3.
«Деловая неделя» выходила по средам, и Валерий решил идти туда в пятницу. Очередной номер уже спланирован, основные материалы отправлены на вёрстку, оперативные ещё не подоспели – самое время для вольного трёпа и пивной «расслабухи»!
После разговора с Лебедянским Валерий решил было: всё, с него хватит! Он, журналист с именем, вчера ещё – член редколлегии крупнейшей газеты страны, чуть не оказался в роли жалкого, склизкого шпика, мелкого лотошника, скупающего своих же коллег, которые профессионально, быть может – даже с риском для себя, делают своё дело. А его в банке попросту держат на крючке: пообещав деньги для журнала, на самом деле купили с потрохами для гнусной филёрской работёнки. Как он раньше-то не догадался?
Впрочем, Суриков, когда они остались вдвоём, начал не с этого.
- Вы детективы любите?.. Выпейте кофе – успокаивает!
- Спасибо, не хочу. И при чём здесь детективы? Кормушка для даунов!
- А Шерлок Холмс? А Штирлиц? А приключенческая классика?
- Руслан Юрьевич, я не ребёнок. Так что не стоит искать «подходец»…
- Боюсь, вы неправильно поняли Матвея Абрамовича. Просто он человек деловой и говорит… как бы поточнее выразиться… Короче, у вас – одна профессия, у него другая. И выражается он по-своему профессионально. Вы думаете, статья этого Сливочкина – борьба за идею? Или за народные интересы? Увы! Банальная, пошлая, примитивная война за деньги. Да! – именно за противные вашему сердцу деньги. И Лебедянский – как человек, болеющий не за себя, а за судьбу дела, за людей, которое оно кормит, если хотите – за сектор экономики, который находится под опекой нашего банка, наконец, говоря высоким штилем, за страну, для которой этот сектор жизненно важен… Как может он допустить, чтобы такое дело рухнуло – в силу наивности или, ещё хуже, ангажированности какого-то журналюги? Ну, представьте, погибнет наш банк, обанкротится или лишится лицензии. Кто выиграет? У государства-то нет денег, чтобы закрыть такую финансовую пробоину. А свято место пусто не бывает. И что это значит? А то, о чём сказал замечательный советский поэт Василий Фёдоров: места, не занятые нами, не мешкая займёт наш враг!
- Сердца…
- Что?
- У Фёдорова – сердца, не занятые нами…
- Извините, увлёкся. Но вы же меня поняли, Валерий Сергеевич? Кофе-то пейте – остынет…
- А всё же детективы тут при чём? Хотите привлечь меня к финансовому шпионажу? Всю жизнь мечтал!
- Зря вы так! Инженеру человеческих душ не стоило бы пренебрегать психологическими загадками.
- Тоже мне загадки! У Конан Дойля следишь за ходом мысли, за борьбой интеллектов, а у нынешних – только за пакостями да интригами. Придумает автор негодяя – и вот себе изощряется в мерзостях! Одна другой гнуснее. Не книга, а учебник подлости!.. Знаете, в юности я восхищался тем, что гениальным писателям некоторые сюжеты приходили во сне. Похоже, нынешним снятся только кровавые кошмары. Ведь давно замечено: сон разума рождает чудовищ!
- Ладно, вернёмся к нашим баранам…
- Не вернёмся! – бесповоротно решил Валерий.
Но Суриков пропустил его тон мимо ушей.
- Никто не заставляет вас торговать совестью. Наоборот – разоблачите тех, кто её продал. Или хотя бы узнайте, кто и зачем её купил. Неужели вам самому это не интересно?
- Мне – не интересно! И потом… Вы на самом деле считаете, что журналист не может провести расследование по собственному побуждению?
- Ну почему же? Может. Но в данном-то случае никакого расследования не было! Ну, сами подумайте... Расследование – от какого слова? След! То есть, человек идет по следу, но при этом и сам невольно оставляет следы. А Юрий ваш Сливочкин никаких следов не оставил: в наши службы не обращался, документов не запрашивал, с людьми не встречался. Что это значит? Значит, получил всё в готовом, специально подобранном виде. И называется это на современном языке – «слив». У него и фамилия подходящая - Сливочкин! Ему слили компромат - и наняли, чтобы этот компромат опубликовать. Его или главного редактора, пока не ясно. Но кому ж это легче разведать, как не вам, журналисту?!
