23.
В квартире Габунии Валерий застал какой-то сиротливый неуют. Посреди гостиной, напоминая чудовище со вспоротой утробой, стоял огромный чемодан. Рядом – на кресле, на диване, прямо на ковре – лежали вещи. Кира Максимовна то потерянно укладывала их в утробу чемодана, то вынимала и возвращала уже в другом порядке. Ираклий Георгиевич, без видимого смысла передвигаясь следом, приговаривал: «Царица моя, ну зачем ты это затеяла? В конце концов, на улицу-то нас не выбросят!»
Приходу гостя оба обрадовались как избавлению.
- Вот, - уселся хозяин в кресло, прямо на груду одежды. – Перед вами, Валерий Сергеевич, плоды незрелой отечественной демократии.
Кира Максимовна протянула Валерию листок, в котором значилось: «Департамент… правительства г. Москвы, рассмотрев статью… «Дом, который присвоил мэр»… сообщает… Критика признана справедливой… Договор с компанией «ШАГ» расторгнут…»
- Прекрасно! С чего же аврал? – Валерий поднял глаза на Ираклия Георгиевича.
- Читайте, читайте…
Дальше шло: «В целях исключения подобных нарушений и сохранения дома … как памятника истории и архитектуры… провести капитальный ремонт с отселением жильцов… и передать ответственному арендатору … под административно-деловой центр».
- Ловко! – не удержался Валерий. – Нэ вмэр Данило – болячка задавыла!
- Что? – переспросил Габуния.
- Это поговорка украинская. В смысле: не мытьём, так катаньем.
- А, ну да…
- По существу, издевательство!
- Люди во власти – они, дорогой мой, искушённее нас. И от своих намерений просто так не отступают. Надеюсь, вы не страдаете синдромом четвёртой власти?
- То есть?
- Давно ли ваш брат журналист упивался очаровательной формулой: мол, пресса есть четвёртая власть – наряду с исполнительной, представительной и судебной. Кое-кто, - Габуния прищурился на Валерия, - даже всерьёз в это поверил: мол, перестанем быть «подручными партии» и сможем свободно, непосредственно влиять на общественное мнение…
- Но никто не ждал, что печатное слово будет немедленно конвертироваться в административные решения, – понимая чувства старика, Валерий всё же не хотел поддакивать его настроению.
- Какая там конвертация! – горько рассмеялся Габуния. – В нашем случае хоть ответить удосужились – и на том спасибо! Могли сделать вид, что статьи вовсе не было! Думаю, ваш скандальный заголовок помог – не отмолчаться…
- Мужчины, на кухне доспорите. Чай вскипел! – позвала Кира Максимовна.
- Знаете, какой строй сейчас в России? – продолжил за столом Габуния. – Я бы назвал его диктатурой чиновничества. Вот вы радуетесь: не сегодня-завтра начнёте выпускать журнал. А вы уверены, что тот же мэр, вице или какой-нибудь зиц-мэр пустит вас на порог? Он что, обязан с вами разговаривать? Перед вами отчитываться? Он избран народом или, на худой конец, назначен тем, кто избран народом. А вы кто? Самозванец? Так почему он должен видеть в вас глашатая народных масс? Или хотя бы полномочного представителя части этих масс? Нет такого закона! А без информации из первых рук журнал ваш быстренько выродится в компилятивное, развлекательное издание, каких и сейчас пруд пруди. А в худшем случае…
- Худшего не будет! Во всяком случае, делать его буду не я! – резко отреагировал Валерий.
- Простите, не хотел вас обидеть, - смягчился Ираклий Георгиевич. – Но вы романтик, а время теперь жёсткое, беспощадное…
- Прелесть нашей власти в том, что она живёт по русской пословице: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
- О-о, когда дело касается её интересов… – Габуния обречённо махнул рукой.
- Обидно другое: жизнь одна, а растрачиваешь её на всю эту чиновничью шелупонь! Как подумаешь, сколько талантливых, умнейших людей мучались, изнемогали, даже гибли в такой борьбе...
- Жизнь одна, говорите? Оч-чень двусмысленная фразочка!
Валерий удивлённо поднял брови. Габуния заметил это и добавил:
- Я бы даже сказал – опасная фразочка! На ней ой как много человеков сломалось!
- Да что в ней опасного?! – Валерий любил минуты, когда старик загорался какой-то мыслью и азартно, с упоением разворачивал, распластывал её перед собеседником, открывая в ней потаённые, подчас самые причудливые извивы. Сейчас Валерий надеялся этой немудрёной хитростью ещё и вывести его из состояния тревоги. И Габуния завёлся.
- «Другой жизни не будет!»… С той минуты, как человек вдруг осознаёт это (в юности ли, в зрелом возрасте – это у всех по-разному), с этой минуты он неуловимо, но и неотвратимо меняется. Для одних это звучит как беспощадный приговор. «Как?! Значит, смерть неизбежна? И, что бы я ни делал, спасенья нет?!» И они, пришибленные этой неотвратимостью, можно сказать, душевно уже скончались – съёжились, согнулись, свернулись, смолкли. Их земное бытие становится просто муравьиным копошением – в грядках, тряпках, копейках… Мелкие радости, мелкие обиды, мелкие страсти измельчают их самих, сужают горизонт до ближайшего окоёма и сводят весь смысл их существования к воспроизводству некоего количества биомассы…
Ираклий Георгиевич, возбудившись, встал из-за стола и увидел, что Валерий держит на коленях диктофон.
- Это зачем?
- Может пригодиться для журнала…
- Вы думаете? А впрочем… - и он продолжил: - Для других факт одноразового своего явления на свет звучит как призывный боевой клич. «Ах, другой жизни не будет? Стало быть, бери от неё всё, что хочешь и можешь». Всё испытать, всё вкусить, всё на себя примерить!.. Из таких рыцарей действия часто выходят авантюристы, герои, первооткрыватели – дерзкие, безудержные, неустрашимые. Но – осторожно: страх лишиться бесценного, невозвратимого дара жизни способен породить и трусость, подтолкнуть к предательству. Как часто именно опасением не успеть насладиться радостями земного бытия питаются жадность и зависть, подлость и карьеризм, жестокость и воровство!
- Ираклий Георгиевич, но ведь ещё недавно мы учили наизусть совсем другие постулаты. До сих пор помню: «Жизнь даётся человеку один раз, и прожить её нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» Так, кажется?
