10.
В свой день рождения Мокрушин решил устроить party. Затягиваясь дымком на лестничной площадке, Степан Власьевич рассуждал перед Валерием:
- Мы ведь в советские времена как привыкли? В ресторан звать гостей – дороговато, да и слишком официально, не расслабишься… Приглашать к себе в дом – тесновато и скудно. Ведь не то что деликатесы – обычную селёдку приходилось доставать через «задинее кырлицо»! Да и жена, пока всего наготовит, в семи потах вымокнет… Потому и наловчились любые даты отмечать на работе: выпили, закусили, побазарили, разбежались. Так и стало с годами пропадать знаменитое русское хлебосольство… Теперь проще: на каждой улочке – кафе или ресторанчик. И удобно, что рядом с офисом: никому не приходится добираться в другой конец города. Правда, появилась новая проблема: почти все – «за рулем», выпить хочется, а руль не даёт. Но ведь градус от расстояния не зависит, правда? Главное – общение...
Дата у Мокрушина была не круглая, однако народу на пати сошлось немало. Кроме банковских, он пригласил и прокурорских своих сослуживцев, и друзей по оренбургскому землячеству, которое, как и другие подобные союзы, объединяло провинциалов по территориальному признаку, помогая утвердиться в непростых столичных реалиях. Были здесь и новообращённые Мокрушиным партнёры Континент-банка – они выделялись на общем фоне особо искательными, подобострастными взглядами, пытаясь, впрочем, сохранять некое подобие достоинства.
Роль тамады была поручена Лёнечке Изяславскому: все сочли, что опыт бывшего телеведущего вполне сродни этой «головящей горове». И действительно, начал он пышно:
- Хотел бы, дорогие гости, обратить ваше внимание на одно удивительное обстоятельство. Дело в том, что Халатный переулок, а именно – то коротенькое пространство, где находится офис нашего Континент-банка и где мы собрались сегодня в этом уютном ресторанном заведении, вмещает в себя всю гамму человеческих страстей. Возьмите хотя бы упомянутый офис. Бывший особняк княгини Малышкиной, вынужденной спасаться бегством от революционной толпы, был реквизирован под штаб рабочих дружин Центрального района. Это были наши деды. Потом наследство приняли отцы-комсомольцы, а последним секретарем райкома здесь работал наш уважаемый Матвей Абрамович Лебедянский…
Аплодисменты, которыми собравшиеся встретили это напоминание, превратились в овацию, когда тамада поклонился в сторону двери и все увидели вошедшего главу банка.
- …Сегодня здесь работаем мы, - вдохновенно продолжил Лёнечка, -– работаем, чтобы возродить экономику страны. Но история нас не отпускает! – нащупал он наконец лейтмотив речи. – Рядом – здание, где по сей день расположены службы Комитета госбезопасности. Это бодрит, не правда ли?.. Дальше – стены Свято-Николиного монастыря, где спасали свою веру и душу страстотерпцы советского лихолетья. Это – вдохновляет! А ещё дальше – кладбище. Пусть на нём давно нет свежих захоронений, но сознание близости этой юдоли дает нам успокоение. Как в старой комсомольской песне: ничто на земле не проходит бесследно…
Быть может, говорящий не скоро вспомнил бы о цели высокого собрания, но Мотя, по-хозяйски взошедший на оркестровую площадку, побудил краснобая закруглиться:
- Не проходит бесследно и жизнь Степана Власьевича Мокрушина, которого мы чествуем сегодня. Поднимем же, друзья, бокалы за здоровье нашего дорогого именинника!
Всё вокруг облегченно зашевелилось, зазвенело, загомонило – словно лопнул пузырь долго сдерживаемого нетерпения.
- А сейчас, - не дал расслабиться Лёнечка, - слово предоставляется…
- Ладно, ладно… - почти отмахнулся от него Лебедянский. – Без титулов!
