5.
«У вас есть принципы!»…
А откуда они взялись? Откуда вообще у человека появляются какие-то принципы? И зачем они ему? Почему у одного они есть, а другой знать не знает, думать не думает о таких эфемерах – живет себе припеваючи, губы в масле и нос в табаке?
Валерий нередко вспоминал, как однажды на флотской службе, в учебном отряде, довелось отбывать черёд в патруле на железнодорожном вокзале. Коренастый мичман, назначенный возглавлять патруль, на кораблях не служил, но перед ними, тремя салагами, отряженными под его начало, пытался выглядеть эдаким морским волком – бывалым, строгим, но добродушным. Дежурство было суточным, потому мичман то и дело приговаривал: «Нам бы день простоять да ночь продержаться». Сначала это звучало ободряюще, поскольку Валерка, как и его напарники, испытывал легкое волнение перед первой в жизни реальной воинской миссией – даже патрульную повязку на рукаве нёс как некий знак чести, славы, доблести и геройства. Но, прослонявшись до заката по перрону и вокзальным задворкам, они подрастеряли свои романтические перышки. Люди, суетливо копошащиеся вокруг сумок и чемоданов, перестали вызывать интерес. Электрички, то и дело рассыпавшие из вагонов огромные пригоршни говорливо-трескучего народишку, стали раздражать. А кучи мусора и объедков, привлекая ненасытных ворон и бомжей не только в пристанционные закоулки, но и на дальние подступы к платформам, распространяли вокруг мертвецкую вонь и тоску. От всего от этого бодренький поначалу патруль приуныл, обмяк, шинелишки на ребятах обвисли, а мичманская присказка насчет дня и ночи звучала почти издёвкой.
И неизвестно, как бы дострадали-домучили они урочную свою повинность, если бы с прибытием очередного поезда дальнего следования не выпрыгнул из плацкартного вагона разудалый матросик-отпускник. Выпрыгнул как выпорхнул: полы бушлата вразлёт, форменный воротник – наружу и кокетливо, на манер шейного платка, и заспешил к ближайшему ларьку с пивным ассортиментом, то и дело посылая через плечо нетрезвые улыбочки глядящим вослед двум смазливым попутчицам. Мичман, словно сеттер на охоте, сделал стойку. И как только счастливчик принял от продавщицы пакет с бутылками и победно вскинул его, салютуя своим лучезарным подружкам, патруль подступил вплотную:
- Старшина, ваши документы!
Морячок опешил:
- Чё-о?
- Почему нарушаете форму одежды? – добавил пару мичман.
- Да ты чё? – повторил застигнутый врасплох отпускник. – Я ж это… в отпуску… Это же… какая форма?!.
- Почему говорите «ты» старшему по званию? – не давая опомниться, мичман нагнетал ситуацию.
- Товарищ мичман… документы в вагоне… я щас…
- Почему пьяны? – вколотил мичман решающий гвоздь в крышку гроба, в котором, как начинал понимать морячок, сейчас будет похоронена не только его репутация у наблюдавших всё это девчонок, но и сладкая, до дрожи близкая уже мечта о желанном отпуске, о встрече с матерью, с друзьями юности, о безмятежном забытьи где-нибудь в тени под неспешный клёв пугливых подлещиков. Неотвратимость трагедии представилась ему настолько ясно, что он диковато взглянул на мичмана, потом на Валерия, который стоял к нему ближе всех, сунул ему зачем-то нелепый теперь пакет с пивом и дрожащими руками стал приводить себя в порядок.
- Так как насчёт документов? – напомнил мичман.
«До отправления поезда номер 23 Владивосток – Москва осталось пять минут. Просьба к провожающим выйти из вагонов», - разнеслось по перрону. В глазах моряка блеснула надежда.
- Товарищ мичман, я… простите… честное слово… виноват…
- Придётся задержаться! – погасил надежду мичман. – Матрос Моисеев, поднимитесь в вагон, возьмите вещи старшины. У вас какое место? – обратился он к морячку.
Тот затравленно огляделся, медленно наклонился, вроде бы пытаясь завязать шнурок на ботинке, вдруг рванулся вбок и сразу – вперед, вдоль поезда. Но мичман оказался готов к такому маневру. Он в два прыжка догнал беглеца и резко выбросил ногу вперед. Морячок всем телом рухнул на асфальт.
