9.
- А ведь я вас вспомнил!
Литманович плеснул в рюмки коньяк и взглянул на Валерия эдаким хитрованом-дознавателем, которому удалось выведать тайну своего подследственного. Выпив без тоста, он продолжил:
- Ведь это вы тогда в Доме учёных припечатали Шлыгина?
- Ну, не то чтобы припечатал…
- Неважно! Но – вы, я не ошибся?
- Со Шлыгиным я действительно спорил…
- Вот! А я даже в Давосе мучился: где я мог вас раньше видеть?!. Честно говоря, тогда я был не на вашей стороне, но не мог не восхититься: в том зале, в таком окружении открыто заявить свою позицию!.. Я вас зауважал!
- На то и дискуссия…
- Не скажите! Что вам стоило отмолчаться, оставшись при своём мнении – кто бы вас осудил? Когда страна рушится и неизвестно, чья возьмёт, мудрее всего отсидеться в окопе. Кто бы ни победил – ты невредим, да ещё, гляди, за героя сойдёшь. А вы…
Литманович восхищённо качнул пышноволосой головой и без церемоний, пальцами ухватил с тарелки лимонный кружок. Шевелюра у него была уникальным произведением не то природы, не то искусства: черные волосы, пронизанные серебристыми нитями, шаровидным облаком парили вокруг лица – будто стрелы, готовые разлететься во все стороны. Это рождало у собеседника двоякое чувство: то казалось, что перед тобой очаровательный, добродушный щенок, которого хотелось приласкать, погладить, то вдруг облако ощетинивалось жёсткими, негнущимися шипами, а щенок злобно скалился из-под них безо всяких скидок на знакомство и симпатию.
- А знаете, где теперь ваш оппонент? – продолжал Литманович.
- Пропал куда-то…
- Я тоже так думал. И вдруг встречаю его в Давосе! Представляется: советник американской компании «ПиАйСи» - «Петролеум Индепендент Компани».
- Эмигрировал, что ли?
- Говорит, просто двухгодичная стажировка. Зачем ваш Лебедянский разыграл этот детектив – «тайна сия велика есть». Как бы то ни было, г-н Шлыгин постигает, так сказать, рыночную науку побеждать. Это я к тому, Валерий Сергеевич, что мы нашим западным партнерам сказочки рассказываем, а они…
- Считаете, ваше выступление было неудачным?
- Ну почему? Я бы так не сказал. Просто мир… - Литманович опять поднял рюмку, побуждая Валерия сделать то же самое. – Мир, коллега, говорит одно, думает другое, а делает третье. И кто этого не понимает, неизбежно оказывается – где? – вот именно: в ду-ра-ках!
Валерий усмехнулся.
- Не верите? – прищурился Литманович.
- Смотря что называть успехом. Была у меня одноклассница, которую мать с детства учила именно такой триаде. И поначалу мама торжествовала: девочка всем казалась не по годам разумной, подружки с нею советовались, учителя восхищались зрелости её суждений, друзья дома прочили большое будущее. И она действительно была успешнее других – в школе, в институте, в карьере. Но почему-то все чаще стала попадать впросак. На уме-то у нее одно, а на языке другое, третье, четвертое – в зависимости от ситуации. Забудет, кому что говорила – вот и конфуз. Открыто никто её не уличал, просто переставали общаться – сначала с досадой, потом почти брезгливо. Врать-то ей зачастую было ни к чему, но привычка, видно, сильнее разума: врёт – и сама не замечает, что врёт. Скажи ей об этом – удивится, клясться начнет… Совсем уж противно!
- Вы это к чему? – Литманович взглянул на него так, будто пытался понять, что из этого монолога относится на его счёт.
Валерий спохватился:
- Извините, Игорь Михайлович – не к месту вспомнилось… Но все же, если б люди попробовали стать искреннее и не мерили успех одним днем – мир добился бы большего. И, кстати, каждый в отдельности!
- М-да… - задумчиво протянул Литманович. – Я-то, собственно, о чём хотел сказать... В Давосе вашу сказку выслушали, поаплодировали, но эти интеллектуальные приёмчики там не в ходу. И свои деловые задачи мне пришлось потом решать с нуля.
- Выходит, не оправдал доверия? И какова неустойка?
- Валерий Сергеевич! – Литманович укоризненно наклонил свой грибовидный шар. – Поссориться хотите? Не выйдет! Тем более, что я приготовил вам… что-то вроде подарка. Смотрите!