В зале враз умолкли. Глава банка слегка кашлянул, зачем-то всмотрелся в ладонь своей левой руки, которую, отставив в сторону большой палец, почесал согнутыми остальными, потом вскинул голову и приподнял перед собой наполненный бокал.
- Степан Власьевич! – обратился он к виновнику торжества, который стоял рядом. – Так получилось, что твой день рождения – это мой последний день в банке…
Собравшиеся вздрогнули и ошеломленно загудели.
- Да! – чуть прибавил голосу оратор. – С завтрашнего дня я приступаю к обязанностям …
Последовала пауза.
- …заместителя министра топлива и энергетики!
Зал, ещё не вполне осознав сказанное, одномоментно взорвался аплодисментами.
- Спасибо, друзья! – Лебедянский наклонил голову в подобии поклона. – Всем известно, что наше государство больно непрофессионализмом. Экономика России остро нуждается в интеллектуальном ресурсе. А где сегодня сосредоточен этот ресурс, если не в банках?! Вот почему, получив от президента страны почетное и ответственное предложение, я, естественно, отказаться не мог.
Аплодисменты снова обратились в бурную овацию. Мокрушин стоял растерянный, держа в одной руке вроде бы неуместную сейчас рюмку, а другой пытаясь включиться в общий ритм хлопков. Лебедянский с улыбкой пришел на помощь.
- Я ухожу… - его голос враз угомонил страсти, - но я, конечно, с вами! И если здесь остаются такие люди, как Степан Мокрушин, я за наше дело спокоен!
Восторг публики достиг апогея. Шеф выпил с именинником на брудершафт, после чего повелительно постучал пальцем по микрофону:
- Кто-то из мудрецов сказал: чтобы чего-то добиться, в России надо жить долго. Этого, Степан Власьич, я тебе и желаю!
Когда начальство удалилось, языки и мысли развязались.
Валерий давно заметил: самое противное на таких вечеринках – быть пьянее или трезвее всех. Здесь как на шоссе: лучший способ избежать аварии – двигаться со скоростью общего потока. Поэтому он не стал избегать ни общих велеречивых тостов, ни частных излияний «под дичь» («когда каждый несет такую дичь, что уши вянут!» - мысленно прокомментировал он расхожую киноцитату). Место тамады тем временем занял какой-то приглашенный ансамбль. Публика без различия возраста и пола запрыгала в танце.
- В ритме китайских креветок! – ухмыльнулся в лицо Валерию уже нетрезвый Аркадий. На днях он вернулся из командировки и взахлеб рассказывал о пекинской утке в знаменитом столичном ресторане, о копченых собаках на шанхайском рынке и о королевских креветках, которых подают на стол еще живыми, танцующими в кипятке. Правду от вымысла в его рассказах отличить было трудно, но экзотикой попахивало.
Микрофоном снова завладел Лёнечка Изяславский. Напрочь, кажется, забыв о виновнике торжества, он напомнил высокому собранию о главной сенсации дня:
- А сейчас – песня в тему! – провозгласил он, приобняв появившуюся рядом девушку.– Очаровательная Элизабет Карибская… Что, что? – тамада наклонился к ней и, выслушав, снова заорал в сетчатую грушу: – Прошу пардону! Не Элизабет, а просто Лизочка… исполнит романс, будто специально написанный к прозвучавшему тут сообщению.
И с оркестрового помоста полилось что-то чистое и неуместно трогательное:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собо-ой –
там в краю далёком
стану тебе женой…
Публика, продолжая жевать и буйствовать, даже не сразу сообразила, откуда и что это затрепетало в дымно-хмельном мареве зала.
Милая моя,
Взял бы я тебя-я,
Но там, в краю далёком,
есть у меня жена.
После того, как последние строки прозвучали вторично, зал отозвался могучим, почти животным сполохом смеха. Но мелодия не сорвалась, не уступила:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собо-ой!
Там, в краю далёком,
Буду тебе сестрой…
Новая мольба развеселила зал еще больше. И, конечно, вполне ожидаемый ответ вызвал не менее ожидаемые реплики:
- Зря просишь – сестрёнка у него тоже есть!