- У вас неплохая память… Но чем заканчивается эта заповедь Корчагина, помните? «Вся жизнь, все силы были отданы… борьбе за освобождение человечества».
- Я вижу, вы тоже забывчивостью не страдаете.
- Заметьте: вся жизнь! А кто-нибудь спросил у человечества – нужна ли ему такая жертва?.. Да, во время войны заповедь работала, придавала сил и мужества, побуждала к подвигам. А в мирное время? Что конкретно от меня, рядового обывателя, требуется в мирной повседневности для освобождения человечества?.. Молчите? Не знаете? Вот и наши бывшие идеологи не знали, почему и придумывали всяческие лозунги, почины. И получилось: как только померкла конечная цель, всяк по-своему стал толковать «бесцельно прожитые годы». Когда в наши дни говорят о деградации нравственности, даже человечества в целом, – этому есть простое и совершенно безыдейное объяснение: чем легче, комфортнее становится жизнь, чем больше предлагает она соблазнов, тем труднее человеку отказаться от них ради абстракций – будь то политические идеи или даже нравственные заповеди. Вот почему из той же породы авантюристов рождаются воры, бандиты, убийцы – те, кто тоже хочет всего и сразу, но наделён не талантом творчества, созидания, а только жадной способностью поглощать дары сиюминутной жизни.
- Минутку, минутку! – перебил Валерий монолог хозяина. – А как же свобода? Разве она не вдохновляет самых разных людей и в самых разных странах на самоотречение, лишения, борьбу?
- Вы правы. Пожалуй, из всех абстракций только свобода сохраняет ценность для человека и человечества. Но потому лишь, что она, по сути, - ключ ко всем житейским благам. Реальную свободу дают и обеспечивают нынче сугубо прозаичные средства: деньги, образование, карьера. Поэтому и к ней дорога вымощена, увы, подчас самыми низменными пороками.
- Не ожидал, Ираклий Георгиевич! Вы – и вдруг такой беспросвет…
- Почему беспросвет? Я ещё не закончил. Есть и другие категории людей. Скажем, жизнелюбы. Эти не бросаются в авантюры, не преступают закон. Они просто могут себе позволить жить в свое удовольствие, с размахом. Для них – все земные краски и радости: моря и острова, еда и напитки, рассветы и закаты, яхты и рестораны, женщины и собаки, слуги и партнёры, политики и актёры… Всё для них, всё – досыта, взахлёб. Но если вдуматься, их бытие – всё та же муравьиная бессмыслица. И тот же итог: некое количество биомассы.
Габуния замолчал, подошёл к окну и распахнул створку. Увлёкшись, мужчины не заметили, как стемнело, а Кира Максимовна, убрав со стола, ушла отдыхать. С бульвара сквозь рокот автомобильного потока изредка прорывались выкрики подростков, всплески женского смеха. Окрестный сумрак то и дело взрывался троллейбусными сполохами, вдали на небосвод проецировалось зарево от фонарей Манежной площади и Александровского сада. Люди за окном жили своими радостями и заботами, им по-разному было в этот вечер – весело, тоскливо, тревожно или празднично. Кто-то, быть может, тоже сейчас о чём-то спорил – о политике или о любви, об НЛО или о постмодернизме, и всё это было жизнью – во всём её многообразии, во всей её суетности и упоительной бессмыслице.
- Хотите посмотреть? – спросил, не оборачиваясь, Габуния.
Валерий подошёл и выглянул в окно. Глаза медленно привыкали к темноте бульвара.
- Видите? Вон, у дорожки, чуть правее фонарного столба…
На скамье под фонарём располагалась шумная ватага молодёжи. А в двух-трёх шагах от неё – видимо, из той же компании – присели под деревом две девицы. Зачем присели – догадаться не составляло труда. Но в голове это не укладывалось: девушки! на бульваре! прилюдно!
- Нет слов! – только и прокомментировал Валерий.
- А что удивительного? – усмехнулся Габуния. – Накачались пивом – вот организм и требует. Куда деваться? Тут вечерами не то ещё бывает!.. Не правда ли, красноречивая картинка на фоне памятника истории и архитектуры?
Он грустно вздохнул и, притворив окно, вернулся к столу.
- Они молоды, - продолжил он, - и они теперь не зубрят откровения о том, что жизнь даётся человеку один раз…
- Ну, рано или поздно сами до этого дойдут!
- Разумеется… Если только к тому моменту вообще не потеряют способность думать… Впрочем, я хотел бы договорить. Так вот, по моей классификации, есть ещё одна человеческая порода. Эти, не в силах поверить в конечность живого мира – такого прекрасного, одухотворённого, исполненного высокого смысла, убеждены во втором и навечном своём пришествии сюда. И потому нынешнее своё пребывание на свете считают лишь предуготовлением к последующему, настоящему. Это, безусловно, помогает им переносить тяготы и лишения. Там, куда меня заносила судьба, такие люди были самыми стойкими, воистину несгибаемыми. Но здесь, на воле, их пример мало кого вдохновляет. И не потому только, что никто ещё не представил доказательств второй или третьей жизни. Просто они, эти стоики, уповая на потустороннюю, истинную, как им кажется, жизнь, откладывают на потом все радости своего пребывания на земле, а по сути - отрекаются от него. Навсегда!
- По-вашему, значит, выхода нет?
Габуния, похоже, и не расслышал вопрос.
- Богословы всех времён и народов, - продолжал он, видно, давно и трудно выношенную мысль, - были издревле мудры. Озаботясь нравственным выживанием человечества, они в основу всех своих проповедей положили главное средство против пороков – укрощение желаний. Но жизнь, развиваясь, насмешливо демонстрирует тщету этих усилий. И тем самым рождает опасение, что вырождение человечества неотвратимо!
Произнеся это, Ираклий Георгиевич прошёл к плите и снова включил конфорку под чайником.
- Сегодня вы явно в меланхолии, - резюмировал Валерий, выключая диктофон.
- Это всё, что вы можете сказать? – почти обиделся Габуния.
- Почему же? Я окончательно убедился, что здесь, - Валерий постучал пальцем по диктофону, - крепкая основа для интересной журнальной дискуссии. Если не возражаете, мы начнём её в первом же номере. Правда…
- Что правда?
- Мне кажется, в наше время мало охотников задумываться о смысле жизни. Так что, придётся полемику подогревать из редакции.
