Поздняя осень. Третий день размывает просёлки мелкий колючий дождь. Чёрные сосны вдоль дороги возвышаются вековой каменной стеной. Движок «Урала» надсадно гудит, тяжёлые комья глины разлетаются из-под колёс, словно снаряды. Пятый день колесим по лесным ярославским дорогам. Учения. Водитель — ушастый сержант-юнец с вологодским говорком недовольно молчит. Не спим уже двое суток, одежда не просыхает. Сумерки. Лес вдруг заканчивается. За окном мелькают серые покосившиеся избушки, впереди, на фоне серого неба, — чёрный силуэт колокольни. Двигатель последний раз чихает, и мы замираем посреди огромной лужи. С ужасом разбегаются в разные стороны одичавшие в глухомани гуси.
Грязным пальцем вожу по квадратам карты, силясь отыскать сей населённый пункт. Ага! Деревня Подмоклово. Тридцать дворов, телефона нет, ближайшее отделение связи в двадцати километрах, расположена на берегу Волги. Разрушенный храм XVIII века. Вполне исчерпывающая информация.
— Соляра закончилась, товарищ капитан, — водитель виновато пожимает плечами, — вроде полные баки были. Чёрт знает что!
Выпрыгиваю из кабины и погружаюсь по щиколотку в гнусную жижу. Как я ненавижу это время года! Бредём с моим юнцом вдоль останков забора, пытаясь разглядеть свет в каком-нибудь окне. Света нет. Лишь в двенадцатой по счёту избе обнаруживаем признаки жизни. Окна, кроме одного, заколочены. Рядом с хижиной бездонная шахта колодца с «журавлём». Средневековье. В дверь колотим ногами. Долго колотим…
— Что разбуянились, вояки, — в проёме появилась почти прозрачная тень старика. — Носит вас, на ночь глядя.
Подкручивает фитилёк керосинки и оглядывает наши нелепые небритые физиономии.
— Война что ли началась? Так я уже под призыв не попадаю. Старый.
— Извини, отец. Завязли мы тут у вас в деревне. Переночевать пустишь? Пятый день в машине ютимся, ноги уж не разгибаются. Да и с топливом проблема.
— Заходите, коль пришли. Всё равно больше никто не откроет. Народ у нас тут гостей не жалует. Любых… А меня Кузьмичом кличут.
Отсылаю водителя за сухпаем. Будем угощать хозяина просроченной армейской тушёнкой и кашей. Тут же на крыльце стягиваю тяжёлые от налипшей глины сапоги и шлепаю босиком по гладкому полу в тепло жилища. Оглядываюсь. Всего одна комната. Кровать, стол, несколько грубых тяжёлых табуретов, лавка — всё нехитрое имущество. И печь… Славная такая печь, как в сказке. И икона в углу. Старинная, наверное.
— Что застыл, как истукан? В избе, что ли никогда не был? Садись.
Пришёл Володя с вещмешком. Совсем мокрый. Радостно сообщил, что на дворе идёт снег с дождем. На то и ноябрь…
Хозяин неторопливо, размеренно подкладывает в печь дрова, смотрит из-под нахмуренных бровей на нас, согревшихся и разомлевших. Варит для нас кашу из окаменевшего брикета. Запах по избе плывёт неземной, ещё бы —пятые сутки на сухарях и застывшей тушёнке. Сержантик мой совсем плох — глаза слипаются, голова валится на плечо.
— Ложись, сынок. Лучше недоесть, чем недоспать! — Старик бросает на широкую лавку старое ватное одеяло: — Подушек, извини, нет.
Через несколько минут молодой уже спит без задних ног. Спит и сопит. Наверное, видит во сне дом. Хотя вряд ли. Намаялся…
— Давай ужинать, парень. Всё готово.
Достаю из вещмешка армейскую фляжку со спиртом. На столе уже дымится каша. Выпиваем, не чокаясь, молча. Торопливо закусываю горячей перловкой, обжигая нёбо, давлюсь паром. Тепло разливается по жилам. Вот теперь совсем хорошо. Теперь можно и за жизнь поговорить.
— А что, Кузьмич, много в деревне людей живёт? Как-то пусто всё кругом.
— Пусто…, — старик задумчиво смотрит на меня, запустив пятерню в свою густую шевелюру.
— Полдеревни прошли — никого, кроме гусей обмороженных.
— Пять дворов осталось. Один я — местный, да девять бичей приезжих.
— Каких бичей? — спрашиваю недоуменно.
— Из столицы переселенцы. Квартирки свои пропили в Москве, теперь здесь умирают медленно.
— А местные-то куда подевались? Ну, молодёжь, понятное дело, в город, а старики?
— Да не было здесь уже лет тридцать никакой молодёжи. Стариков схоронили давно… Последнюю бабку лет пять назад. Да вот ещё…
Кузьмич замолкает и, глядя немигающими белёсыми глазами на пламя керосинки, о чём-то думает. Я слушаю, как дождь барабанит в окно. Настойчиво. Словно хочет, чтобы впустили его в дом. Дрова в печи трещат несмело, почти испуганно. Странное место…
— Люди у нас пропадают, — нарушает молчание старик. — Понимаешь, солдат?