- Разве что молочной, ха-ха-ха…
Но душа песни, бившаяся в неистовом своем страдании, меж тем увещевала, орошала всех вокруг всплесками рвущейся изнутри надежды:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собо-ой –
Там, в краю далёко-ом,
Стану тебе чужой…
Некоторые лица посерьёзнели, кое-кто даже смутился, соображая сквозь нетрезвый кураж что-то неладное, горькое. И когда после безысходного «чужая – ты мне не нужна» вырвалось вдруг отчаянное как стон – «возьми!..», это прозвучало уже в полной тишине воплем загнанного, обессилевшего зверя.
С минуту все молчали, потом, спохватившись, поаплодировали исполнительнице, пока Маша с Дашей, не поддавшиеся песенной тоске, в один голос не потребовали танцев.
- А знаете, о чем эта песня? – не то спросил, не то взялся сообщить Валерий подошедшему Сурикову.
Последнее время они встречались разве что на планерках: Суриков был весь в проектах и встречах, Валерий тоже не маялся, как бывало, от безделья, а навязываться на более тесные отношения было в его положении странно.
- О любви, конечно! – беззаботно ответил шеф, отхлебнув из бокала.
- Думаю, нет! - Валерий даже прищелкнул языком и еще подпустил туману: – Совсем даже наоборот…
- Интересно! – усмехнулся Суриков. – Тогда о чём же?
- По-моему, песня про то… – враздум протянул Валерий, пока наконец не произнес раздельно, по словам: – про то, что здесь! – никто! – никому! – не нужен!
Суриков, снова собравшийся было отпить, опустил бокал и взглянул на него исподлобья.
- Послушайте, Валерий Сергеевич… Вы не боитесь выжечь себя изнутри, а? Я могу понять сарказм… даже цинизм! Время такое – можно сказать, располагает… Но ведь вы … вы на глазах превращаетесь в какого-то мизантропа, ей-богу. Это опасно!
- Мизантроп не опасней вороны – до тех пор, пока не нападает на тех, кого ненавидит.
- Да нет! Опасно прежде всего для вас! Ненависть испепеляет сердце, мозг, нервы… И главное – непонятно, с чего вы взъелись на человечество. Ну, пусть вы сейчас не на коне… Так ведь не вы один! Да и временно всё это. В конце концов, надо уметь держать удар. Жизнь полосатая, не так ли?
- Руслан Юрьевич, вы прямо как батюшка в сельском приходе.
- Да, если хотите! Уныние, говорят, самый тяжкий грех.
- А с чего вы взяли… Нет, я не то… Вы как человек, увлекающийся философией, знаете, что все философы – народ печальный. И не потому, что они меланхолики или мизантропы. Просто они прозревают человеческие несовершенства – и не видят им конца. Ни в пространстве, ни, увы, во времени!
- Но мы-то с вами не философы! У нас есть профессии, семьи, есть настоящее и будущее… более или менее прозрачное… У вас, мне кажется, тоже горизонты стали посветлей…
- Кто же спорит?! Но оглянитесь, Руслан Юрьевич!
Это прозвучало почти заклинанием, и Суриков непроизвольно выполнил его.
- Вот-вот! – не дал ему опомниться Валерий. – Глядя на всё это, я и сказал то, что сказал: здесь! Никто! Никому! Не нужен!.. Каждый – сам по себе…
- Ну конечно! – в голосе Сурикова появились саркастические тона. – А еще недавно человечество представлялось вам единым взаимолюбивым братством… Уж извините, но честное равнодушие, по мне, лучше фарисейской любви.
- Выходит, равнодушие – норма? Тогда с чем вы спорите? Я ведь только это и констатировал: никто! никому!..