- Не думать о смысле жизни – значит, обессмысливать саму жизнь!
Валерий обрадованно заключил:
- Вот это мы и сделаем девизом дискуссии!
24.
«Мы живём, под собою не чуя страны…»
В какую озарённую минуту выхватил поэт из потока сознания эту Богом продиктованную строку, в каждом слове которой – свой, отдельный смысл, а в их сплаве – ещё один, общий, непоправимо трагический?! Даже безликое «под» звучит как обвинение: своё «мы», оказывается, для нас «над» и превыше всего, а страна – она где-то «под», после…
Обдумывая концепцию журнала, Валерий нежданно подцепил на задворках памяти давно знакомую строчку и теперь безуспешно пытался выбросить из головы. И по улице шёл – будто маршировал под неё, и спать ложился – не мог отделаться. Строка была как наваждение: он с нею спорил, соглашался, бунтовал – и вынужденно покорялся её беспощадному приговору.
«Мы живём, под собою не чуя страны…» А ведь те, что издавали журнал в изгнании, за тридевять земель, - они всё же чувствовали за собой страну. Именно «за», а не «под»! А мы? Что мы, шаркающие по столичному асфальту, знаем о том, как живёт чернозёмная, уральская или сибирская тьмутаракань?
Валерию припомнилось, как ему, начинающему тогда журналисту районной газеты, поручили очерк о передовом колхозе. В райисполкоме назвали показатели: гектары, привесы, надои… Шофёр Витька Шутов, за неимением в редакции автомобиля, доставил его до места в коляске старенького мотоцикла. Погода была сказочно летняя, окрестные поля и луга блаженно лоснились под солнцем, и душа Валерия тоже млела от восторга жизни. Но восторг стал меркнуть, едва они достигли цели. Село ничем не отличалось от других: обычная пыльная улица с глубокими колеями, заскорузлыми после давнего дождя; чахлые домишки, обнесённые полувыбитыми изгородями; унылая контора, при которой крашенная суриком доска демонстрировала «молнию» недельной давности…
В конторе не было никого, кроме инвалида-бухгалтера, читавшего пожухлую газету. На вопрос о председателе он промычал что-то невразумительное насчёт страды, но, узнав, что договорённость о встрече была, предложил ждать. Спустя два томительных часа, когда Витька стал бескомпромиссно напоминать Валерию, что голод не тётка, инвалид посоветовал заглянуть в хату на другом конце села – «може, преседатель уже там». В хате, однако, на стук никто не отозвался. Но, когда Валерий толкнул дверь и вошел в горницу, его встретил мощный храп, идущий от дальней стены. Там на нерасстеленной кровати, отрешившись от мира, спал крупнотелый мужик в застиранной тельняшке. Будить его было неловко, даже боязно, однако и отступать некуда. От нескольких сперва робких, а потом и бесцеремонных толчков мужик проснулся, с трудом опамятовался, признав, что он и есть глава здешнего хозяйства. Услышав, что перед ним корреспондент, изобразил некоторую неловкость и предложил встретиться через полчаса на току – «за селом направо».
Угадать ток не составило труда – там вовсю шла работа. На весы то и дело въезжали машины с зерном, деловито трещали транспортёры, у пшеничных холмов махали деревянными лопатами бабы.
Прошли полчаса, час… Воспользовавшись короткой передышкой, Валерий подошёл к женщинам, заговорил было о колхозных делах. Но в ответ кто отмалчивался, кто посмеивался, пока одну, самую бойкую, не прорвало:
- У нас дела – как сажа бела! Кто к начальству напрямик – тот, считай, передовик! Кто слабей на передок, той и сладенький пирог.
Бабы покатились со смеху и снова взялись за лопаты. А Валерий, несмотря на нытьё Виктора, решил во всём разобраться. Отправился в мастерскую, потом в поле к механизаторам, поехал с колхозными водителями на элеватор, заглянул даже в медпункт. В результате материал получился совсем не тот, какого ждали в райцентре. И быть бы скандалу, если бы…
Если бы за день до выхода номера не пришла областная газета с корреспонденцией из того же хозяйства. Читалась корреспонденция как повесть о земле обетованной. Нет, там не было примитивного вранья, дежурного славословия – наоборот, каждая строка была, казалось, пропитана духмяным хлебом и запахом крестьянского пота, а главный герой представал рассудительным, трезвым, истово и честно несущим нелёгкий председательский крест.
- Учись! – вынес вердикт Валеркин редактор, прочтя областную газету. – Ты скользнул по верхам и чуть было не обидел хороших тружеников. А журналистика, брат, - это тебе не каллиграфия. Надо кое-что иметь – тут и тут, - указал он поочерёдно на голову и сердце.
Материал Валерия был отправлен в корзину, а председатель колхоза по итогам года получил орден. Но позже, когда Валерий сам уже работал в областной газете, орденоносца с треском сняли с должности и отдали под суд – за приписки и моральное разложение. Валерий подступил к автору давней корреспонденции с расспросами – мол, неужели тот не видел и не понимал, насколько призрачны успехи хозяйства, а если видел, то зачем написал неправду. Мэтр только рассмеялся:
- Не бери в голову, старичок! В политике своя правда. Области нужен был маяк? Нужен! Мы его зажгли. А что там у него с бабами да с бумагами – пускай начальство разбирается. У нас с тобой другая профессия.
- Но люди-то читали, верили…
- Какие люди? Те, что в колхозе? Так они работали на совесть, их надо было поддержать – морально и, как следствие, материально. Они-то в чём виноваты?
Почему теперь вспомнилась эта история? Может, потому, что годами от села к селу, из области в область годами катилась эстафета вранья, и те, от кого зависело прервать, остановить её, жили, «под собою не чуя страны», упиваясь угодливой, часто талантливой ложью – вроде его тестя Никиты Петровича. А тот, давний его «наставник» в журналистике, теперь гневливо вещает в телекамеры, как «партийная номенклатура заставляла журналистов подгонять жизнь под пропагандистские стандарты». «Тебе что, руки выкручивали? – однажды не выдержав, позвонил Валерий ему в эфир. – Максимум, чем ты рисковал - очередной карьерной должностью». Вопрос, конечно, по телевизору не прозвучал, хотя коллега наверняка бы выкрутился. Тем более, что стараниями новых, нынешних его клонов под завесой бесконечных телешоу, сериалов и триллеров теперь уж вовсе не разглядеть, чем живёт-мучается сиротливо-дальнее сельцо.
