные дворы, шумные магистрали, но всюду он чувствовал своё родство и взаимопонимание с этим городом. Ни разу он не испытал здесь утлого бесприюта или тоскливого одиночества провинциала: он понимал Москву во всей её праздничности и грусти – и она, по его ощущению, понимала его. Они совпадали всегда и в любом настроении, но особенно летними утрами, когда, свежая и молодая, искрясь каплями рукотворной росы, оставшейся на траве и деревьях от поливальных машин, она солнечно радовалась вместе с ним наступившему дню. Однажды они ехали втроём – он с Лидией и Тимуром – в Поленово, в музей, вместе с группой его коллег-журналистов. Редакционный автобус отправился на зорьке, улицы были почти пусты – только солнце в молочной дымке, ветерок из водительской кабины и они, переполненные благодарностью городу за эти минуты душевного блаженства.
С тех пор Валерий почти перестал спускаться в метро – старался выбирать автобусные или троллейбусные маршруты, чтобы лишний раз увидеть город, совпасть с ним в сердечном ритме. Теперь, правда, это нечасто дарило прежнюю радость. То и дело сбивали пульс вязкие автомобильные тромбы, в заторах машин шныряли под колёсами мальчишки с глазами изголодавшихся волчат, со всех сторон били по мозгам истошные сполохи рекламы, и волей-неволей, глотая её или сплёвывая, ты ощущал её мерзкий привкус – как моряк, смытый с корабельной палубы, не может не чувствовать всепроникающей горечи штормовой волны.
И всё же, всё же… Валерий и на этот раз, с риском опоздать к назначенному часу, ехал на Таганку троллейбусом. Но то ли субботний день дал расслабиться натруженному Садовому кольцу, то ли просто повезло –дорога оказалась лёгкой, безмятежной, и будь ещё разговор с Грушиным попроще да поконкретнее – смотришь, весь день можно бы считать удачным.
- Что будем обсуждать – бизнес-план? – сошёл он с тропы холодной войны.
- Ну, это само собой, - Олег плеснул в рюмки коньяк, и над столом поплыл аромат настоящего «Hennesy». – Давай! За успех нашего безнадёжного дела…
- Звучит не слишком оптимистично.
- Но ведь за успех!
- Тогда давай.
- У меня к тебе несколько вопросов, - продолжал Грушин, с видимым наслаждением смакуя напиток. – Первый: насколько жизнеспособен твой проект?
- Ненавижу это словцо, – проговорил Валерий. – Что журнал, что ларёк, что нефтяная скважина – всё «проекты»… Человек открыл месторождение – «проект», в человеке проявился талант – не пробьётся, пока не станет чьим-то «проектом»…
- Давай о деле, - поморщился Грушин. – Ты же не слепой – видишь, что издания даже с раскрученным брэндом лопаются один за другим. А тут новый, никому не известный…
- Умирают старые, рождаются новые… Нормальный процесс. Разве нет?
- Допустим. Но в бизнесе есть закон: делать не то, что хочешь, а то, что требует рынок. Для кого ты будешь издавать журнал? Кому он нужен?
- Думаешь – никому?
- Я пока не думаю – я спрашиваю, – Грушин сам чокнулся с рюмкой Валерия и сам выпил. – Так называемая интеллигенция его не купит – учителям, врачам, инженерам сейчас не до того. Бизнесменам он просто ни к чему: им подавай биржевые новости, ну и клубничку на десерт. Рабоче-крестьянская масса – та спивается либо просто пытается выжить. В Шарыкине, где у меня дача, было четыре фермы – и все распродали, растащили, пьют от мала до велика. Им твои страстные думы о России сейчас до фени. И скажи тогда, для кого журнал?