- Не приучен! – Валерий понемногу успокаивался, но не отступал.
- Воспринимайте это как игру, наконец! – воскликнул Суриков. – Понимаю, ничем подобным вам заниматься не приходилось. Но ведь и журнал раньше не доводилось выпускать, правда? И чем ещё вам придется заниматься в жизни, даже в недалёком будущем – хотя бы в роли главного редактора, – вы тоже не можете предвидеть. Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся…
- А вы меня к чему готовите – к суме или к тюрьме? – мрачно поинтересовался Валерий.
- Вижу, лёд тронулся! – обрадовался Суриков, расслышав в его интонации хоть и чёрный, но юмор.
И вот теперь Моисеев входил в редакцию «Деловой недели» по сияющим плитам, в которых ослепительно отражалось солнце. Жмурясь в этих вторичных лучах, Валерий вспомнил: таким же блеском всегда бросаются в глаза туфли Сурикова. Начищенные до зеркальной глади, они при любой погоде выглядят как лакированные и поражают безупречной чистотой. Суриков настолько гордился их всепоражающим эффектом, что не упускал случая сообщить: свою обувь он чистит сам. Увы, ботинки Валерия, ступавшие сейчас по редакционному еврокрыльцу, подобным щегольством не отличались. Оставляя на солнечных бликах оскорбительно-матовые следы, они даже своему хозяину казались неуклюжими и неуместными.
Обмундированный охранник при входе, окинув Валерия цепким взглядом, молча подождал его чистосердечного признания:
- Я Моисеев… к Славину, Алексею Ивановичу…
Охранник вручил ему листок с фамилией, буркнул «не забудьте отметить!» и проводил всё тем же бдительным взором.
«Человек проходит как хозяин!» - где-то под черепной коробкой ни к селу ни к городу пропел у Валерия внутренний голос. Казалось бы, что особенного: пропускная система давно перестала быть исключительной принадлежностью режимных объектов. Сначала государственная машина, стремясь к бесперебойной работе своих узлов и винтиков, защищала себя от вредителей, бузотеров или даже случайных посторонних, которым «вход воспрещён». Потом и все мало-мальски озабоченные конторы обзавелись дежурными стражами у входа – чтобы праздношатающиеся сограждане не мешали работать. А теперь вовсе столько тайн развелось: редакционные, коммерческие – не говоря уж о промышленных, технологических, компьютерных… Даже в спортивный клуб или в ресторан невозможно стало войти без удостоверения. Мокрушин, говоря с Валерием в присутствии других, тоже пытался что-то утаить от окружающих: старательно кривил рот, чтобы исказить произносимое до нечленораздельного месива – настолько, что приходилось переспрашивать. «Бережёного бог бережет!» - мудрствовал бывший заместитель генпрокурора, объясняя давно нажитую эту привычку.
Пора было бы и Валерию привыкнуть к повсеместному, всеохватному «фейс-контролю», но всякий раз, обдаваемый взглядами новоявленных привратников, он чувствовал себя неоправданно виноватым. Вот и сейчас, лишь добравшись до кабинета давнего своего коллеги-газетчика, он вздохнул вольнее – будто стряхнул обременительную ношу.
Впрочем, помещение вряд ли можно было назвать кабинетом: Лёшку Славина Валерий не без труда отыскал в лабиринте полупрозрачных перегородок, преобразивших обширный зал в подобие ячеистой рамки улья.
- Ну, тебя и замуровали! – обнимаясь с приятелем, сказал Валерий.
- Европа! – с гордостью произнес Лёшка. Но тут же поднёс палец к губам, давая понять, что громкие эмоции здесь неуместны.
- Враг подслушивает? – усмехнулся Валерий.
- Ладно, ладно, – урезонил Славин. – Тебе чай, кофе?
- С коньяком? – Валерий вынул принесенную бутылку.
- О, за встречу! – Славин достал из стола рюмки. – Помнишь, раньше мы даже пива боялись на работе выпить…
- Так уж и боялись!
- А что? Я помню, какая-то комиссия ЦК запретила продавать его в редакционном буфете. Спросить бы сейчас: какого чёрта?! Неужто из-за пива идея не стала бы материальной силой?