Продумывая концепцию будущего журнала, снова и снова приходил Валерий в библиотеку к Лидии, всматривался в старые, прежние «Лики России», пытаясь понять, что помогло непритязательному, даже невзрачному на вид изданию стать одним из самых востребованных и авторитетных в те страдные годы. И однажды ему пришло слово: миссия!
Когда тысячи русских людей бесприютно мыкались по свету, когда на родине бушевали невиданные, непонятные, пугающие перемены, и всюду невесть по чьей воле гибли и гибли соплеменники – друзья и враги, знакомые и незнакомые, старики и младенцы, – для тех, кто уцелел, тоненькая журнальная книжица была ниточкой, соединявшей их друг с другом в долгом, беспросветном лабиринте общей судьбы. Это и была миссия – миссия спасения.
А сегодня? Успешные, как Лебедянский и Суриков, или выпавшие за борт – как точильщик-лазерщик из Пушкина; беззащитные, как та старушка в пригородной электричке, – или молодые и наглые её вагонные спутники; мудрый и неукротимый ратоборец Габуния – или бывший комсомольский таракан Шлыгин, решивший переждать тревоги где-то в хлебном далеке… Все разные, они, каждый по-своему, тоже хотят выжить, найти себя в новом времени и пространстве. Как им дать понять, насколько они зависят друг от друга, открыть, что, какие пути ни суждены каждому, выход из лабиринта всё равно один? И если ковчег затонет, то погибнут все – чистые и нечистые, а если выплывет – то и жить-существовать останутся они же?
…Валерий готовил кучу аргументов, чтобы отстаивать продуманную концепцию журнала. Но Батыршин Павел Павлович (так значился в визитке его новый патрон) с предложенным вариантом согласился не споря. А вот вопросом своим сильно удивил:
- Как полагаете, когда мы сможем провести презентацию?
Валерий не сдержал изумления:
- Да вы представляете себе объём работы?!
- Достаточно, что вы это представляете, - сухо отозвался Батыршин. – Я же не тороплю – просто спрашиваю: когда?
- Ну, не знаю… Сначала надо журнал зарегистрировать, разработать макет, собрать и отредактировать материалы… Думаю, полгода уйдёт, не меньше…
- На всё – три месяца, – отрубил Батыршин. – Вы же профессионал!
- Но я – газетчик!
- А я – заводчик! И моё дело не ждёт. Три месяца! Не справитесь –считайте, что я в вас ошибся.
«Чёрт возьми! – подумал тогда Валерий. – Ты-то можешь сказать: ошибся. А у меня на ошибку ни прав, ни времени!» И он сам не заметил, как в его действиях, поступках, даже интонациях стал проявляться тот же стиль – наступательный и жёсткий.
- Ты изменился, - заметила при встрече Лидия.
- Изменишься тут! – не то подтвердил, не то пожаловался он. – Кажется, чего проще – зарегистрировать журнал? По закону как: подай заявку, представь документы учредителя – и дело с концом. Так нет, месяц в министерстве волынили: бумажки не так оформлены, сотрудник болен, бланков нет, всякая другая чушь… Потом намекнули: нужен «откат»! Какой откат, спрашиваю. «Договоримся. Главное, скажите – вы согласны?» - «Но деньги-то не мои! Да и как это оформлять?» - «Ну, схемы могут быть разные…» Представляешь, у них уже целые «схемы» отработаны! И куда денешься, где что докажешь?
- А типография! – возмущался он через неделю. – Такую цену заломили, что даже у Батыршина челюсть выпала. Я навёл справки: оказалось, печатать у финнов вдвое дешевле – при том, что и сроки короче, и качество печати на высоте, и вообще для меня никакой головной боли: ни бумагу закупать, ни склад арендовать. Сдал макет – через две недели готово. Я опять в типографию, говорю: «Вы же просто выталкиваете нас за границу! Сами-то как жить собираетесь?» Не понимают! Им сейчас деньги подавай, да побольше…
- Ну, а коллектив складывается? – угадала Лидия самую больную проблему.
Начав набирать кадры, Валерий будто заново узнавал тех, с кем бок о бок работал добрый десяток лет. Лёшка Славин, который совсем недавно помогал ему разобраться с публикацией в «Деловой газете» и которого он готов был пригласить к себе замом, первым делом спросил: «Платить сколько будешь?» Услыхав, что этот вопрос с издателем «пока не обсуждался, но будет решён на уровне», Лёшка рассмеялся: «Старичок, ты думаешь, я брошу насиженное место «ради нескольких строчек в журнале»? Наивняк! Сумма прописью и контракт с гарантиями – вот о чём ты должен договориться с самого начала!»
Валерий, как ни противилась душа, признал Лёшкину правоту и заговорил об этом с Батыршиным. Тот воспринял всё по-деловому и действительно назначил вполне привлекательные условия. Но приглашать Славина Валерию почему-то расхотелось.
Среди прежних коллег желающие прийти в журнал нашлись. Но с чем прийти? Бывший ведущий критик газеты стал настойчиво предлагать давние свои публикации на исторические темы. Попытки Валерия убедить его, что каждый материал журнала, даже исторический, должен отвечать на сегодняшние, самые больные вопросы, вызвали взрыв амбиций:
- Мальчишка! Мне даже в ЦК не делали подобных внушений!
Другие с первого дня явно «отбывали номер»: нарушали договоренности по срокам, по темам, словом – халтурили, относясь к журналу с равнодушием временщиков, в то время как Валерий искал в них единомышленников. Он горячился, с жаром объяснял свои замыслы, в нарушение всех правил приносил из библиотеки номера старого журнала, пытаясь увлечь примером литературных кумиров – всё напрасно. Глаза не загорались.
Третьих вроде бы зажигать и не требовалось – они сами готовы были на труд и на подвиг. Но этих обуревала классовая патетика.
- Ты что?! – возмущался бывший редактор партотдела. – Хочешь, чтобы я обслуживал олигархов? Живоглотов, обокравших народ и страну? Надо сделать журнал трибуной борьбы! Из него должны сочиться боль и кровь!
И как ни старался Валерий объяснить, что ни болью, ни кровью сегодня никого не проймёшь: люди столько испытали и насмотрелись за двадцатый век, что важнее вернуть им радость сожительства, способность в самих себе находить и ценить талант жить, – разговоры кончались ярлыками:
- Да ты просто предатель! Ренегат!