Он встал и раскатал на письменном столе какой-то чертеж.
- Это Тверской бульвар. Вот театр Пушкина, МХАТ, памятник Есенину – видите? А вот настоящий особняк: с широкими лестницами, высокими потолками, огромными окнами. Здесь и будет редакция вашего журнала. Третий этаж подойдёт?
От неожиданности Валерий издал нечленораздельный, почти неприличный возглас.
- Или вы против? – хозяин кабинета смотрел на него улыбаясь.
- Игорь Михайлович! – Валерий наконец стряхнул немоту. – Вы шутите?!
- Таким не шутят! – с пафосным акцентом произнес Литманович. И тут же заговорил серьёзно: – Мы подали в мэрию заявку на капитальный ремонт, после чего половину площадей получим в своё распоряжение. Отказа я не жду – предварительная договорённость есть. Работы, по нашим расчетам, займут месяцев восемь-девять – иначе прогорим…
- А жильцов там нет?
- Есть. Но мы-то взамен предоставляем им новые квартиры –комфортабельные, той же площади… Половина, по нашим опросам, согласна. Большинство там – старики, им такое жильё в центре города оплачивать уже не по карману.
- Не знаю даже, что сказать…
- А ничего! Даже «спасибо» пока рано.
- Но девять месяцев...
- Что ж вы хотите? За девять месяцев ребёнок рождается, а тут - журнал! Пока вы его зарегистрируете, разработаете макет, пока подберёте кадры, купите компьютеры, то-сё…
На следующее утро, не стерпев, Валерий поехал на Тверской. Дом был осанистый, усталый. Местами по коричневым стенам тянулись белесые морщины. Переплёты больших, каких-то добродушных окон тоже были облуплены, будто покрыты старческими пигментными пятнами. Когда Валерий благоговейно потянул на себя тяжелую входную дверь, на её скрип откуда-то из глубины парадного раздался тяжкий протяжный вздох. Пол в холле оказался выстлан узорчатой керамической плиткой – и, что удивительно, почти без выбоин. Но главным чудом была, конечно, лестница. В отличие от современных домов, она шла полого, с мягким изгибом на марше, располагая не к согбенному одышливому подъёму, а к свободному, неспешному восхождению на этажи. Конечно, именно в таком здании и должна располагаться редакция журнала, который был бы достоин своего исторического предшественника.
Эту пафосную фразу, адресованную Литмановичу, Валерий чуть было не произнес вслух. Но тут этажом выше хлопнула дверь, и на лестнице послышались неровные, чуть шаркающие шаги. Спустя минуту над площадкой вырос высокий сухопарый старик с зажатой в кулаке матерчатой сумкой. Он вгляделся в Валерия и участливо спросил:
- Вы к кому, молодой человек?
- Ну, не то чтобы молодой! – глуповато отшутился Валерий. – Просто зашел…
- А вот это напрасно! – не одобрил старик. – Вас как зовут?
- Валерий, – привычно произнес он. Однако ожидающий взгляд благородного старца заставил назваться полностью: – …Сергеевич!
- Я – Габуния. Ираклий Георгиевич. Впрочем, важно не это. А то, что, если вы хотите здесь купить или снять квартиру, – зря надеетесь. Нас выселяют. Представляете? Я, потомок древнего рода, буду заканчивать жизненный путь где-то в конуре, а дом, который я спасал от фашистских зажигалок и собственными руками ремонтировал после бомбежек, дом, куда привез из роддома своего Сандро, а через двадцать лет рыдал здесь над его телом, изъеденным метастазами, – этот дом станет для меня чужим! Хотел бы я увидеть человека… хотя, какой он человек?! – убийцу, посмевшего поднять руку на это гнездо человеческое!
Ошеломлённый, Валерий смотрел на старца во все глаза.
- Я зна-аю! – протянул Габуния с болезненной гримасой. – Вы полагаете, что столкнулись с умалишенным… Да, это действительно выглядит мерзко: старый пень на пути прогресса. Но мне-то что делать? Я живу теперь как на собственных похоронах. А вот мой сосед, бывший историк… Хм, бывший историк – неплохо сказано, да? Как вы думаете, могут быть историки бывшими?.. Так вот, он приводит в пример петровские времена. Мол, и бояр заставляли бороды брить, и крестьян в болотах морили, и даже колокола переплавляли на корабельные пушки – ничего не щадили ради процветания отечества. Не то что я, мухомор, - собственную конуру ставлю поперек прогресса. Извольте признаться, вы так же считаете?