После рюмки треп пошел веселее. Валерию приятно было видеть давнего товарища, с которым не раз доводилось ездить в командировки, участвовать в рейдах, спорить о вечном и бренном. Но… только бы не саднила изнутри проклятая необходимость перейти к главному, ради чего он напросился на эту встречу!
- Неплохую газетку делаете… - подпустил он небрежный, но безотказный комплимент. – А работать интересно?
- Как тебе сказать… - Лёшка и без того слыл парнем непосредственным и открытым, а вторая рюмка под шоколадку еще больше согрела его добрую душу. – Платят неплохо. Но чтобы интересно… Ты обратил внимание: не стало имён?
- В каком смысле?
- Раньше в каждой газете свои имена были: в одной – Аграновский, Стуруа, Друзенко, в другой – Песков, Руденко, Голованов, в третьей – Орлов, Ткаченко, Новоплянский, в четвертой - Лиходеев, Веселовский… И что ни публикация, то событие. Ради них и газету в киосках брали. Как в театре: люди ходили не просто на спектакль – на актёра! А теперь?
Лёшка понемногу хмелел:
- Кто ты, что ты – неважно. Главное – новость, а лучше – скандал. Подпись роли не играет. Можно вообще без подписей газету делать. Одна в конце и большими буквами – главный редактор…
- Ну, кого-то всё же замечают. Тебя вот я как нашёл? Как говорится, по нескольким строчкам в газете! И у Юрки Сливочкина на днях крутой материал был. Шуму наделал…
- Был, был, - без энтузиазма кивнул Славин и снова потянулся к бутылке. – Кстати, сам ты где сейчас обретаешься? Я слыхал…
- Да что обо мне! – не дал Валерий сойти с главной тропы. - Ищу пока точку приложения… Между прочим, ребята говорили, будто Юркина статья – заказуха. Или врут?
- А чёрт его… – поморщился Лёшка. – Тут никто ничего не знает. Как бабло выдают в конвертах – каждому своё, так и работа – у каждого своя. А что ты делаешь, как ты делаешь – один шеф знает. Летучки там, творческие отчеты – вся эта фигня ни-ко-го теперь не колышет.
- Но молодёжь-то на чём учить?
- Учить?! – Лёшка засмеялся. – Тут, старичок, не гимназия. Можешь – твори, нет – подноси снаряды. Или, как раньше говорили, - переклави… перекваци… Тьфу, – Лёшка с трудом обрёл контроль над заплетающимся языком: – переквалифицируйся в управдомы!
- А Юрка – он тут кто? – подыгрывая хмельному приятелю, гнул своё Валерий.
- Какой Юрка? А, Сливочкин… Не Юрка, между прочим, а Юрий Савельевич! И попрошу учесть – публицист по особо важным делам.
- Как следователь-важняк? Что за дела такие?
- Старик! – Лёшка попытался приложить палец к губам, потом поднял его выше макушки. – У него все темы – оттуда…
- С неба, что ли?
- М-м-м… Бери выше!
- Куда уж выше!
- Ты думаешь, выше гор могут быть только воры? Нет, не так… Только горы? Ошибаешься! Выше гор могут быть… Короче, задания у него – только от папы!
- От главного редактора?
- Ну ты тупой! – весело изумился Лёшка. – Я ж тебе говорю: от папы! Папа – и никого кроме папы! Темы, фактура, жанры, бабки – всё оттуда. И книжку за папу пишет. Сам Юрка где? Тю-тю! Был журналист – и нет журналиста! Зато бабки у Юрки – есть! Квартиру недавно купил на Рублёвке, дачу в Серебряном бору… Понял?!
- Завидуешь?
- Как тебе сказать… - Лёшка посерьёзнел. – Деньги, конечно, мне не помешали бы. Но… он же теперь как государственный преступник – ни шагу без охраны. Пожизненное заключение! Одной надеждой живет – что долго мучиться не придется.
- Почему?
- А на него уже два покушения было… Красиво жить не запретишь, но умереть красиво – тоже!
- Алексей Иванович, – раздался женский голос из невидимого динамика, – вы послали в корректуру репортаж с аукциона?
Лёшка подобрался и, нажав какую-то кнопку, ответил:
- Отправляю! Извините, Людмила Васильевна, с правкой задержался…
- Только вас ждём! – укоризненно произнес голос.