Расставаться с давними коллегами, которых он уважал и за профессионализм, и за человеческие качества, было горько. Но Валерий всё отчётливее сознавал: поступаться нельзя. Надо искать не тех, с кем знаком, а тех, кто хочет и может работать. А боль, которая якобы должна сочиться со страниц, – она неизбежно напомнит о себе сама.
В один из дней он отправился в церковь. Точнее даже, не в церковь, а к её настоятелю – отцу Михаилу Орлову, который был известен в Москве как богослов и публицист, нередко печатался в газетах, выступал по телевидению, и Валерий надеялся привлечь его к сотрудничеству в журнале. Служил отец Михаил в Храме Всех Скорбящих Радости, недавно восстановленному. В своё время его разрушили – под тем предлогом, что при социализме не может быть и не будет скорбящих, а уж коли такое случится, то радости надо ждать никак не от храма, а исключительно из рядов пролетарской солидарности. Разрушителям, видно, не приходила в голову мысль о том, что иной раз человека утешить нечем, да и невозможно – ему необходимо просто помолчать наедине или замолить, заговорить боль утраты. И тогда нет для него ничего важнее, чем такое место на земле, где его молитва-исповедь естественна и желанна.
Сам Валерий был в детстве крещён, всегда в командировках заходил в церкви, костёлы или мечети, любуясь искусством старых мастеров, создавших эти хранилища человеческих дум и чувствований. Но, когда доводилось присутствовать на службе, он испытывал некоторую неловкость – словно подглядывал из-за угла или в замочную скважину за кем-то, кто, не подозревая о посторонних, доверчиво открывался миру всем своим естеством.
- Помнишь, - рассказывал он Лидии, - мы ходили с тобой в рождественский сочельник ко всенощной в храм Живоначальной Троицы в Останкине? Проповедь нам понравилась, голоса певчих тоже, но в церкви было многолюдно, душно, под тяжестью дублёнки у меня затекли плечи, и я с трудом дождался, когда пришло время встать под благословение. Поцеловав икону, я наклонился тогда к руке батюшки, как вдруг губы ожёг электрический разряд. Помнишь?
Лидия неуверенно пожала плечами.
- Ну, я рассказывал – ты просто забыла… Так вот, священник тоже почувствовал это и отдёрнул руку. В его глазах мне даже почудилась вспышка гнева. И хотя всё объяснялось статическим электричеством, скопившимся в шерсти злополучной дублёнки, в душе тогда остался тяжёлый осадок. Я даже подумал: может, сам дьявол помешал мне получить божественное напутствие?
- Мистика! – отмахнулась Лидия.
- Скорее всего, да. Мистика! Но я не забыл ещё и ту страшную грозовую ночь в Сан-Марино… Короче говоря, на встречу с отцом Михаилом я шёл с немалым волнением. Но он оказался моложе, тщедушнее, чем на телеэкране. И я подумал: надо говорить прямо, без церемоний. Сказал, что журнал будет светским, но хотелось бы видеть в каждом номере своего рода просветительскую рубрику, в которой…
- Просветительскую? – уточнил отец Михаил. – Но в таком случае, зачем вам я? С этим справится любой, мало-мальски толковый преподаватель университета.
- И ты знаешь, он довольно быстро убедил меня, что ради просветительства не стоит затевать журнал. Сегодня, когда миру явлены миллионы тайн, когда написаны миллионы книг, а на любой вопрос есть сотни ответов в интернете – причём, всесторонних, в самых разных вариантах… Нет, просвещение в наши дни, говорил он, это лишь дело ума и воли каждого, если хотите – зеркало его потребности. Спору нет, такую потребность надо в человеке воспитать, в чём и состоит обязанность родителей, роль учителей. Но сама-то потребность, по его словам, может быть только личной!
- И что, вы так ни до чего и не договорились?
- Погоди... Он согласился, взялся вести в журнале рубрику. Но при этом помог мне найти ключ…
- Ключ?
- Вот именно!.. Понимаешь, когда я открыл ему, как понимаю миссию, которую выполнял старый журнал, он в ответ рассказал о потрясающей встрече. Как-то на исповедь к нему пришёл необычный человек: старик не старик, бомж не бомж, юродивый не юродивый… Ну, долг священника велит выслушать любого. Отец Михаил и стал слушать. А тот говорит, что, мол, он бывший офицер и что в августе 91-го он из танка стрелял по Белому дому. Представляешь? Я, говорит, своей рукой наводил пушку на Дом правительства, сам стрелял и видел, как после выстрела повалил дым из окон.
- Но он выполнял приказ…
- Правильно! Отец Михаил так ему и сказал. Но танкист не успокоился. Он даже закричал: «О чём ты говоришь, отец?! Я, внук и сын русских офицеров, стрелял по русским – это как?! Они что, враги? Я же присягал не командирам и начальникам – я людям присягал! Я ведь жить теперь не могу!»…
- Ну, и что ему сказал священник?
- Не знаю… Думаю, нашёл какие-то нужные слова. Но мне он открыл то, над чем я бился все последние дни. Я понял: миссия сегодняшнего журнала – врачевание души… Постой, ты не поняла! – заспешил Валерий с объяснением, заметив на лице Лидии скептическую гримасу. - Врачевание не проповедью (пусть этим занимается церковь!), не митингами и речами – это дело политических кликуш… Нет! Мы постараемся вернуть людям историю страны, их родовую честь и национальную гордость… Вернуть сознание того, что все мы и каждый, кто рядом, - это и есть народ. Тот самый, которому принадлежат и эта страна, и власть, и всё, что рядом или вдали, и то, что происходит с нами сегодня, что станет завтра. Тот танкист – он ведь живёт на разрыве души. Как и все мы! Каждый из нас! Просто его больше нашего обожгло порохом – вот ему и больнее. А если вдуматься, мы все –обожжённые, понимаешь?
Он видел: Лидия понимает. Как ни странно, никто и никогда не понимал его так, как она. Может, потому и не смог никто до сих пор заменить её в его жизни. А то, что люди они оказались разные, - так ведь это не их вина. Вот только Тимурка… Его-то душу чем врачевать?
- Что ты слушаешь? – поинтересовался он как-то у сына, застав его с наушниками и плеером. – Опять свой балдёжный рэп?!