Валерию стал чем-то симпатичен этот величавый потомок неизвестного рода, седина которого сияла короной, сочетаясь с гордой осанкой джигита.
- Товарищ Сталин тоже с Москвой не церемонился, - заметил он, поддразнивая старика. – Иначе не было бы ни проспектов, ни метро, а в Кремле до сих пор теснились бы церквушки…
- Глупость, молодой человек! – прервал его потомок древнего рода. –Сталин понимал…
В этот момент наверху снова открылась дверь, и у лестничных перил показалась женская голова:
- Ираклий, ты ещё здесь? Опять митингуешь?
- Иду, иду, царица моя!
- А кто это с тобой? Савва?
- Нет, не Савва. Это Валерий … да, Валерий Сергеевич…
- Ну хорошо! Только поскорей… И купи ещё пакет дрожжевого теста.
Дверь захлопнулась.
- Молодой человек, если вы не очень торопитесь, проводите меня, пожалуйста, до булочной… Отлично!.. Так вот, - продолжал старец, когда они вышли на улицу, - товарищ Сталин понимал, что столица великой индустриальной страны не может оставаться патриархальной окраиной мира. Да, он мог ошибаться в решениях – и, конечно, ошибался. Даже если бы этот семинарист из глухого горного селения мог предположить, что с годами ему придется решать архитектурные проблемы российской столицы, - где и когда он бы этому учился? Но как можно было строить новую Москву, не задевая старой? Конечно, люди, привыкшие к родным пенатам, страдали – но даже они понимали: городу тесно в старых стенах. А теперь? Кто поверит, что мы в этом дворянском особняке стали мешать прогрессу? Бизнесу мы стали мешать – в это я поверю! Кто-то… как сейчас говорится?.. положил глаз – и всё, убирайтесь вон, господа? Но что, если завтра кто-то другой тоже положит глаз? Так и будем – око за око – ломать да перестраивать? Но ведь это Москва! Как можно с ней обходиться, словно с гулящей девкой?
Они шли не спеша, но Габуния стал задыхаться – скорее всего, от возбуждения. Остановившись у булочной, он с трудом перевел дух:
- А вы кто, молодой человек? Чем занимаетесь?
Услышав, что Валерий – журналист, старик оживился:
- Вот это да! Может, возьмётесь защитить наше гнездовье?.. Или робеете? – уловив смятение спутника, с пониманием сказал он. - Что ж… Извините, коль задержал, - и, коротким кивком поклонившись, вошел по ступенькам в магазин.
…Потом, много дней спустя, Валерий испытал странное чувство: ему казалось, что встреча эта, прежде чем произойти, сначала привиделась ему во сне. Уже проснувшись следующим утром, он спохватился, что ни телефона, ни номера квартиры родовитого своего собеседника, ни даже имени-отчества сказать не смог бы. В памяти застряла только фамилия – Габуния, а где-то в мозгу – укоризна, что так или иначе он сам причастен к тому, что старик, по его словам, живёт как на собственных похоронах.
- Ну и что? – убеждал он себя. – Всякому овощу своё время. Когда множество москвичей ютилось в коммуналках, много переживал за них этот потомок древности? Может, и юный Гарик Литманович бродил в те дни по Тверскому, с завистью заглядываясь на окна: какие же счастливые люди живут за их ажурными занавесками! Едят, беседуют, слушают музыку… Может, в этом старом особняке – вся его стреноженная когда-то мечта? И теперь, готовясь заработать на его реконструкции, он лишь избавляется от комплекса неполноценности?
Да, миллионы, точнее – миллиарды, «я», соприкасаясь, взаимодействуя, взаимно притягиваясь или отталкиваясь, сосуществуют в ограниченном пространстве улиц, городов, стран, континентов. Но как только их количество превышает некую критическую массу – мир, в котором они сосуществуют, летит в тартарары. И хотя каждый из этих миллиардов в том или ином качестве продолжает свое бытие на земле – прежнего мира, в котором они соприкасались и взаимодействовали, уже нет. Каждый, сам иногда не сознавая, приспосабливается к новым условиям, новым связям, новому своему статусу. И масштаб личности тут значения не имеет – скорее, наоборот. К примеру, динозавры, умей они мыслить, считали себя царями природы, но ведь не выжили в эпоху перемен! А клопы – выжили…
Валерию вспомнился любимый анекдот его молодости. В нем армянскому радио задают вопрос: «Могут ли клопы сделать революцию?» - «Могут, - отвечает радио, - потому что в них течёт рабоче-крестьянская кровь!»