- Ну, те, кому всё до фени, были всегда. А что касается учителей-врачей… Помню, к нам в редакцию – я ещё в областной газете работал – пришли два парня и девочка, девятиклассники. Говорят, добирались всю ночь окольными путями – боялись, что учителя догонят. За что, почему? Оказалось – конфликт. За полгода до этого у них появился новый преподаватель физики. Подробности я опускаю, но предмет, который был для них китайской грамотой, вдруг открылся нараспашку. Физика оказалась населена живыми людьми – с их страстями и бедами, прозрениями и кознями, с их мелкими заботами и с тем великим наследством, которое они сумели оставить после себя. В школьной лаборатории ребята сами как бы проходили их путь опытов и сомнений, поражений и открытий, и за этим занятием засиживались за полночь. Жизнь в деревенском захолустье для них преобразилась, открыла новые горизонты…
Поймав ироничный взгляд Олега, Валерий понял, что говорит слишком громко и пафосно.
- И вдруг всё кончилось, - он резко сбавил тон. – А знаешь почему? Школьная уборщица пожаловалась директрисе, что ей приходится слишком задерживаться на работе. Та распорядилась занятия сократить. А ещё, на беду, кто-то сжёг реостат. Кружок запретили вообще. Но ребятишки уже вошли во вкус, поэтому стали собираться у своего преподавателя на квартире. По селу слухи пошли: секта! Тогда директриса и эти сборы запретила, учителя даже на уроках пошлостями не брезговали: мол, знаем, какой физикой вы там занимаетесь! Девочку эту, приезжую из Казахстана, при всех оскорбляли: ты-то зачем туда с парнями ходишь, азиатская скороспелка?!
- Кошмар! – искренне возмутился Грушин. – Может, сочинили всё это ваши ходоки?
- Слушай дальше… Ребята, защищая себя и своего преподавателя, не придумали ничего лучше, как написать на стене школы «директриса - фашистка!» И тогда ее муж, сторож птицефермы, вместе со школьным физруком устроили во дворе засаду с ружьём…
- Ты и этому поверил?
- Я поехал туда вместе с инструктором облоно и секретарём райкома партии – понимал, что одному лишь моему расследованию доверия не будет. Им очень не хотелось заниматься этим делом. А я, к тому же, настоял на открытом разговоре ребят и учителей на комсомольском собрании: в конце концов, девятиклассники – люди достаточно взрослые, чтобы отвечать за свои слова. И слышал бы ты этот разговор!
- Очень интересно… Только не пойму, как это связано с нашим…
- А дело в том, что на собрании некоторые учителя говорили такие дремучие вещи, что даже мои ответственные спутники краснели за них. И на следующий день я пошёл в сельскую библиотеку - посмотреть, что читают эти наставники поколения. Выяснилось, что у половины из них вообще нет читательских формуляров, а у тех, что есть, записаны детективы или пособия по выращиванию свиней на домашнем подворье…
- Прикажешь им после школьных тетрадок читать Гегеля на сон грядущий?
- Любую мысль можно довести до абсурда! А я с ними об этом говорил. Они были, в сущности, нормальными людьми – просто забиты нуждой, забыты богом и начальством. Многие и сами мучались убогостью своей жизни… Это я к тому, нужен ли мой журнал учителям и врачам. Пока нет его – он не нужен. Ни вчера, ни тем более сегодня. Но если журнал появится и заговорит с ними о том, что болит, он станет не просто нужным – необходимым!
- Блажен, кто верует… Но тогда у меня второй вопрос. Помнишь, Чапаев спрашивал: ты за большевиков али за коммунистов? Проще говоря – какой будет у твоего журнала, так сказать, политическая ориентация?
- Думаю, политики в нём не будет.
- Ну, старичок, - Грушин засмеялся снисходительно, как удачной шутке ребёнка, - ты меня удивляешь… Власть рано или поздно спросит: «С кем вы, мастера культуры?» А тот, кто будет финансировать проект, спросит ещё раньше.
- Это Литманович поручил тебе выяснить мою ориентацию?
- Нет, Игорь Михайлович меня не инструктировал.
- Значит, сам стараешься. Боишься недоприложить усердия?
- Не хами! Вопрос-то закономерный. Если тебя занесёт на повороте – получится, что я его подставил?
- Нормальная лакейская логика, - согласился Валерий.
- Уточняю: профессиональная!