- Всё готово! – отрапортовал Славин и, ткнув клавиатуру компьютера, повернулся к Валерию: – Извини, старичок, у меня целевая полоса в номере. Может, как-нибудь на воле сойдёмся?
…По пути в банковский офис Валерий размышлял, о чём будет докладывать Сурикову. То, что Сливочкин работал по наводке, было ясно и без него. Кто такой «папа», тоже ни для кого не тайна: газета принадлежала железорудному олигарху Адаму Шерстенникову. А вот зачем Адаму понадобилось наезжать на успешный банк и, главное, сколько стоит «публицист по особо важным делам» – так и осталось неизвестным.
Суриков, против ожидания, встретил сообщение весело.
- А вы что – Юлий Цезарь? Вени, види, вици? Пришёл, увидел, победил? Увы, должен сообщить вам, дорогой Валерий Сергеевич, что Римская империя таки пала, варвары с тех пор успели поумнеть, и наука побеждать значительно усложнилась. Так что, не переживайте, на первом этапе вы свое дело сделали… Но сойтись со Славиным на воле, как он намекнул, не помешает. Для этого, – Суриков достал из сейфа несколько долларовых сотенных, – вам понадобятся представительские.
- Руслан Юрьевич! – Валерия даже передернуло. – Я же не для того…
- Опять за своё! – укоризненно сказал Суриков. – В конце концов, сказка про белого бычка – не из моих любимых произведений…
Вернувшись к себе, Валерий ощутил новый приступ гадливости. Аркадий, Мокрушин, Изяславский чему-то смеялись, пытались приобщить и его к своим, по-видимому, прикольным шуткам, но он, уткнувшись в монитор и сделав вид, что целиком поглощен важным поручением шефа, мучился поистине гамлетовским вопросом: быть иль не быть? Что достойнее: подчиниться судьбе, плыть куда кривая вывезет – или надо оказать сопротивленье, отказавшись пресмыкаться, угождать, идти на эти болезненные нравственные компромиссы? Но разве создание журнала, который может – он был уверен: может! – стать событием, даже войти в историю – разве такая цель не заслуживает того, чтобы перетерпеть, превозмочь, перешагнуть своё временное унижение? Если жизнь и вправду полосатая, то когда-нибудь должна же закончиться эта чёрная полоса!
Но сколько вокруг людей, которым так и не удалось подняться, вернуть себе не только доброе имя – даже самоуважение?! На журналистских дорогах ему не раз доводилось встречать неудачников – постыдно жалких, чаще – озлобленных, виноватящих всех и каждого, завистливо склочных по отношению к окружающим, прежде всего к молодым, здоровым и победно весёлым. Вот так продашь душу дьяволу ради манящей удачи – да и не заметишь, как цена выкупа станет запредельно высока, и уже не хватит ни сил, ни жизненных сроков, чтобы вернуть её из адского ломбарда.
А с другой стороны… Где мера мужества и стойкости, с которыми надо нести свой крест, чтобы не смалодушничать, не предать благое дело? В конце концов, бывают же обстоятельства сильнее человека. Сегодня твой самолёт сбит, и ты, обмороженный до полусмерти, ползёшь по лесным сугробам, но выдюжишь – и спустя годы опять увидишь под крылом барханы облаков, а потом на протезах, невидимых миру, пойдешь сквозь ликующий зал за своей беззакатной звездой. Да, все эти лебедянские, суриковы, сливочкины пока сильнее и выше него на житейской лестнице. Но разве он уже стар и немощен? Или профессионализм и воля так-таки ничего не значат? Они всё равно будут – должны быть! – востребованы, потому что мир без них не жизнеспособен. И значит, рано или поздно придёт день, когда вспоминать об этой поре можно будет со смехом, а себя сегодняшнего – с гордостью.