Суриков рассмеялся:
- Я смотрю, софисты мы оба никудышные…
По правде говоря, оснований любить человечество у Валерия в последнее время едва ли могло прибавиться. Все попытки поговорить с Литмановичем, ещё недавно легко доступным, стали вдруг разбиваться о неприступную секретаршу Зиночку. «Игорь Михайлович вышел… У Игоря Михайловича переговоры… Уехал…» – все эти клише были Валерию хорошо знакомы: «шефозащитные» приемы Наташи, секретаря Сурикова, тоже особым разнообразием не отличались (как ни удивительно, партийно-бюрократический арсенал, который Валерию не раз довелось испытать на себе в газетную его бытность, пришелся очень кстати в демократических кабинетах, даже стал более жестким).
И все же на днях трубку почему-то взял сам глава группы «ШАГ».
- О, Валерий Сергеевич! Наконец-то! Куда же вы запропали? – голос Литмановича выражал такое неподдельное ликование, что обижать его правдой было бы преступлением.
- Наши дела? – на пафосе этого ликования вопрос Валерия нисколько не отразился. – Дела прекрасны и удивительны… Приходите, приходите!.. Да хоть завтра!.. Впрочем, нет – послезавтра!.. Или вот что – в четверг! Часикам к двенадцати! Добро? Так, кажется, говорят у вас во флоте… Да, да – конечно – на флоте!.. Жду!
Однако ждать пришлось не ему, а Валерию. Придя ровно к двенадцати, он просидел до шести вечера и уже собирался уходить, когда служба охраны, получив по мобильному сообщение, что шеф подъезжает, подтянулась и заняла предписанные позиции.
- Вы здесь? – удивился Литманович и, словно вспомнив, огорчился своей забывчивости: - Простите, ради бога! Такой день сумасшедший… Зиночка, сделайте нам кофе, пожалуйста!
Кофе, впрочем, разговору не помог. Литманович был рассеян, думал о своем, на вопросы отвечал невпопад. Потом сказал:
- Тут такое дело… Вы, наверное, вправе обидеться… Ну, помните, я предлагал вам перейти на работу в «ШАГ»?
Валерий кивнул.
- Вот… Вы молчите, а дело не терпит. Одним словом, нам пришлось взять другого человека…
Валерий попытался ответить, но Литманович истолковал это по-своему:
- Нет-нет, от идеи журнала я не отказываюсь – наши договорённости остаются в силе, но поймите и вы меня…
- Я понимаю, Игорь Михайлович. Да и вряд ли я…
- Вот и отлично! – видно было, что Литмановичу неприятно продолжать тему. Он нажал кнопку на телефоне:
- Зиночка, а где у нас Олег Кириллович?.. Пусть зайдёт!
Сочетание произнесенного имени-отчества вызвало у Валерия неприятные ассоциации, но ещё несколько минут он надеялся, что это лишь досадное совпадение. Увы, когда дверь кабинета открылась, подтвердились худшие его ожидания.
- Знакомьтесь, Олег Кириллович… А вас, Валерий Сергеевич, прошу любить и жаловать руководителя нашей пресс-службы Олега Грушина.
Литманович, конечно, заметил, что, кивнув друг другу, ни тот, ни другой руки не подали, но не стал придавать этому особого значения. А Валерий испытал знакомый приступ обессиливающей тоски, сознавая, что мечта о журнале снова помахала ему крылом.
Отступление 4-е
Жена всегда ставила ему Грушина в пример – начиная с того дня, когда он познакомил их во время редакционной экскурсии в Калугу, на родину Циолковского, и вплоть до последней семейной сцены, когда, в очередной раз выслушав невыгодное для себя сопоставление, Валерий устало констатировал:
- Запад есть Запад, Восток есть Восток – и вместе им не сойтись!
Это были слова не о Грушине. Это о них с Лидией. Грушин, по большому счету, вообще был не при чём. Жена (Валерий был уверен) не изменяла ему с Олегом, даже встречались они сравнительно редко – на каких-нибудь коллективных мероприятиях и почти всегда в присутствии Валерия. Но со временем у Лидии сложился некий символ, который воплотился в словосочетании «Олег Грушин» - и удручающе разошёлся с живым, примелькавшимся образом собственного мужа.