- Конечно! Если профессия – лакей…
- По мне – так наоборот! Именно лакей, чуть хозяин с глаз долой, халтурить начинает. А профессионал – он всегда на совесть работает.
- Надо же!.. И давно ты об этом догадался?
- Старичок, я бы хотел услышать ответ…
- Повторяю: журнал будет аполитичным.
- И ты знаешь такие издания? Назови! Даже близкие люди расходятся сегодня по политическим мотивам. Вчера, казалось, был коллектив единомышленников – а сегодня распадается на два, три… Делятся газеты, театры, творческие союзы – и всё потому, что люди исповедуют разные, непримиримые взгляды.
Теперь пришло время иронизировать Валерию. И разливать коньяк к очередному тосту взялся уже он:
- Смотрю я на тебя и думаю: всё же поверхностный ты мужик, Олег Кириллович. Или внушаемый – не знаю, что хуже… Жизнь – она ведь как яйцо: сверху скорлупа одна – разговоры, декларации, митинги. А суть-то внутри!
- Любопытно: какова же, по-твоему, суть?
- За всеми этими распадами-разводами – только амбиции и коммерция. Передел, так сказать, сфер влияния…
- Но ты же не станешь отрицать, что люди стали наконец открыто выражать свои взгляды? Вот и журнал…
- Стану! Именно – стану! Кто кому мешает отстаивать свои взгляды в одном и том же союзе, в одной редакции? Доказывай – и публикуй! Нет, не хотят. Или не умеют!
- Но сила-то …
- Вот посмотри в окно. Видишь «Таганку»? Сегодня Любимова чествуют как героя – и по заслугам. Он из тех «шестидесятников», кто не рефлексировал, как большинство, а действовал. И шёл в этом до конца, хотя был уже немолодым, где-то за пятьдесят. Его славят за новаторство, за гражданское мужество… А появись теперь современный диссидентский театр – заклюют ведь, задушат, забьют больнее, чем били Юрия Петровича. И легко оправдаются: мол, критика нового строя грозит реставрацией прошлого. Но разве не тем же мотивом руководствовались Сталин, Суслов и иже с ними?
- Не понимаю. Ты что, собираешься сделать журнал оппозиционным?
Валерий вздохнул:
- Олежек, как это ни трудно, постарайся уяснить: он должен быть вне политики – только и всего!
- Но ведь кого из авторов ты не пригласишь, у каждого своя позиция, и она неизбежно проявится…
- Ну и что? Я сейчас назову тебе десяток имён… ну, скажем, Тургенев, Аксаков, Некрасов, Достоевский, Герцен… Кто тебе дороже?
Грушин пожал плечами:
- Глупый вопрос. Тут что ни имя – величина.
- Умница! – искренне восхитился Валерий. – Но ведь при жизни многие были друг к другу непримиримы! А сегодня стоят у тебя на полочке рядом – и каждый являет собой национальное достояние. Вот я и хочу, чтобы каждый, кто придёт на страницы журнала, на минуточку почувствовал, что он не политический маньяк, а, если хочешь, посол своего времени в истории России.
- Господи Иисусе! – Грушин даже перекрестился. – И кто же пойдёт на такую Голгофу? Людям надо решать вопросы житейские, сиюминутные…
- А я и не призываю их витийствовать! Журнал предоставит всем возможность обсуждать именно такие вопросы. Но – без политической злобы и демагогии.
- Подожди, это надо запить и переварить, - Олег хлебнул из рюмки и поковырял вилкой в тарелке. – Тогда у меня третий вопрос: где ты найдёшь сотрудников для такого журнала? Прежней-то журналистской школы уже нет. А нынешних натаскали только светские новости слизывать. Путают метрдотеля с метранпажем, Мафусаила с Мефистофелем…
- Эт-точно! – согласился Валерий. – Недавно, слышу, телеведущий изрекает: «Как говорят американцы, если хочешь быть счастливым – будь им!» Ему невдомёк, что цитирует Козьму Пруткова. Афоризм красивый – стало быть, от американцев.
- Ну вот!
- А на это я отвечу уже твоим афоризмом: рынок есть рынок – будет спрос, будет и предложение.