Вот и делают клопы всё новые революции – и никакого им дела до того, будут ли после них потопы…
А ему-то, Валерию, как быть? Звонить Литмановичу, увещевать, отказываться от предложенных апартаментов? Ничего глупее не придумать. Оставить всё как есть? «Если не уверен в победе – не ввязывайся!» - наставляла его когда-то бабушка по линии отца. Войдя в отроческий возраст, он запальчиво спорил: это значит, пройди мимо тонущего? Отвернись, когда бьют женщину? Не заметь вора? Спрячься, бросив в беде товарища?
Позже, когда спорить стало не с кем, он вдруг, как на экране, увидел всю бабушкину жизнь. Дочь местечкового сапожника, она вместе с двумя сестрами и младшим братом сумела получить образование, стала учительницей. Потом – четыре войны, две официально признанных голодовки, три эпидемии… Она схоронила восьмерых из девяти своих детей. Мужу, тоже учителю, запретили преподавать в областном городе – как сыну и брату католических священников. Поэтому каждую неделю, наскоро вымывшись и сменив белье, он уезжал в какое-то дальнее село, где учить ребятню было просто некому – и так до нового воскресенья. А она оставалась одна: днём вела уроки, ночью шила для заработка, чтобы дать образование студентке-дочери и помогать семье сына - последнего, кого смахнула уже прощальным крылом безответная злодейка-война. Шила при подслеповатой лампочке и тайком от соседей – потому как, неровен час, накличут фининспектора, тогда не то что прибытку от этого каторжного труда не будет – последнее на штрафы уйдёт, да ещё позору не оберешься… Шесть операций, два инфаркта, ни одной награды, если не считать доброй сотни поздравительных открыток к праздникам от учеников разных лет – чем не «этапы большого пути»! Но при всём том она до последних дней сохранила живой интерес к окружающему, такому беспощадному к ней миру. Каждые три-четыре дня таскала из библиотеки полные авоськи книг – и все прочитывала, пересказывая потом соседям. Живо сопереживала дворовым драмам, умея наставить более молодых жен и матерей на мирное, но достойное разрешение семейных конфликтов. И вся она была сама доброта, не убитая никакой вселенской злобой. А вина её перед богом была разве в том лишь, что старалась уберечь единственного своего внука от какой-нибудь опрометчивой и бессмысленной, пока не встал на крыло, схватки с олицетворенной этой злобой. Не для того оберегала, чтобы вырастить труса, а для того, чтобы у Валерки, когда придет время биться всерьёз, достало на это силы.
«Не ввязывайся!»… Пожалуй, внук и усвоил бы этот удобный для жизни завет, не выбери он для себя журналистскую профессию, в которой очень скоро понял, что «не ввязывайся!» равнозначно «не живи!».
Как-то в редакцию – вскоре после памятного материала о леснике – пришло письмо из самого дальнего района. То боязливо, то отчаянно, переходя с газетных клише на безыскусную исповедь и обратно, сельский мальчишка писал: «Дарогая редакция, я мечтаю стать летчиком. Хочу как мой родной дятька каторого я ни кагда не видил так-как погиб на фронте вайны, береч голубое небо нашей великой Родины от подлого заклятаго врага. Но как ето сделать дарагая моя редакция, если в нашей школе нет учителей. Один Иван Петрович ведет и русский, и математику, и труд. А английских уроков уже больше года нету во все. И так получатся: кто в армии служить не хочет, тот конечно палучит образование, а все равно будет где ни то на папашкином горбу сидеть. А я могу стать настояшшим патриотом, но председатель наш Макар Лукич Петренко приневоливаеть таскать коровам лантухи с жмыхом. Говорит, будет и на нашей улице празник. А сельсовету запрещает паспорт мне выдавать, штоб не сбежал в город самоволкой. Одна надежда на вас дорагая редакция. Потому как уже нету такого закону штоб человек человеку, который друг, товарищ и брат, шел поперек мечты. С приветом к вам Задирака Василий Игнатович».
«Жаль парня, - прокомментировал Славка Луков, - но какой из него летчик: «никогда» с тремя ошибками пишет!». Письмо отправили в архив. Но Валерий выпросил его у шефа для командировки. Правда, Игарков сначала посомневался:
- Вообще-то, наш Первый из того же района…
- Ну и что?