Тогда, во время экскурсии в Калугу, Грушин подкупил её прежде всего своей галантностью. Выйдя из автобуса, он встал у двери и терпеливо подавал руку каждой даме, пока не вышли все. В доме-музее Циолковского он со всеми вместе слушал экскурсовода, но в промежутках вполголоса сообщал такие подробности, от которых иной экспонат вдруг обретал плоть и голос, наполнялся сердцебиением людей, для которых когда-то был не экспонатом вовсе, а предметом жизни и смерти.
- Откуда вы знаете? – не удержалась Лидия.
Грушин великодушно улыбнулся:
- Работа такая…
И протянул руку, представляясь:
- Грушин. Олег.
- Моисеева, - назвалась Лидия.
- Об этом я, кажется, догадался, - продолжал улыбаться Грушин, взглянув на Валерия.
«Опять она за своё!» - подосадовал тот. Это был её коронный номер с юности – «прикол», как она теперь его называла. Когда-то Валерий испытал его на себе. Не называя при знакомстве своего имени, она игриво предложила: «Отгадайте!» И дала наводку: «Оно – как вино!»
В первый раз Валерию показалось это милым и трогательным. С возрастом, всякий раз повторяясь, стало отдавать неуместным кокетством. А однажды, не рассчитав интеллектуального уровня компании, Лидия в ответ услыхала:
- Неужто портвейн?
- Ага! – раздалось рядом утробное ржание: – 777!
Дома оскорблённая Лидия рыдала: «Скоты! Козлы! Подонки!»
- Просто они плохо разбираются в винах. Им доступнее другие напитки...
- Ты хочешь сказать, что меня сочли доступной женщиной?!
На время «приколы» прекратились. Но Грушин, видно, пробудил щекочущие воспоминания. Тем более, что, не выпуская пальцы Лидии, охотно включился в игру:
- Изабелла… Марго…
- Нет такого вина! – хохотала Лидия, не отнимая ладонь.
- Надежда… Нет?.. Может, Земфира?.. Эммануэль… Это молдавские… Лирия… Моника… Это – Сардиния. Нет? Тогда, может быть, Алиса? Изаура? Кларет? Рузанна? Мелория?
И Олег проявил такую недюжинную эрудицию, что, когда загаданное имя в конце концов прозвучало, в глазах Лидии это было сродни олимпийскому триумфу.
Потом Олег в числе других редакционных коллег оказался у них на новоселье. В ту пору он переживал развод с женой, которую застал дома с каким-то богемным типом, и оттого смотрелся то обиженным дитём, то загадочным Печориным. Пил он деликатно, по глотку смакуя коньяк, шутил без скабрёзностей. Под гитару спел Окуджаву – про Смоленскую дорогу и про то, что «будь понадежнее рук твоих кольцо - покороче б дорога мне легла». Получилось очень душевно и к месту.
«Ему, наверное, одиноко сейчас, - шепнула Валерию жена, слушая песню. – Пусть хотя бы к нам приходит, хорошо?»
И Олег стал бывать у них почти каждую неделю. Часто они ходили вместе в театры, на выставки. Выяснилось, что у них довольно много общего во взглядах и пристрастиях. Валерий даже удивлялся:
- Я думал, что между взрослыми, сложившимися людьми такого единства не бывает – только в детстве и юности.
Особенно часто они рассуждали о человечестве.
- Беда в том, Лидочка, - начинал, бывало, Олег, - что и вы, и мы с Валеркой занимаемся абсолютно бессмысленным делом – пытаемся, согласно решениям партии, воспитать нового человека. Этот Сизифов труд не просто тяжелый и тупой. Он обессмысливает нашу собственную жизнь.
Валерий, как правило, начинал возражать:
- При чем здесь решения партии? Вот я на прошлой неделе был в Бессоновке – это село в Белгородской области. Там толковый председатель, дважды герой, люди живут – дай бог нам с тобой, за пьянство карают вплоть до исключения из колхоза…
- А, выпить новому человеку все же охота?