Сказал мимоходом, не придавая словам никакого особого смысла. Но Тимур взвился:
- Ты же ничего в этом не понимаешь! Ты уже просто старик, понял?! Тебе только классику подавай, занудство всякое: романсы, арии… Да если хочешь знать… - Тимурка весь дрожал в крике, на который в панике примчались и Лидия, и Елизавета Васильевна. Хорошо, Никиты Петровича не было дома – только его бы не хватало в этой внезапной истерической сцене.
Лидия решительно заняла сторону сына:
- Нам в своё время джаз запрещали – а теперь ты хочешь запретить им рэп и рок?
Валерий промолчал – только чтобы погасить истерику. Но после ужина, перед тем как уходить, не смог удержаться:
- Понимаешь, сын, в чём штука… Человеку свойственны самые разные состояния: он может радоваться, грустить, тосковать, торжествовать, благоговеть, восхищаться, огорчаться, злиться – как вот ты час назад… Он способен любить, робеть, унывать, горевать, злобствовать, завидовать, страдать, нежиться, печалиться, умиляться… А если ты все свои эмоции сводишь к одному состоянию – «балдеть», - ты уже неполный человек. Стало быть, неполноценный, ограниченный… Вот и думай, кто из нас прав!
Лидия, которая, конечно, всё понимала, тем не менее, прощаясь, покрутила пальцем у виска.
25.
«Вчера около половины двенадцатого ночи в подъезде своего дома убит известный журналист, обозреватель «Деловой газеты» Юрий Сливочкин…»
Сообщение прозвучало по телевизору в тот момент, когда Валерий готовил себе завтрак. Он остолбенело уставился на экран, чтобы узнать подробности, позабыв, что держит ручку горячей сковородки. Она, конечно, тут же напомнила о себе. И, с грохотом выронив сковородку на пол, Валерий не расслышал ничего, кроме привычного «задержать преступников по горячим следам не удалось». Лёшка Славин, которому он кинулся звонить, тоже мало что знал.
- Версии разные. Кто говорит, убийство с целью ограбления. Денег при нём действительно не оказалось. Но часы «ролекс» остались на руке. Другие намекают, что пришили его из ревности – была у него тут… дама сердца, жена одного…
- Олигарха?
- Скорее, богатого отморозка… Третьи вычисляют, кому он насолил своими статьями. Я ведь говорил тебе, что он публицист по особо важным делам. Опять же – собирался баллотироваться в депутаты…Но милиция всё же склоняется к другому.
- К чему?
- По некоторым признакам, это дело рук скинхедов.
- А при чём тут... Он ведь не еврей! Юрий Савельевич Сливочкин – никакого следа, по крайней мере, в ближайшем колене…
- Ну, во-первых, по слухам, не Савельевич, а Соломонович. Это, как говорят в Одессе, две большие разницы. А во-вторых, перефразируя советскую народную песню, «когда страна быть прикажет евреем – у нас евреем становится любой!». Одних евреями «назначают», другие сами записываются… Мой бывший сосед по дому, уж на что чистокровный осетин, но и тот нашёл у себя какую-то прабабушку с каплей еврейской крови – только чтобы уехать на ПМЖ в Израиль. Пишет теперь, что работает по специальности, стоматологом, купил дом, дочку отправил учиться в Сорбонну…
- Ладно, про Сорбонну потом расскажешь. Почему ты решил, что тут скинхеды?
- Да потому что рядом на асфальте крест со стрелами нарисован, а на груди у Юрки книжонку такую бросили, и вообще…
- Но, может, кто-то намеренно под них поработал? Чтобы со следа сбить?
- Я ж тебе толкую: это одна из версий… В редакции все на ушах стоят.
- Встанешь тут! Я к нему, мягко говоря, любовью не страдал, но одно дело – когда это происходит где-то и с кем-то, а когда с человеком, которого хорошо знал… Как говорится, снаряды падают всё ближе!
- Да, не слабый подарочек к твоей презентации! Кстати, когда она?
- Через неделю. Ты будешь?
- Вопрос! Пожрать на халяву – это ж моё хобби! Я ни одних поминок не пропускаю…
- Циник чёртов! – только и сказал Валерий. – Имей в виду: я тебя на свои похороны не приглашу…
А презентацию Батыршин затеял пышную. Не по коню попона, как считал Валерий. Тем более, что убийство Сливочкина враз и надолго захватило умы, прессу и всё политическое пространство. Но предложение отложить торжество Пал Палыч отверг в своём стиле:
- Наш творец траура не знает – иначе бы жизнь остановилась!
И оркестр, как говорится, грянул…
Валерий, прихватив стакан сока, нашёл себе неприметное местечко под ресторанной пальмой и оттуда наблюдал, как зал наполняется приглашёнными. Сам он отправлял билеты довольно узкому кругу, но по настоянию Батыршина список «допущенных к столу» оказался внушительным. И теперь, к своему удивлению, Валерий видел, что зов не пропал втуне.
В числе vip-персон явился в сопровождении двух спутников («неужто телохранители?» - предположил Валерий) Шипунов. С той поры, как он опасливо торговался в кабинете о цене своего депутатского голоса, Вениамин Александрович стал заметно осанистей и глаже. Карьера его шла в гору, он часто представительствовал на международных форумах, после чего авторитетно комментировал с телеэкрана позицию России в свете международного права. Удивившись было его приходу, Валерий вдруг сообразил, где он впервые увидел Батыршина: ведь это его тогда, на пьянке в думском кабинете Шипунова, представили как «владельца заводов, газет, пароходов»! Воистину узок мир человеческий…
Почти следом в ресторан вошёл, почти вбежал приземистый господин - такой низенький, что лакеи у входа, приветствуя его, склонились чуть не до полу. «Адам Шерстенников, железорудный магнат, - догадался Валерий, вспомнив имя хозяина «Деловой газеты». – Надо же, потерял своего лучшего журналиста, а вот аппетит не утратил. Неужто Батыршину такой закадычный друг?!»
Явлению Литмановича, Лебедянского, других, ему неведомых, но, по всему, не менее именитых персон Валерий уже не удивлялся. Подумал только, что ту короткую, душевную речь, которую он собирался произнести на церемонии, надо выбросить из головы к чертям собачьим: она прозвучала бы здесь как реквием на карнавале. Сказать что-нибудь дежурное – да и дело с концом…
- Что ж ты сбежал, друг сердечный? – услыхал он за спиной знакомый голос.