- А то! Напишешь бог знает что – а мне расхлебывать?
- Не понял… А Второй из какого района?
- Демагог ты, Моисеев! С тобой по-человечески, а ты… Ладно, езжай. Но имей в виду: сработаешь на корзину – командировку не оплатим!
Село и вправду оказалось глухой окраиной. Автобусы не ходили, и Валерий добрался до места уже в сумерках. Правление колхоза было заперто, окна домов тускло светились по одному, редко по два – судя по всему, не было и электричества. Валерий пошёл на звук наибольшего оживления – и не ошибся: у клуба толпилась молодёжь.
- Васёк! Задирака! С вещами на выход! – дружно взялись помочь гостю подвыпившие парни. В полутьме все были на одно лицо, точнее – вовсе без лиц. Казалось, по крыльцу и около, в каком-то неровном мареве плавают матово-серые блюдца – булькающие или плюющие, чавкающие или дымящие. И если бы не членораздельные человечьи звуки, которыми перекликались эти блюдца, Валерий легко мог бы представить себя персонажем фантасмагорического фильма, попавшим в неведомый запредельный мир.
Васёк проявился в этом мареве длинной сутуловатой фигурой, обнимающей за плечи существо иного пола, едва досягавшее его подмышки.
- Чего надо? – беззлобно спросил он.
- Вы писали в редакцию?
- Я?.. А-а, ну да… Писал… Наверно…
- Наверно – или писали?
- Писал… - Васёк освободился от спутницы и, вглядываясь в Валерия, протянул ему руку: - А ты… вы… что, из редакции?
- Ну да! Чего ж ты удивляешься? Ты писал – я и приехал!
- Так я думал… Ну чего ржёте? – прикрикнул он на своих друганов, гоготом сопровождавших этот обмен любезностями.
- Ты, Вась, теперь как Иван Бровкин – на всю область прославишься!
- Завтра святой Макарий ему свою славу выдаст: пышки с маком да кочерыжки раком!
- Пошли отсюда, - с досадой проговорил Васёк под новый взрыв смеха. – Я, правда, не думал, что кто-то приедет, - продолжил он, когда, едва разбирая тропу, Валерий выбрался за ним на широкий проселок. – Думал, может, позвонят нашему председателю, чтоб паспорт не запрещал выдавать… Это ж не по закону, так? Недавно и по радио говорили…
- А мы куда идём? – спросил Валерий.
- Дак до моей хаты и йдем, куды ж ешшо!
Васёк обернулся, и глаза Валерия, уже привыкшие к темноте, разглядели улыбку на его лице.
- Щас на сеновал заберёмся, я с погреба молочка принесу… Ты молоко уважаешь?
- Ещё как! – Валерию вдруг стало весело. Всё вокруг: и это село без света, и мгла, напоённая остывающими ароматами дня, и мохнатые тени деревьев на сочном небесном полотне – всё рождало ощущение, будто мир, только что им покинутый, остался где-то очень далеко и живёт совершенно другой, непостижимо чужой для этих мест жизнью.
…А потом было утро, до которого еще была ночь. Васёк оказался вполне рассудительным малым.
- Конечно, сразу мне в летное не попасть. Я узнавал: там и экзамены, и медкомиссия, и собеседование… Я думаю, в городе на завод пойду, в вечернюю школу запишусь, по выходным в секцию гимнастики… За пару лет, думаю, подготовлюсь. Ты как считаешь, смогу?
- Трудно будет…
- Сказал тоже! Конеш-ш, трудно… А тут… тут совсем пропаду. Сопьюсь, а не то – за скотиной и сам скотом обернёсся… Ты вот посуди… Мне учитель… ну, Иван Петрович, про которого я писал… он говорит: мол, где родился, там и пригодился. Мол, такова народная мудрость… А как же Покрышкин? Маресьев? Жуков? Они ж все – крестьянские дети! И что, если б сидели сиднями там, где родились?..
- Ну, Жуков-то не лётчик…
- Так разве ж в том дело: лётчик – не-лётчик?! Я так думаю: мудрость народ по-другому мыслил. Пригодился – значит, не в своем корыте, а для всей страны. Потому что никто своего таланту не знает, пока не испытает. Так ведь?