Отступление 1-е
Сколько ему было тогда – лет девять, десять? Впрочем, неважно. Суть в том, что вечером отец с матерью ушли в гости, и он допоздна остался в доме один. Жили они в одноэтажном бараке на городской окраине, за окном – ни светящихся окон, ни реклам, о телевизорах в те годы и слыхом было не слыхать, в доме – лишь чёрный круг репродуктора, который выдыхал почти бесформенные звуки, пойманные в необъятном эфире. На кухне что-то поскрипывало, под полом повизгивало, за стенкой у соседей было безжизненно тихо, и Валерке казалось, что бросили его одного во всём мире в жертву наползающему из ночи ужасу. В какой-то момент он даже чуть не обмочился – потому что боялся выйти в тёмную кладовку, где стояло для этих целей мятое, измазанное глиной ведро. В комнату вернулся почти бегом – и вдруг погас свет. На их окраине это случалось нередко, иной раз даже приходилось домашние задания откладывать на утро. Но всегда при этом в доме были взрослые. А тут…
Валерка, забравшись на кровать, съёжился в колобок, до слезы в глазах пытался хоть что-нибудь разглядеть в кромешной мгле и на малейшее движение незримых теней готов был ответить неистовым криком. Но тут радио принесло из эфира голос. Он рассказывал о каком-то мальчишке-детдомовце: о его голодном детстве, о хулиганских проделках вплоть до воровства, о побоях, которые ему приходилось терпеть от более сильных ровесников, и о том, как, сцепив зубы, он приучал себя не бояться драки, отвечать ударом на удар. Мальчишку звали Сашкой. И однажды страна узнала его полное имя – Александр. В бою за какую-то деревню, истратив все гранаты, он бросился на амбразуру и заставил замолчать фашистский пулемет…
- Мы вели передачу «Театр у микрофона» - сказал диктор. – Свои отзывы и пожелания присылайте нам по адресу…
Театр? Так это просто театр? А как же мальчишка-детдомовец? А смертоносный пулемет? Нет, все правда! В школе им уже рассказывали об этом. И мальчишка на самом деле был!
Валерка вылез из невидимого своего кокона, встал, выпрямился и, глядя в непроницаемую темноту, поднял руку наискосок:
- Клянусь, - сказал он сам себе, дрожа от волнения и собственного голоса, - клянусь быть смелым и сильным, как Александр…
В эту секунду зажегся свет. И хотя клясться вслух невесть перед кем было действительно похоже на театр, Валерка всё же договорил то, что хотел, и это больше походило уже на молитву – молитву о том, чтобы Он, невидимый, научил его, как в этом мире жить, чтобы не бояться.
Родители так и не узнали о клятве: вернувшись, они застали его уже спящим, а утром Валерка, конечно, не стал ничего рассказывать – иначе пришлось бы признаться и в собственной трусости. Но сам он долго гордился собой и в трудные минуты подстегивал себя своим ночным торжественным обещанием. Гордился до того момента, пока и сам он, и его клятва не оказались в буквальном смысле брошены в грязь. И случилось это спустя каких-нибудь два года. Да не ночью, а самым что ни на есть ясным, солнечным днём.
…На второе мая в школе был назначен пионерский сбор – встреча с танкистом, героем войны. По городу хлопотали на ветру праздничные флаги, улицы, разомлевшие в теплой ночи, ещё катили вдоль тротуаров следы вчерашних гуляний – конфетные обёртки, лепестки гвоздик и первой сирени, а поверх всего волнами налетали откуда-то песенные звуки. Город пробуждался радостно и бодро, и Валерке так же радостно шагалось навстречу свежему утреннему ветерку.
Внезапно (этот миг вспоминался ему потом как помрачение света!) он увидел, как из покосившихся ворот ближайшего дома вышли трое мальчишек. Не просто вышли – они встали поперёк тротуара непроходимой стеной, и Валерка, не успев даже ни о чём подумать, провалился в леденящую полынью страха. Ноги сами собой ещё продолжали движение, но глаза заволокло каким-то сетчатым маревом, и солнечный город вдруг исчез – видны были только три мерзких, бесформенных фигуры. Душонка Валеркина, жалко трепыхавшаяся где-то пониже пупка, пыталась подсказать ему пути спасения: то ли метнуться с тротуара к дороге, или хоть взглядом ухватиться бы за какого-нибудь солидного прохожего, или вообще кинуться наутек – пропади он пропадом, этот пионерский сбор с героем вместе… Но, обездвиженный и оглушенный вдруг нахлынувшим ужасом, он тонул в какой-то роковой полынье, приближаясь и приближаясь к неотвратимому исходу.
