19.
Ночью над Москвой разыгрался шторм.
Валерий проснулся от могучего громового раската и вскочил, чтобы закрыть окно, от которого уже растеклась по полу темная лужа. Дождь бился прямо в стекло, от чего оно, казалось, прогибается и, того гляди, лопнет. Внизу у детской площадки ветер неистово терзал тополя и липы, их ветви то хлестали причудливыми космами, то срывались со стволов и падали, как срубленные, наземь. Город, накануне заносчиво сиявший пышными огнями, теперь лишь пугливо мигал глазёнками уличных фонарей, вздрагивая при очередных сполохах молний. Стихия, как всегда, властно напоминала человеку его место на земле.
Впервые Валерий испытал это на себе в одной из зарубежных командировок. Сан-Марино, небольшой городок-государство в центре Италии, напомнил ему Ласточкино гнездо в Крыму – чуть не весь уместился на проплешине гигантской скалы, парусом стоявшей посреди окрестной равнины. А гостиничка, в которой поселился Валерий, каким-то чудом зацепилась за самый краешек этой проплешины.
Журналисты местной газеты, которые и пригласили московского коллегу на свой праздник, по окончании торжеств предложили поездку по окрестностям. Валерий признался, что интересуется архитектурой современных костёлов – вернее, тем, что помогает церкви сохранять влияние в сегодняшнем своенравном мире. В попутчики ему дали человека преклонных лет, но довольно бодрого и весёлого. «Коммунист-католик» - представили его Валерию. Правда, кроме итальянского, тот знал лишь десяток слов на испанском, а гость, кроме русского, мог с трудом промычать что-то по-английски, но это не помешало поездке быть увлекательной и приятной. Костёлы, где удалось побывать, поражали модернистской смелостью. Куда девалась былая готическая строгость, аскетическая устремленность к небесам, мрачная надменность сводов! Многие Христовы храмы почти не выделялись из ряда обычных строений: те же соразмерные человеку габариты, такие же стены пастельных тонов. Если бы не кресты над ними – прошёл бы, не заметив, мимо. А уж внутри!.. Один из храмов выглядел, ни дать ни взять, концертным залом. Кресла в нём уходили вверх широким, просторным амфитеатром, вместо алтаря был невысокий подиум, на котором возвышалась кафедра, а в глубине стоял рояль, который, наверное, заменял традиционный орган, будучи современнее и, главное, дешевле. Ощущение демонстративного модерна довершил пастор, предложивший по стакану вина, изготовленного прихожанами из даров окрестных виноградников.
И ничем бы не омрачились, наверное, благостные впечатления дня, если бы «коммунист-католик», выбрав момент, когда пастор отлучился за вторым графином, не сорвал со стены янтарные чётки – из тех, что были предназначены к продаже. Он протянул их Валерию, но, увидев в его руках кошелёк, категорически замотал головой: дескать, дарю! Зачем подарок тайком сдирать со стены, было непонятно, но тут вернулся хозяин, последовал новый тост – и лишь на обратном пути Валерий понял, что за чётки «коммунист-католик» так и не заплатил.
Возмездие пришло ночью. Такой бури, что разразилась над скалой Сан-Марино, Валерий не видел даже в годы своей морской службы. Громы и молнии бушевали, не зная роздыху. Порывы ветра, злобно раскачивая утлую гостиничку, грозились вот-вот сбросить её в пропасть. Окрестности, тонувшие в беспросветных дождевых потоках, казались бездной ада. «Прости, Господи!» - поневоле шептал Валерий, сознавая некую свою причастность к воровству из храма. Только утром, шагнув после беспамятной ночи в лучезарный, свежевымытый мир, он вздохнул с облегчением.
Теперь, при виде московского буйства природы, напрашивался вопрос: может, виной всему его новый грех?
Впрочем, не будь в столице и других грешников, над ответом долго гадать он бы не стал. Не далее как накануне ему позвонил Олег Грушин и поинтересовался:
- Не пойму, ты предатель или просто дурак?
Валерий был готов и к звонку, и к такой постановке вопроса.
- А тебя лично какая формулировка больше устраивает?
- Ты хоть понимаешь, что сжигаешь за собой мосты?
- Да? Мостов я что-то не заметил… Так, жердочки…
- Стало быть, ты всё сделал сознательно? Тогда это подлое предательство – и никак иначе!
- Батюшки, какой пафос! Оказывается, и в ваших эмпиреях людям не чужды высокие страсти…
Олег бросил трубку.
Валерий, как ни пытался, не мог заглушить в себе авторского тщеславия: выходит, задел своей статьёй за живое, достал до печёнок! Уж если лакей злобствует, значит, и барина по нервам ударило.
Впрочем, Валерий был готов и к тому, что никакой реакции на статью не последует. Нынче это в порядке вещей: не заметить – и всё. Как ни ликовала на первых порах журналистская братва, пьянея от демократической вольницы, и как ни льстили ей политические кумиры, величая четвёртой властью, а только жизнь очень быстро расставила всё по местам. Слов нет, привычный окрик «к ноге!» раздавался всё реже, а скоро и вовсе вышел из моды. Но одним ощутимо дали понять, что власть эта «четвёртая» ограничена длиной поводка – то есть простирается ровно настолько, насколько позволено. Другие и без команды радостно семенили за хозяином, то и дело поглядывая вверх в ожидании очередной подачки. Третьих, особо непонятливых, без церемоний погнали вон, обрекая на долю бродячих псов: питаться городскими отбросами, облаивать случайных прохожих да спасаться время от времени от хорошо организованного отлова. Ну, а если кому-то вдруг удавалось подать голос, обращать на это внимание стало дурным тоном: первая, вторая, да и третья власть считали себя вполне самодостаточными, чтобы обходиться без четвёртой.