Председатель колхоза Петренко о прибытии областного корреспондента уже, конечно, знал. «Макар Лукич просил подождать», - сказала Валерию дородная труженица правления – из тех, которые везде с одинаково гордой обидой блюдут достоинство и волю непосредственного начальства перед любым покушением извне. К беседе она была категорически не склонна и на расспросы, шутки, анекдоты отвечала только шуршанием бумаг и сосредоточенным накручиванием арифмометра.
Макар Лукич появился к исходу обеденного времени, но поесть не предложил. Выслушав, что привело Валерия в «эту благословенную епархию», он вывел его за порог, уселся за руль старенького мотоцикла и распахнул перед Валерием полог пыльной коляски: «Поехали!» Тряслись они по дороге больше получаса и остановились на краю крутого берега неширокой, но резвой реки. Разминая тело, Валерий невольно раскинул руки… и услышал:
- Что, тоже полететь захотелось?
Встретив его удивленный взгляд, председатель сказал:
- У меня, как попадаю сюда, у самого душа не на месте. Может, мы все раньше птицами были, а?
Тут только Валерий заметил, что Петренко – человек далеко не старый, от силы лет сорока пяти. Если что и прибавляло ему возраста, так это густая щетина на темно-коричневом лице да глаза – усталые, притопленные в больших, налитых тяжестью мешках. «Видно, почки сдают», - подумал Валерий.
- Вот здесь, - председатель опустился на землю и махнул в сторону реки, - будет огромный животноводческий комплекс. Самый большой и самый современный в области. Почему здесь? А потому что у нас – отличный чернозем, и значит, кормов в избытке. Это раз. Во-вторых, здесь отличная вода. Плюс – за рекой уже соседняя область и железнодорожная станция, что облегчит реализацию продукции. Это уже три. И наконец, в этих местах ещё сохранились рабочие руки, не успевшие разбежаться по городам. Те самые Васьки да Гераськи, которые пишут вам письма. А на них тут вся надежда. Ясно?
Он вздохнул и лег на спину – совсем как Валеркин отец тогда, в его послевоенном детстве.
- У вас дети есть, Макар Лукич?
- А какое это имеет значение? Допустим, есть… Вы хотите спросить, останутся ли они в колхозе? Не знаю. Я одного хочу… Пока растут – пусть научатся понимать: летать – не значит крыльями махать. Люди всё ж таки не птицы. И в любом деле можно быть асом, а можно – пидарасом. Простите…
Он помолчал, потом заговорил снова:
- Ну какой из Васька лётчик? Их с матерью отец бросил – такой шалопут, прости господи… Тоже где-то летуном заделался, а тут… двое на печи, третий в люльке кричи… Васёк, понятное дело, заскучал, кино насмотрелся – вот и удумал: вырвусь в город, там жизнь, там сияние… Он же, дурак, сам себя ещё понять не может! А ну как за ним другие навострятся?
Валерий смотрел на него, слушал, понимая, что у этого человека своя правда, потому что высота, которая ему предстоит, - тяжкая, почти неприступная, а ему, быть может, и непосильная. Высота, для восхождения на которую ему нужен, даже необходим этот сутуловатый, неказистый Васёк, которому ни с того ни с сего почему-то взбрендилось стать лётчиком.
Но Ваську-то каково? Ведь не откажется он, не отступит. А и отступит – то когда-нибудь, может, сядет на своём свинокомплексе, крупнейшем в области, и станет хмельно сокрушаться о загубленной своей мечте. Ну, а если не суждено ему стать лётчиком? Если и там придется сожалеть да попрекать взрослых, что не вразумили, не уберегли от роковой ошибки? Так ведь ошибка-то своя – кого винить?! Почему людское общество так устроилось, что на одну судьбу чужие воли ложатся? А не приди в чью-то вышестоящую голову строить комплекс именно в этом селе – легче было бы Ваську Задираке встать на крыло?
- Макар Лукич, вы рассказывали ребятам о перспективах развития села, колхоза?
- А как же!.. То есть, собирался. Вот только окончательно утвердят проект комплекса – обязательно расскажу. И не только ребятам! Ведь у нас, знаете, что намечается?! Тут и новая школа будет, и техникум, и больница, и стадион… Дороги проложим во все стороны! Дворец молодежи с залом на тысячу мест, с бассейном! Два детских сада!..
…Вечером для завсегдатаев замызганного клуба Валерий попытался создать из этих миражей картинку реального будущего.