- Ой, помогите! – заверещали девицы с подножки вагона. Вокзальная публика тоже было всполошилась, но, услышав команду мичмана «Патруль, взять его!» и увидев повязки на рукавах, расступилась, опасаясь помешать стражам порядка.
Морячка подняли и, не давая шелохнуться, завели руки за спину. Лицо его, измазанное пылью и кровью, которая сочилась из рассечённого лба, наливалось серой, тяжелой злобой.
- С-сука ты, мичман! – шипел он. – И вы, гады, с-суки!
Встретившись с ним глазами, Валерий испытал искреннее сочувствие: надо же так по-глупому залететь! И мичман тоже хорош – нашёл, чем перед начальством прогнуться! Видно же, не бандит перед ним, не пьяница запойный. Ну, расслабился парень на радостях, вскружила голову близкая воля – можно бы простить, ограничиться замечанием. Тогда и морячок, наверное, не стал бы лезть в бутылку. Кто знает, может, отпуск этот стоил ему немалого пота и сил где-нибудь на подводной лодке. Или ждёт не дождётся его родной дом, в котором, неровён час, поселилась беда. Или девушка, которую одну только и видел он в мечтах о счастливой до веку жизни, стала вдруг слабеть нетерпеливым сердцем, уставать от неугаданного завтра, и потому, как глоток воды, нужна ей сейчас его ласковая ладонь, его улыбка… Выходит, уже не одна, а две судьбы тогда порешил мичман своим служебным рвением. Но кто его укорит? «Служи по уставу – завоюешь честь и славу!»
Медленно, почти беззвучно мимо поплыл поезд. Старшина, будто стреноженный, встрепенулся, вскинулся всем телом.
- Держать! – скомандовал мичман. И с торжеством победителя посмотрел морячку в глаза.
Тогда пленный, искаженный гримасой невыразимого отчаяния, собрал откуда-то с глубин своего нутра большой, клейкий сгусток и смачно, как из пушки, влепил его прямо мичману в лицо. И засмеялся - но как-то припадочно, почти навзрыд.
Мичман побелел. Медленно, путаясь пальцами в одежде, достал из кармана платок, встряхнул его, так же неторопливо, тщательно утёр плевок, всё это время не сводя глаз с противника. Оправившись, коротко приказал:
- Вперёд – марш!
Они повели матросика в сторону комендатуры. «Ты кнехт, мичман, - ты не моряк! Своих сдаешь, падло!» – обречённо бормотал арестованный. Патруль шел молча.
Сразу за зданием вокзала стояли в ряд три больших контейнера – то ли брошенных до времени, то ли приспособленных под хранилища. Поросший сорняками и недоступный для света станционных фонарей, закоулок этот давно превратился в отхожее место. Проходя мимо, мичман глухо проговорил: «Стой!» Валерий подумал, что напряжение борьбы побудило и его воспользоваться темнотой. Но мичман подошел к пленному.
- Кнехт, говоришь?
Резко, без размаха он всадил кулак прямо матросику в лицо. От удара тот вскинул голову, но, удерживаемый патрулем, устоял. И тут же получил новый удар, еще более мощный – в живот.
- С-стоять! – приказал мичман не то согнувшейся жертве, не то державшим ее подчиненным. Взмах ноги – и слышно было, как его форменный ботинок сокрушил уже подбородок старшины.
Тяжело дыша, мичман отошел на шаг, потом, сверкнув в полутьме сатанинским взглядом, снова метнулся к пленному.
- Пошли! – сказал мичман, утолив ярость. В комендатуре, сдавая избитого арестанта, объяснил просто: «При задержании оказал сопротивление».