В его список Галина не входила – значит, Батыршин сам её пригласил?
- Да вот сижу… вдали от шума городского… - слукавил Валерий, понимая, что упрёк был совсем не за то.
- Все вы, мужики, трусы! – констатировала Галина, при этом дружески обнимая его.
«Все вы…» - эта расхожая формула всегда коробила Валерия. «Все бабы шлюхи», «все блондинки дуры», «все цыгане воры»… Приклеит человек ярлыки – и сразу ему всё в мире ясно.
И он огрызнулся:
- Я за всех не в ответе!
- Не груби – тебе не к лицу, - не обиделась Галина. – Я-то пришла тебя поздравить…
- Спасибо. Но хочу напомнить, что в разные века женщины ценили в мужчинах разные качества: то деликатность и галантность, то решительность, даже развязность…
- На всё своя мода.
- Вот-вот, для вас мода важней конституции!
- Вау, это надо записать. Продашь!? Впрочем, ты в некотором роде мой должник.
- Дарю! – великодушно улыбнулся Валерий.
- Ладно, побегу смотреть твоё детище. Кажется, его уже принесли.
Действительно, в центре зала появились мальчишки с пачками журналов, возглашая:
- Покупайте «Лики России»! Новый журнал с давними традициями! Первый номер!
Народ хлынул на крики, и Валерий оценил этот простенький, но остроумный ход Батыршина.
Неожиданно, откуда-то из-под пальмы возник Аркадий Пестун, он же Перовский.
- Сколько лет, сколько зим! – с жаром протянул он обе ладони, зажав подмышкой экземпляр журнала.
- А ты здесь откуда? – чуть помедлив, Валерий всё же ответил пожатием.
- Уважаю! – продолжал Аркадий трясти его руку. – Ув-важаю!
В мозгу Валерия тут же возникло знакомое продолжение: «… у кого денег много!»
- Не торопись! – охладил он собеседника. – Денег-то у меня пока не прибавилось…
- Уважаю за то, что волю проявил, своего добился!..
- Опять же, не моя заслуга…
- Да, спонсор у тебя крутой. Но и ты молодец! Рад, оч-чень рад!
- Ладно, спасибо… Тусуйся! – вспомнил он напутствие Аркадия на банкете, где случилась первая встреча с Суриковым. Кстати, лёгкий на помине, Суриков тут же появился в его поле зрения.
- Здравствуйте, Валерий Сергеевич! Вижу, принимаете поздравления?
Аркадий испарился, оставив их вдвоём.
- Я полистал ваш продукт, - сказал Суриков. – На мой вкус, немного скучновато, но в целом – журнал вполне стильный. Даже классный! Надеюсь, на меня вы не в обиде?
- Да вроде бы не за что…
- Ну и ладушки!.. А то я зацепился взглядом за одну мыслишку в вашем журнале… Вы – точнее, ваши авторы –обеспокоены нравственной деградацией человечества и хотят её остановить. Я правильно понял?
- Допустим…
- Но вот что странно: они апеллируют к прошлому, даже к настоящему… Где же это? А, вот: «Чем легче, комфортнее жизнь, чем больше она предлагает соблазнов, тем труднее человеку от них отказаться ради каких-то абстракций…» И дальше: «…только свобода сохраняет ценность для человека и человечества. Да и то лишь потому, что она, по сути, ключ ко всем благам жизни. Впрочем, сама она тоже добывается теперь не на баррикадах, а сугубо житейскими средствами – такими, как деньги, образование, карьера… Потому и к ней дорога подчас вымощена самыми низменными пороками». Ничего не скажешь – зло написано! Однако неплохо бы заглянуть в будущее, а?
Валерий не был настроен на философский спор, но очень уж не хотелось оставлять поле брани за бывшим патроном.
- Так ведь автор и обеспокоен будущим. Он считает, что рано или поздно мы сами себя уничтожим…
- А разве опыт истории ничему не учит? Хотите, я вам статейку напишу на эту тему? В порядке дискуссии, так сказать…
- Давайте! – согласился Валерий.
- Только чур – не редактировать! А то ведь знаю вас, журналюг, - причешете до зеркальной глади…
В этот момент по залу разлились мягкие, мелодичные позывные, приглашая к началу церемонии.
Извинившись, Валерий направился к подиуму, где перед микрофоном уже стоял Батыршин. С возвышения, пока патрон говорил, он обвёл глазами толпу и встретился взглядом с Олегом Грушиным. Вот уж кого он точно не приглашал! Похоже, кроме именных, Батыршин рассылал по офисам и билеты на предъявителя. И сейчас в глазах пресс-секретаря Литмановича Валерий явственно прочитал: «Ничего у тебя не выйдет с этим «врачеванием душ»! Допустим даже, что ты прав с диагнозом. Но оглянись: ты уверен вокруг, что эти люди хотят излечиться? Кто из них и зачем станет покупать такое чудодейственное средство как твой журнал? Им оно – как муха в варенье, другим – тем, что снаружи – просто не по карману. Так что, ликовать тебе рано!». Валерий отвёл взгляд и чуть заметно усмехнулся: «Посмотрим!»
Оглядывая зал дальше, он не нашёл Габунии – не иначе, совсем расхворался старик. Не было пока и Лидии с Тимуркой. Может, застряли в пробке? Жаль! Накануне вечером получился с сыном душевный разговор – впервые за долгое время. Говоря о предстоящей презентации, он рассказал Тимуру про дерево в Кара-Кумах.
- Представляешь, под ногами у тебя – желто-серая глина. Сухая, как… ну, как асфальт… только весь в трещинах. И вокруг, во все концы до горизонта, такая же гладь: ни горбинки, ни травинки, ни кустика. «Тандыр» называется… Оглянешься – и кажется, что ты вообще один на земле.
- Жутковато!
- Не то слово… И, представь, далеко впереди ты вдруг видишь дерево. Зеленое, с пышной кроной! Откуда оно здесь, как выросло на этой раскалённой сковородке?
- Мираж?
- Да нет, настоящее дерево.
- Тогда оазис?
- Но почему дерево одно? Загадка!.. Мой спутник, из местных, только посмеивался. А когда подъехали, оказалось, что дерево искусственное. Ствол, листочки – всё как живое, но синтетическое. Спутник объяснил: здесь снимался какой-то фильм, и киношники, уезжая, оставили дерево посреди пустыни. Ради смеха.