— Как это пропадают? Уезжают, может куда? К родственникам, например, или в райцентр за продуктами. Магазинов-то у вас в деревне явно нет!
— Да какие там родственники! — Кузьмич машет рукой. — Какие у бичей родственники. Каждые девять дней пропадают. Уже четверо. Последний —сосед. Уже как восемь дней назад. Его гусей видели…
— А может, старик, нечисть какая-то завелась у вас! — пытаюсь шутить я. — Болота-то вокруг какие. И лешие здесь, и водяные, и прочие страсти.
— Зря смеёшься, пацан. Думаешь, при погонах, так черту рога наломать можешь, — суровеет Кузьмич. — Я вот войну прошёл. Не один десяток лет учителем в школе городской проработал. Всякое видел, а страшно. Говорю тебе — что-то неладно здесь.
Разливаю в стаканы остатки спирта. Выпиваем. Обычно хмельной-то я смелый. Сегодня не мой день. Чувствую, как неприятный холодок ползёт по спине. Пытаюсь сменить тему.
— Егор Кузьмич, вот ты, бывший учитель, а значит, человек образованный. На моей карте указано, что храм у вас в деревне древний. Сколько уже лет разрушенный стоит?
— А как после революции разграбили, так и стоит. Пытались под клуб приспособить, говорят, потом — под склад. Это когда ещё колхоз был.
— А реставрировать не хотели? Старина ведь, культурное наследие…
— Пытались лет пятнадцать назад. Приезжали шабашники. Леса поставили даже. Да только спились за лето, а один тогда и вовсе пропал. Разбежались… Говорю тебе, нехорошее это место.
— Вот осенью люди у вас пропадали, а ты никуда не заявил. Бывает же здесь участковый? Человек ведь не муравей, — сопротивляюсь я.
— Года полтора назад приезжал старлей бичей по фотографиям преступников сверять. Ему тогда полгода до пенсии оставалось. С тех пор не было никого. Вы первые. Уезжать вам отсюда надо.
— Ну, ты, дед, страстей нарассказывал. Просто мистика какая-то!
— Всё! — отрезал Кузьмич. — Спать будем. Живо на печь!
Влезаю на печь, натягиваю до самого подбородка огромный и вонючий овчинный тулуп. Тепло. Устал, а спать не спится. Мысли мечутся в голове. Роятся, как пчёлы. Лежу и думаю. Думаю, и вспоминаю. Воздух в избе пропитан запахом лесных трав и прелых солдатских портянок.
…Вспоминаю одну замечательную историю, рассказанную армейским приятелем. Служил он тогда в Прибалтике. Только вывели часть из Германии, жили в вагончиках. Пришёл с дежурства, махнул «полтинничек», поставил на плиту вчерашний ужин, да и уснул. Проснулся оттого что кто-то стоит рядом и за рукав тянет, мол, вставай, служба зовёт. Пригляделся, дедок стоит, белый весь такой, почти прозрачный, борода до пояса, глаза ласковые. Выскочил мой дружок на улицу в исподнем и только тут и проснулся. Дым из вагончика коромыслом валит. Как только жив остался? Я ещё тогда пошутил: «Ты, часом, «полтинник» с поллитрой не перепутал?» …Вспоминаю нашего полкового замполита – покойного. Год назад на учениях погиб. Током убило. Антенной за ЛЭП зацепились, вылез проверить, почему электроника в машине отказала, опёрся руками о бампер. Нелепая смерть. Мужики говорили, мол, ходит замполит по штабу и заглядывает в кабинеты — не пьют ли офицеры водку в служебное время. Говорили, что есть очевидцы. Я тоже верил. Покойник ведь был атеистом и безбожником.
…Вспоминаю… Вспоминаю и засыпаю. Снились мне, конечно же, кошмары — рваное серое небо, серое и бездонное, голые кривые деревья, вороны без глаз, Азраил и ещё черт знает что…
— Командир, — кто-то пытается стянуть с меня тулуп, — командир, пора.
Мой подчинённый, выспавшийся и довольный, уже готов дальше служить Родине.
— Соляру в соседнем доме нашёл. Целую бочку. Уже и заправился. Ну, вы и спать горазды, товарищ капитан.
— А хозяин где? — смутно припоминаю ночной разговор.
— Нет никого. Я рано проснулся. Каша на столе, горячая. Дверь на запоре, а деда нет. Чудеса!
Одеваюсь в сухую, но колом стоящую форму и выхожу во двор. Лужи покрыты тонким пергаментом льда — за ночь подморозило. В деревне тихо. Мёртво. Даже петухов не слышно! «Урал» вздрагивает и, словно ледокол, взламывая первый лёд, выползает из подмокловской лужи. Надо выбираться к своим. В зеркале заднего вида пытаюсь уловить хоть какое-то движение на удаляющейся улице. Ничего…
Говорят, ребята из соседней части были в Подмоклово через день после нас, ходили по деревне, заглядывали в избы. Были и в той самой. Дверь раскрыта, печь холодная. Хозяина никто не видел…
АЛЕКСАНДР БОГДАНОВИЧ