После бойни патруль еще около часу угрюмо обходил предписанное ему вокзальное пространство. Настроение у всех было подавленным, ноги гудели, голод тоже давал себя знать, хотя при одной мысли о еде Валерия мутило. Да и мичман, по всему видно, не испытывал победной радости, тем более, что они, салаги, были свидетелями его унижения. Он долго шёл молча, даже не отдавая честь козырявшим ему встречным рядовым, небрежно отвечая лишь на приветствия офицеров. Наконец, придя, видимо, в себя, он круто повернул прочь от вокзала, в темноту, иссечённую поблескивающими рельсами. Вслед за ним, оскальзываясь на шпалах, патруль пересёк несколько путей, потом долго шагал вдоль тёмных, необитаемых составов, пока вдруг не вышел к двум вагонам, от которых пахнуло теплым дымком. Дождавшись, пока подтянется весь подчиненный ему понурый люд, мичман по-хозяйски постучал в окно. Девушка, открывшая дверь, вгляделась во мрак и обрадованно закричала внутрь вагона:
- Вот и гостеньки дорогие! Встречайте, девочки!
Купейный вагон распахнулся им навстречу светом, теплом и женскими голосами. Называлось это царство зоной отдыха проводников, где мичман, судя по всему, был гостем не редким и желанным. И сам он, и прибывший с ним молодняк – все поголовно попали в кольцо шумной и добросердой опеки. Как только смогли уместиться на утлых вагонных столиках выставленные для них бесчисленные, полузабытые домашние яства: парящая отварная картошечка, хрустящие маринованные огурчики, и пирожки – с капустой, с мясом, с яйцом и зеленым луком, и ватрушки, и чуть поджаренные пельмени, и налитые мочёные яблочки… Была тут и заветная бутылочка, да не одна, но мичман, налив себе половину граненого стакана, решительно отказал в этом подчиненным, да и сам, опустошив его по-сибирски, одним глотком, повторное предложение отверг. Хозяйки, однако, продолжили. И скоро, с умилением глядя на объедавшихся мальчишек, приговаривали не то с материнской, не то с чисто женской грустью: «Ешьте, защитнички наши! Ешьте, мальчики…»
- Товарищ мичман! – вскочила вдруг кудрявая черноглазая девчонка и набекрень водрузила на голову форменную фуражку. – Мне идёт?
- Шикарно! – раскинул руки мичман, пытаясь ее облапить.
- Нет-нет, – чудом увернулась она в узком купе. – Оставайтесь-ка ночевать у нас!
- Райка, ну как не стыдно – ребята ведь на службе… – взялись её усовещивать товарки.
- И что? Но если уж никак нельзя… – она игриво взглянула на Валерия, - оставь мне хоть вот этого красавчика. А? Ну пожалуйста…
Валерий почувствовал, что заливается горячим потом. Шутка была и лестной (одно слово – «красавчик»!), и неловкой (смешно в таких случаях отнекиваться, возражать), и тревожащей своей знойной откровенностью (а что, если?..). Компания между тем восприняла идею горячо:
- Во, Райка даёт!
- А что? Молодец!
- Давай, мичман, покажи свои кадры в деле!
Мичман, смеясь, махнул рукой и выбрался в тамбур покурить. Райка, схватив Валерия за рукав, тоже потащила его по коридору – только в противоположную сторону. Последнее, что он увидел, оглянувшись, были взгляды товарищей по патрулю – не то укоризненные, не то завистливые. В последнем купе, куда Райка втянула его за собой, было прохладно и темно. Он потянулся было к выключателю, но девушка наугад поймала его руку и тихо спросила:
- У тебя девушка есть?
- Есть, - не стал он врать.
- Поцелуй меня! – попросила она. Опустив голову ему на грудь, она вдруг шумно, полной грудью потянула в себя его запах. Потом, не дождавшись движения навстречу, сама приподнялась на цыпочки и жадными, широко раскрытыми губами нашла его безвольный рот.
- Ты что? Зачем? – ему пришлось напрячь силы, чтобы отстранить от себя девушку.
- Думаешь, я плохая? Бесстыжая?