- Это святой Макарий вам наговорил? – засмеялся мальчишка, одетый в истертую замшевую куртку, увешанную аляповатыми значками. – А с матерного на русский вам кто переводил?
- Почему с матерного?
- А с нами он иначе, как по матушке, разговаривать не может! – пояснил кто-то из темноты.
Васёк, сидевший рядом, промолчал.
…Через неделю в газете появилась статья «Право на взлет» - о том, что никакое величие планов не может требовать человеческих жертв, что, если и приносят люди такие жертвы, то происходить это может исключительно осознанно и добровольно, а главное – что никто никого не вправе лишать свободы выбора. Статья вышла в отсутствие главного редактора – Игарков вдруг и срочно уехал в командировку. Сначала Валерий не придал этому значения, потом даже обрадовался, помня редакторские опасения насчет обкома. А из колхоза в обком пришло письмо. Да не просто письмо, а решение открытого партийного собрания, обсудившего статью. «Корреспондент, - говорилось в документе, - проявил политическую незрелость. Вместо того, чтобы мобилизовать молодёжь на реализацию величественных планов партии по возрождению деревни, он пошёл на поводу обывательских настроений отсталой части колхозников. В. Моисеев ратует не за взлёт, а за вылет из колхоза. Мы считаем, у такого журналиста надо отобрать не только партбилет, но и блокнот, чтобы лишить его возможности разлагающе влиять на молодое поколение».
Игарков возбудился.
- Ну что, допрыгался? Я тебя предупреждал? И чёрт меня дёрнул в этот момент уехать! Ни на кого положиться нельзя, - при этих словах он прямо-таки со сладостной укоризной посмотрел на своего зама Петьку Сиротенко. Тот сидел понурившись, сознавая, кто именно назначен, в случае чего, быть козлом отпущения.
Но дело повернулось иначе. В обкоме неожиданно поддержали выступление газеты и даже приняли постановление, обязавшее «руководителей колхозов и совхозов, сельские партийные и комсомольские организации повести широкую воспитательную работу с различными категориями населения, в первую очередь – с молодёжью, мобилизуя на…»
Игарков пришел с бюро сияющий, объявил Моисеева вперёдсмотрящим, передал от Первого призыв «смелее вторгаться и вскрывать», на что Славка Луков с пафосом продекламировал: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» Валерий, не показывая виду, похвалил себя за профессиональную интуицию и проявленный характер. Правда, в глубине души что-то ворочалось, саднило, не давало покоя. Валерий гнал, топил в себе это ощущение, полагая в нём лишь постыдное тщеславие, жажду массовых восторгов и литавр. Прошло, наверное, года два, прежде чем он увидел свою статью совсем в другом свете. В бесконечном круговороте областных мероприятий нос к носу он случайно столкнулся со Святым Макарием. Петренко не отвел глаз, но и не поздоровался – просто шагнул мимо. Валерий, правда, успел заметить тусклую серость в волосах, усталую горечь, запёкшуюся в уголках рта. Из слов докладчика следовало, что дела в колхозе Макара Лукича шли ни шатко ни валко, строительство комплекса отставало от графика, и Валерию вдруг подумалось, что его статья получилась тогда односторонней. Ведь и у этого человека была, наверное, своя мечта, своя взлётная полоса. Скорее всего, не многие из его институтских ровесников отправились с дипломом в сельскую глубинку, взвалили на себя поклажу отсталых, безнадёжно запущенных хозяйств. И пусть не хватало Святому Макарию педагогического дара – но ведь не сдался, не сбежал он, несёт свой неблагодарный председательский крест. А семья? Дети? Валерия обожгла мысль, что он тогда даже не расспросил Петренко о его личной жизни – отнёсся к нему будто к роботу… А где сейчас тот Васёк? Сложилась ли его городская одиссея, нашел ли путь в небо? Валерий едва не впервые ощутил: то, что для него – журналистская удача, для кого-то может оказаться изломом судьбы. Как жить с этим сознанием? Правда, на всех твоих героев никакого сердца не хватит. И всё же…
А как работать в апартаментах на Тверском, зная, что из них только что под зад коленкой выставили заслуженных стариков? Говорить о духовных ценностях с трибуны, установленной на погосте?
Надо бы познакомиться с этим Габуния поближе – похоже, интересная личность. А ещё Валерий решил, что при ближайшей встрече с Литмановичем попытается обговорить варианты. Может, другого помещения и не придётся ждать девять месяцев?