- Ничего себе смех! Человек понадеется, что отдохнёт, спасётся от жары, а там обман. Издевательство!
- С одной стороны, ты прав. Но понимаешь… мне всё же кажется, что дерево оставили люди добрые. На той голой земле, куда бы ты ни ехал, оно то и дело притягивает взгляд. Волей-неволей! И пока ты видишь его, у тебя есть ориентир. Ты не собьёшься с пути, не потеряешься – потому что есть точка отсчёта, место, откуда всегда можно начать путь сначала… И знаешь, когда я мечтал о журнале, мне частенько виделось это дерево. Пусть не настоящее, фальшивое, но оно стоит – и люди идут к нему. В жару, в холод, в бурю – идут! По-моему, это важно.
Тимур посмотрел на него каким-то новым взглядом и сказал только:
- Интересно…
Но в этом коротком слове Валерию услышалось многое. И то, что сын взрослеет. И что, наверное, начинает понимать его, а понимая – прощать. И что, быть может, ему, Валерию, впервые удалось помочь сыну понять что-то важное в жизни. Ведь наши дети, даже насмешливые и вздорные, размышляют о жизни – как и мы, взрослые. Пусть не так, как мы, но, скорее всего, более трудно, даже мучительно. И как ни хочется им помочь, важно не торопить, не сломать, не оттолкнуть…
- А теперь, - услышал он голос Батыршина, - разрешите представить вам главного редактора журнала, человека, талантом и трудом которого рождался наш первый номер. Приветствуйте – Валерий Моисеев!
С последним шагом к микрофону Валерий решил наконец, о чём будет говорить. Что бы там ни было и кто бы тут ни стоял – эти люди пришли. Пришли на твой праздник. С этого дня они твои читатели. Значит, ты работаешь и для них. И кто сказал, что с первого слова тебя поймут, поверят, станут твоими единомышленниками? Если бы всё было так просто – стоило ли высокопарно говорить о какой-то миссии?
- Коллеги! – начал он вместо привычного «господа». – Наши предшественники, основатели журнала, на мой взгляд, нашли для него очень хорошее название – «Лики России». Открыв первый номер нового журнала, вы увидите, что он густо населён, - как и наш город, страна…Хочу пожелать вам: читая, всмотритесь в лица наших героев. Всмотритесь в окружающих. Всмотритесь в себя. Если делать это искренне и постоянно, думаю, многое в жизни увидится по-другому. Сама жизнь станет интересней и лучше. Для всех! И тогда мы сможем сказать себе, что делаем журнал не напрасно.
Ему слегка поаплодировали. И тусовка пошла своим порядком: еда, разговоры – в каждом круге о чём-то своём. Нормальное, в общем, дело. Но Валерию вдруг показалось, будто что-то произошло. Не в зале, не в городе – в нём самом. И люди вокруг предстали перед ним совершенно иначе.
Он увидел перед собой, где-то далеко внизу, гигантскую, медленно вращающуюся сцену, на которой миллионы актёров – талантливых и бездарных. Испокон времён играется на Земле какой-то грандиозный спектакль. Гремят войны и совершаются подвиги, кипят страсти и происходят убийства, змеится зависть и вершится возмездие… Текут и текут жизни - в суете, в лабиринтах городов и паутине дорог, в гнездовьях жилищ и муравейниках континентов. И люди – миллиарды людей! – куда-то стремятся, волнуются, лицедействуют друг перед другом, изнемогая в этой бесконечной игре. Они сами сочиняют для себя житейскую пьесу – то комедию, то драму, они смеются и рыдают одновременно по одному и тому же поводу – поскольку то, что для одних счастье, для других – крушение, катастрофа. И нет у них режиссёра, который бы собрал, выстроил, упорядочил эту фантасмагорию – одновременно величественную и чудовищную. Но люди чаще всего того не сознают – они надеются, что режиссёр всё-таки есть, что он управляет этим видимым хаосом, верят, что благодаря ему их жизнь исполнена смысла, подчинена какой-то высшей, пусть непостижимой для них цели. Лишь иногда, оказываясь на краю, как бы внезапно прозревают и, не находя опоры ни под, ни перед собой, они в ужасе отшатываются от бездны – будто заглянули в чёрное, бездонное зеркало. И тогда они клянут режиссёра, забыв, что пьесу бытия сотворили сами, - но тут же, не в силах ничего в ней исправить, переписать набело, переиграть сначала, исступлённо взывают к этому невидимому творцу, умоляя хотя бы изменить конец - безвестный, но всегда устрашающий. Смеясь или грустя, ликуя или страдая, они спешат жить, спешат и верят, что однажды конец окажется-таки счастливым – и всякий раз, на протяжении вот уже десятков веков, убеждаются, что исход предопределён.
Один из них, мудрец из мудрецов, когда-то прозрел истину: «Весь мир – театр, и люди в нём – актёры». Увы, никто ему не внял, никто не остановился в этой всеохватной суете. Быть может, потому, что всех подгоняет инстинкт самосохранения: антракт означал бы смерть. Но суета ведёт к увяданию, оскудению душевному. А это увядание – разве не та же гибель, только протяжённая во времени?
…И как же ему захотелось оказаться сейчас на том пологом холме, где он сидел рядом с отцом на коротко стриженой траве! Опрокинуться, как отец, навзничь, смотреть на торопливые облачка в небе и чувствовать под рукой живую землю – упругую, тёплую от солнечных лучей или прохладную, как исходящая испариной человеческая кожа. Теперь он понимал, чем отец так наслаждался в ту минуту. Покоем! Покоем на земле, которая ещё недавно вздрагивала под ним в окопах. Покоем в душе, которая позволяла ему стать наконец самим собой: не солдатом, не мстителем, а человеком – во всей щедрости этого чувства…
Казалось бы, давно закончилась война, но люди каждый день, с утра до вечера и с вечера до утра, бесконечно воюют друг с другом. Ради чего? Может, потому и остаются для них скупыми их собственные души? Что ж, надо так же повседневно и спокойно пытаться достучаться до них.
«Но не будет ли это такой же суетой? – спрашивал он себя. – Не означает ли это – смириться, жить как все?» И отвечал: «Может быть. В конце концов, разве я – не один из них? Но точнее всё же иначе: делать своё дело – и делать как можно лучше. Время рассудит…»
2008 г., май.