- Н-нет…
- Дурачок! Просто ты мне сразу понравился. Но сейчас ты уйдешь, и мы можем не встретиться, а я не хочу… Понимаешь, не хочу! Я чувствую: ты – моя половинка. Знаешь, как в книжках пишут… У тебя такие глаза!.. Я чистая, ты не бойся… – горячо шептала Райка и скользила, скользила пылающими губами по его щеке, за ухом, по шее, проникая еще ниже, под тельняшку…
Даже не притронувшись к водке, Валерий почувствовал себя захмелевшим. Темнота, уже ставшая привычной, кружила голову смутным девичьим силуэтом, путала мысли. «Какая, к черту, половинка? – говорил ему трезвый голос. – Шальная какая-то! Или психическая? А может, и вправду понравился я ей? Ведь бывает…»
Его плоть, долго сдерживаемая казарменным аскетизмом, тоже проснулась от дурманящего аромата Райкиных волос, от её настойчивых губ и рук. Повинуясь природе, он уже сам обнимал девушку, целовал её ладони, глаза, уголки губ, гладил напрягшиеся под блузкой подушечки грудей. И всё готово было свершиться, как вдруг в сумеси её горячечного шепота ему не то послышалось, не то почудилось:
- Ты ведь вернёшься ко мне, правда?
Эти слова стегнули его будто кнутом.
- Нет! – отстранив Райку, в голос произнес он. А в голове застучало: «Вот артистка! Проводница… Да у неё на каждом перегоне новый жених – ещё и со спасибочком! А я-то!..»
- Ну ладно, ладно… - она сделала новую попытку прижаться, но он уже протрезвел.
- Извини!
Валерий щёлкнул выключателем и в тускло-жёлтом мареве будто впервые увидел её. Девушка даже при этом освещении выглядела красивой, хоть и не такой юной, как накануне. Прическа растрепалась, блузка скошена куда-то вбок, глаза жалобно-виноватые…
- Извини, - повторил он не так жестко и отвёл взгляд. – Ты, наверное, человечек славный. И, думаю, всё у тебя будет хорошо. Так что, не стоит врать друг другу. Я ведь, знаешь… я вправду люблю свою девушку…
- Такой ты… принципиальный?
Ему почудилась насмешка в её голосе, но нет, глаза по-прежнему были грустными и жалкими.
- Ну что ты … - теперь ему захотелось обнять её, чтобы утешить, но, опасаясь, что всё начнется сызнова, он только улыбнулся. И вышел.
Много позже, когда ему вспоминался тот день, он поражался, как в одном коротком отрезке времени уместилось столько человеческих судеб и событий. И морячок, которому одна минута, одна нелепая случайность сломала не только отпуск, но и, скорее всего, безупречную до поры службу, а там, кто знает – быть может, всю дальнейшую жизнь. И мичман с его неразгаданными комплексами, из-за которых мелкое, по сути, замечание обернулось свирепой бойней. Что пробудило в нём приступ почти животного бешенства? Служебное рвение, не получавшее выхода в монотонности серых будней? Оскорбленное самолюбие? Или садистское, сладострастное упоение властью над беззащитным и бесправным существом?
А Райка – она разве не такой же путаный, загадочный клубок страстей? Что она видела, что понимала в окружающей жизни – невежественное дитя какого-то пристанционного поселка, выброшенное на белый свет бедолагой-матерью, замороченное смесью прописных школьных истин и примитивно-циничного мудрствования более опытных подружек, постоянно притворяющееся перед встречным-поперечным в своей жадной тоске по чужому и отчего-то недоступному ей счастью?
И сам он, Валерий, – такой, оказывается, принципиальный… По малодушию или брезгливости отказаться от того, что плохо лежит, – это ли значит иметь принципы? А ведь он был на шаг… да на полшага!.. от того, чтобы раствориться в том общем потоке, который несет неведомо куда все эти жизни, всех людей, которым лишь кажется, будто они сами распоряжаются своими судьбами, а на деле, как правило, почти сплошь подчиняются неписаным законам, общепризнанным химерам, страхам и мифам. Или оставаться самим собой, слушать собственное «я», не идти против совести – это и означает принципы?
Много позже, когда напарники по патрулю всё же допытались у него, «ну, что, что было у вас в купе?», и он признался, что ничего «такого» не случилось, да ещё по его собственной воле, – Витька Шкреба, кубанский казак, разочарованно протянул: «Не по-онял…». А Генка Домников, недоучившийся уральский студент, тот даже сплюнул с досады: «Ну и дурак!». Валерий умолчал, что в тамбуре, когда патруль отправлялся продолжать вахту, Райка, такая же развеселая, как накануне, едва заметно прижалась к нему и горячо поцеловала в самое ухо: «Спасибо тебе!»
А за что спасибо – оставила ему на разгадку.