Старший из троих, в кепке, надвинутой по самые брови, встал на его пути и что-то произнёс. Валерка не разобрал, но, не переспрашивая, залепетал неожиданно для самого себя:
- Не бейте!.. Я вам деньги… Вот… У меня больше нет…
И протянул на потной ладони несколько монеток. В этот миг помрачённое сознание напомнило ему, что в поясном кармашке осталась сложенная на случай пятёрка, и его буквально затрясло: что, если начнут обыскивать и найдут?!
- Пионер?! – презрительно ухмыльнулся атаман троицы и, лениво вытянув пальцы, потянул концы наглаженного Валеркиного галстука. Валерка чуть было не застучал зубами, ожидая удара. Показалось, что адъютанты верзилы подступили в готовности.
Меж тем атаман снисходительно и неторопливо собрал с его руки липкие монеты, после чего стена перед Валеркой расступилась, открывая путь к спасению. И едва он свернул за угол, как, дрожа и оглядываясь, стянул с себя галстук, скомкал и стал засовывать в карман, откуда гладкий шёлк всё выскальзывал и выскальзывал, словно прилипая к ладони и не желая прятать упрямые, вертлявые хвосты.
…Господи, сколько же лет после этого он презирал себя! Сперва, чуть только память безжалостно возвращала его в то жуткое утро, он опять и опять холодел от страха и омерзения. Даже выходя из дому в обычный ясный день, он съёживался как обнажённый на людях – солнечные лучи будто жгли его позором пережитого унижения. Больше года он вообще не решался ходить по ТОЙ стороне улицы. А уж признаться кому-нибудь в случившемся было смерти подобно. Впервые он подумал тогда: хорошо, что уже нет на свете отца – тот наверняка догадался бы о чём-то и … умер бы снова от горя и стыда за своего сына-хлюпика.
Позже, когда острота гадливости притупилась, он продолжал мучиться вопросом: что же это было? Чего он испугался? Ведь никто ему ничего не сказал, ничем не грозил, ничего не требовал. Он не знал даже, зачем те трое встали на его пути. Да и встали ли? Может, просто выступили из ворот на тротуар, собираясь по своим делам, а он…
Отец ничего не успел рассказать ему о войне, о своей жизни на фронте, но там был огонь, там убивали, забирали в плен, пытали – и те, кто трусил, не выдерживал, становились людьми презренными. Так о них говорил отец. А здесь? Его не то что не пытали – даже не били, никто и не замахнулся. Что же с ним случилось? И чего тогда стоит клятва, которую он геройски давал себе в темноте, как перед иконой? Чего вообще тогда стоят все людские клятвы, если человек не может знать, как он поведёт себя через минуту?
Проходя по улицам, Валерка то и дело вглядывался в лица встречных: неужто каждый из них несёт в себе такую же маленькую позорную тайну? И как живут они с этими тайнами? И как говорят высокие слова – о чести, честности, героизме, любви? Или они – другие, а он один такой – слизняк и трус?
Валерка думал об этом днём, мучался ночами, искал ответы в книжках, глотая подряд страницы о Суворове и Чапаеве, о Стеньке Разине и даже о Тёме с его спасённой Жучкой. Пока однажды его вдруг не осенила мысль, которая оказалась не просто спасительной – она открыла ему, как жить дальше.
И вот в чём состояла эта незатейливая мысль: страх и трусость – оказывается, не одно и то же. Страх – это свойство, присущее всякому человеку, вообще любому существу. Страх – рефлекс на любую опасность. Это он заставляет нас вздрагивать от неожиданности, замирать при виде дикого зверя, на фронте – бросаться наземь при взрыве. Страх – бессознательная самозащита всего живого. И хотя человек не властен над своими рефлексами, ему нет нужды их стыдиться: не страх побуждает его к подлости. А вот трусость…
Трусость – другое. Совсем другое! Это осознанный выбор поведения. И способность к такому выбору дана лишь одному существу – человеку. Трусость бывает продиктована только одним – корыстным, расчётливым стремлением спастись, выгадать, перехитрить.
Страх и трусость так же разнятся между собой, как храбрость и мужество. Если храбрость – это порыв, вызов, наплевательское отношение к опасности, то мужество – прежде всего сознательное умение противостоять опасности, собрать в кулак волю, нервы, мысль, подчинить борьбе себя, а иногда и всех, кто рядом. А если так, значит, мужеству можно учиться. Учиться побеждать себя.