- Подожди, не в том суть… Школа там – не просто общеобразовательная, а еще и музыкальная, и художественная, и спортивная, и профессиональная… А молодежный фольклорный ансамбль получил гран-при на международном фестивале. И я уверен: ребята, которые получают такое образование, - это именно новые, другие люди!
- И сколько в стране таких колхозов?
- Не много, но есть! А соседи видят и думают: чем мы хуже? Хороший пример тоже заразителен – не только дурной!
- Лида, вы тоже верите, что можно воспитать нового человека в одном, отдельно взятом колхозе?
- Нет, но… Кто это из великих сказал: несущий в руке цветы не потянется за ножом?
- Прекрасно! – Олег снисходительно улыбнулся. Лицо у него было удивительно некрасивым: широкие скулы, почти плоский короткий нос и массивный подбородок вместе с бугристой кожей сероватого оттенка делали его похожим на тротуарную плитку. Но, привыкая, люди переставали это замечать, а улыбка в умных серых глазах действовала очень располагающе.
- Прекрасно! – включал Грушин лучи этого обаяния. – Но скажите мне, дорогие романтики, эти замечательные питомцы Бессоновки будут вечно жить в своей райской резервации? Или рано ли, поздно поедут всё же по другим городам и весям: в техникумы, институты, на заводы, в армию служить, наконец… Девчонки, глядишь, и замуж выйдут на стороне… А?
- Ну и что? – хмыкнул Валерий.
- Да то! Жизнь, отец мой, очень скоро снимет, даже сдерёт с них пелену умиления. А кое-кому – прости, господи, – чтобы выжить, придётся бросить увядшие цветы и взять-таки нож!
- Чудак-человек! – заводился Валерий. – Никто не говорит, что в первом же поколении там вырастут ангелы! Но ты же начал с чего? С того, будто наша работа бессмысленна! А мне радостно писать об этом селе, об этих ребятах, об этом председателе, который именно в них находит смысл собственной жизни…
- Человеческие пороки неискоренимы! - восклицал Олег. – И не потому, что человек от рождения порочен, вовсе нет. Я, как и вы, как и все остальные люди, предпочёл бы верить в лучшие человеческие качества. Но однажды задумался: почему же церковь так настаивает на изначальной греховности человека?
- А и правда – почему? – Лида уперлась подбородком в кулачки и засмотрелась на гостя.
- У церкви своя логика: безгрешен только Бог! Но я о другом подумал. Вот растёт маленький человечек. Растёт-растёт – и однажды вдруг осознает, что он смертен. «Жизнь – одна, и другой не будет!» Эта обессиливающая мысль однажды пронзает сознание и до конца дней уже не дает покоя. И чем старше человек, тем страшнее для него лишиться бесценного, невозвратимого дара – жизни. Опасение не успеть, не познать, не насладиться всеми радостями бытия питает жадность, зависть, карьеризм, подлость и жестокость, измены и воровство, трусость и предательство...
- По-моему, ты упрощаешь, - Валерий решительно прервал этот упоённый монолог. – Выходит, все люди – сволочи? Ведь если каждый понимает, что его жизнь рано или поздно закончится, значит, все без исключения должны жить по звериным инстинктам?
- Ну почему же? – ничуть не смутился Грушин. – Чтобы укротить в себе это звериное и, в конечном счёте, стадно выжить, люди и сотворили Бога, придумали нравственные заповеди. Многие даже искренне пытаются жить вопреки своему естеству – по неким моральным или, как у нас, политическим установкам. Но ведь не получается… Только не надо приводить мне примеры! – воскликнул Олег, заметив, что Валерий хочет возразить.
- Да я о другом! Ты вот требуешь нового человека в одном, отдельно взятом колхозе, а христианским заповедям уже две тысячи лет – и то ещё люди не научились по ним жить. Но ведь это не отменяет самих заповедей!
- Чайку добавить? – попыталась Лида приземлить спорщиков.
- Нет, спасибо… - отозвался Олег. - Когда-то я был в Зальцбурге, на родине Моцарта, и в одном из парков меня поразила скульптура женщины. Оказалось, это памятник… кому б вы думали?.. любовнице архиепископа! Жениться ему не позволялось по статусу, но и с греховными чувствами он совладать не мог. О тайной любовнице знал весь город, она родила ему пятнадцать детей. Правда, почему-то одних девочек. И хотя люди обожали своего пастыря, по округе поползли страшные подозрения – будто мальчиков, как потенциальных наследников, раздавали в окрестные села, а то и умерщвляли ещё младенцами…
- Ну, и о чём это говорит?
- Богословы всех времен и народов, - философствовал Грушин, - были издревле мудры. Озаботясь нравственным выживанием человечества, они в основу своих проповедей положили главное средство против пороков – укрощение желаний. На том стояла вся инквизиция. Но… жизнь, развиваясь, мощно и насмешливо демонстрировала тщету этих усилий. А уж в наши дни…
- Что – в наши дни? – Валерий, горячась, не мог сдержать темперамент и нередко повышал голос. – Когда в наши дни говорят о конце света, за этим чаще всего не нравственные соображения, а корысть: кому-то выгодно…
- Хорошо, только не кричите – соседи прибегут, - напоминала Лида. Подчиняясь увещеванию хозяйки, Олег брал гитару и с тихим бренчанием гасил диспут немудрёной песенкой:
Ах, что я делаю? Зачем я мучаю
Больной и маленький свой организм?
Ах, по какому же такому случаю
Все люди борются за коммунизм?..
После его ухода Лида впервые высказала Валерию сравнение не в его пользу:
- Не умеешь ты спорить: горячишься, кричишь… И так всегда! А Грушин интеллигентно и спокойно излагает аргументы. Учись!
Следующий урок она вынесла для него, когда Центральный театр поставил спектакль «Дамы и гусары». Пьеса была польская, искрометно смешная, театр готовил её к международному фестивалю, и потому каждая газетная рецензия обретала особую цену. Валерию спектакль не понравился, о чем он честно сказал на театральном худсовете, будучи приглашён на прогон: актёры играют без куража, двигаются неуклюже, юмор подают тяжеловесно…
Человек «из инстанций», который до него уже высказался восторженно, стал отстаивать свою точку зрения, но видно было, что испугался: а вдруг он не угадал, недосмотрел, недооценил? В итоге режиссёру было рекомендовано «спектакль доработать».
Вечером Валерия ждало непредвиденное продолжение дискуссии. На этот раз его оппонентами выступали жена и тесть. Оказалось, случившееся стало известно не только в редакции, откуда им позвонил Грушин, но и по всей театральной Москве.
- Опять ты поперёд батьки в пекло! – возмущался Никита Петрович. – Люди работали, старались… Профессионалы, между прочим, - не щелкопёры какие-нибудь! А наш пострел явился-не запылился и с ходу всё оценил! И потому только, что сам в жизни ничего не создал.
- Это его работа, папа! – попыталась сохранить объективность Лидия. – Дело в другом. Олег удивляется: зачем тебе это было нужно? Ну, высказал бы какие-то пожелания, рекомендации – на то и обсуждение. А теперь-то люди ждут разгромной рецензии!.. И главное – ничего нельзя поправить: уже слухи пошли. Ведь это Москва, тут на каждый чих – злорадное «спичка в нос!»… Олег говорит, что критический материал всё равно не опубликуют: никто не захочет рыть яму под наше выступление на фестивале. А напишешь положительный – сам же и опозоришься…
На следующий день режиссёр театра был уже в кабинете главного редактора. И Валерию вспомнилась судьба первого фельетона – про милицейскую агитмашину.
- Поймите, Валерий Сергеевич, - заклинал постановщик спектакля, - успех на этом фестивале имеет не только культурное, но и политическое значение. В такой напряжённый момент советско-польских отношений…
- Вы думаете, плохой спектакль может их улучшить?
- Ну почему же плохой? – вопрошал режиссёр плаксивым голосом. – Не такой уж плохой… Другие члены худсовета считают, что очень даже неплохой… - намекал он, глядя на главного редактора.
- В конце концов, я могу вообще не писать рецензию…
- Нельзя, голубчик! Теперь – никак нельзя! Скажут: заткнули рот честному журналисту…
«А разве не так?» - подумалось Валерию.
Но главный редактор был членом ЦК и не зря слыл человеком мудрым. Он спросил:
- Когда премьера?
- Намечалась через неделю, - обречённо сообщил режиссёр.
- А фестиваль?
- Через месяц.
- Давайте так. Я позвоню в отдел культуры ЦК, договорюсь, чтобы премьеру на пару недель отложили. Хватит на доработку спектакля?
- Пожалуй… - проговорил режиссёр с неуверенной надеждой.
- Вот и ладно! А Валерий Сергеевич походит на репетиции… Это можно?
- Конечно! Пожалуйста!
- … походит, посмотрит, присмотрится, прислушается… - главный выразительно подчеркнул последнее слово, - и напишет толковую рецензию! Это даже усилит впечатление – не только в Москве, но и за рубежом.
И Валерий, как тогда, с фельетоном, опять молча согласился.
Лида была счастлива, Олег после выхода материала одобрительно похлопал его по плечу: «Понимаешь, старик, линию партии и правительства!» Вот только на душе было мерзко и пасмурно, поскольку принципиально в спектакле ничего улучшить не удалось. А сам факт, что на фестивале театр таки удостоился премии, оставил постыдное ощущение политической взятки.
Валерий с головой ушел в работу, всё чаще предпочитая Москве дальние периферийные командировки. Ему были интересны новые места, новые люди, интересно на равных обсуждать с ними житейские и производственные проблемы, а потом писать о них ночами напролёт (днём мешала редакционная суета), чувствуя в висках горячечный ток крови и радость хорошо выполненного дела.
Увы, семейным отношениям это явно повредило. Свою работу в отделе древних рукописей Центральной государственной библиотеки Лида любила. Но, проводя целые дни среди молчащих манускриптов, она по вечерам рвалась на люди, к свету и шуму.
- В четверг в филармонии концерт Михаила Плетнёва, - сообщала она Валерию. - У Женьки на работе свободный абонемент есть. Пойдём?
- Лидусь, ты же знаешь – мне в пятницу, кровь из носу, материал надо сдать…
- У меня твоя кровь из носу уже знаешь где?! – взрывалась Лидия.
- Ну, сходи с Женькой!
Иногда жена брала с собой Тимурку, сына, но с каждым годом, взрослея, он всё больше смущался маминой компании и рвался к ровесникам. В то же время отказываться «от общества», как выражалась Лидия, она не собиралась. А поскольку Валерий после шумного редакционного дня хотел уединения, тихих раздумий над книгой или медленных прогулок на соседнем бульваре, то пути их по вечерам всё чаще расходились, пока однажды не разбежались совсем. Лида с Олегом, по её словам, остались друзьями, а Валерий, уйдя из дому, со временем и из редакции, что называется, отбился от стаи.
Теперь вот, в кабинете Литмановича, тень прошлого снова легла на его пути.
- Договоримся так, Олег Кириллович, - хозяин кабинета дал понять, что разговор на исходе. – У Валерия Сергеевича есть идея интересного журнала. Мне бы хотелось это дело поддержать. Вы понимаете? - Литманович выразительно посмотрел на Грушина, но смысл взгляда остался для Валерия туманным. – Вам надо встретиться, обсудить…
- Бизнес-план? – уточнил Олег.
- и бизнес-план, конечно… И прочие детали… - Литманович говорил уже рассеянно, блуждая мыслями в других эмпиреях. – Ну, а недельки через две оба ко мне. Ферштейн? О-кей! – и он с улыбкой протянул руку Валерию: – Чувствуете, каким я стал полиглотом?..