Канули, будто и не были, времена, когда после критической газетной статьи следовало обсуждение или служебное разбирательство, должностные лица обязаны были давать официальный ответ, а виновные несли наказание вплоть до смещения с высоких постов. Теперь разве что старики, с младых ногтей уверовавшие в силу печатного слова, иной раз слёзно обращались в редакции с житейскими печалями: мол, на вас вся надежда. И даже если кто из газетчиков, сжалившись, публиковал этот крик души, он заведомо знал: в коридорах власти его, скорее всего, не услышат. Если что и вызывало редкие публичные скандалы, то лишь скабрёзные подробности политической или светской жизни. Но и эстрадные дивы, и высоко ранжированные чиновники научились любой скандал обращать на пользу своему имиджу – тем более, что подыскать на общественных помойках борзописцев, готовых чем угодно прикормиться, не составляло труда. Быстро поняв это, те же дивы и чиновники считали теперь хорошим тоном выражать презрение к прессе, именуя её не иначе как «жёлтой». И никто не задумывался над тем, не слишком ли дорого обходится обществу этот массовый дальтонизм…
Валерий, с недавних пор отдалившийся было от профессиональной работы, многое испытал на себе, когда готовил статью «Дом, который присвоил мэр». Куда бы он ни приходил, с кем бы из чиновников ни общался, при слове «журналист» захлопывались все двери и замки – как ставни в исторических кинофильмах, когда в города входил неприятель. Другое дело, если он предъявлял удостоверение «Континент-банка» - тут навстречу распахивалось само радушие, а в глазах собеседников сквозило потаённое вожделение. Как ни противно, но по вечерам, возвращаясь с подобных «раскопок», он признавался себе, что наука Сурикова не прошла для него даром: где срабатывало личное обаяние, где съестной «сувенир» или милая безделушка, а где и толика «представительских», выделенных из закромов пресловутого Института кризисов.
Ещё сложнее было опубликовать статью. Ходить по редакциям с разоблачительным материалом о корыстной сделке главы группы «ШАГ» Игоря Литмановича и городских властей, жертвой которой грозило стать старику с Тверского бульвара, значило не только выставить себя на посмешище коллегам, но и погубить всё дело. Информация мигом дошла бы в оба конца, а уж тем, как перекрыть кислород дотошному поборнику справедливости, никто бы не затруднился. Но…
Есть, есть-таки свои прелести в балаганной ярмарочной суете – как есть свои преимущества в буйстве полевого разноцветья перед унылой заданностью садовых газонов. На прилавке одного из газетных киосков Валерию бросилось в глаза полемически-дерзкое название - «Честная газета». Надо же, поддавшись на провокацию, подумал он, - остальные, дескать, нечестные? Тут же газету купил – и понял: эврика! Каждый материал, даже на самую банальную тему, был подан и озаглавлен так, что не прочесть невозможно. И в каждом, признаться, была изюминка, которая подтверждала: эта газета знает больше других. Заглянув по привычке в выходные данные, Валерий прочёл: главный редактор Галина Зарницкая. Неужели та самая?
Девушку с таким именем он помнил корректором областной газеты. Заметки, которые она пробовала писать, были профессионально беспомощны, но что у них было не отнять, так это до смешного обострённое чувство справедливости. Редактор Андрей Игарков, отправляя очередной опус в корзину, приговаривал: «Нам только экстремизма не хватало!». Позже, будучи уже в Москве, Валерий узнал, что Галина стала депутатом местного законодательного собрания, где вскоре же вступила в битву с губернатором. Был суд, который она, естественно, проиграла. Не успокоившись, примчалась в столицу, обзавелась единомышленниками, опубликовала несколько скандальных разоблачений о губернских злоупотреблениях, снова был суд – и опять не в её пользу. А теперь, поди ж ты, - главный редактор… Но, может, не она? И кто её финансирует, такую «Честную»?
В редакцию он всё же позвонил – так, интереса ради. Оказалось, не зря. Зарницкая явно обрадовалась ему. Встретились неподалёку от Халатного переулка. Не потому, что для Валерия это было удобнее, и не потому, что он собирался похвастать, где работает, – просто, сам определяя место, он испытал подзабытое ощущение некоей галантности. А, увидав Галину, понял, что она уже далеко не тот воробышек-корректор, которого шпыняли за пропущенные запятые. В твидовом полупальто с темно-зелёным шелковым платком на шее, в пышном облаке медных волос и крупных дымчатых очках, она с порога заставила всех присутствующих в кафе признать в ней хозяйку жизни. Валерия она уверенно повела к самому уютному столику, официанту ласково предоставила возможность самому выбрать для неё десерт к кофе, после чего сняла наконец очки и обернулась той искренней простушкой, которую он помнил по своему провинциальному далёку. Статью она прочла тут же и сразу согласилась печатать. Никаких «что» да «как» относительно своей нынешней жизни обсуждать не стала, и Валерий, будучи намного старше, почувствовал себя мальчишкой – так ребята-одноклассники однажды замечают, что их ровесницы-девчонки как будто взрослее и умнее их. Глядя на эту изменившуюся, уверенную в себе женщину, он даже по-новому подумал о Лидии: может, живя рядом, он и в ней проглядел такой же процесс преображения?
Когда статья вышла, сначала вроде бы ничего не произошло – так, некоторое «шелестение» внизу: звонки знакомых, коллег, потерявших его из виду… В банке и вовсе никому было невдомёк – там читали исключительно респектабельные, деловые издания, чтобы знать всё о курсах валют и ситуации на фондовых рынках.
Но звонок Грушина опять напомнил Валерию историю со статьёй Юрия Сливочкина: бизнесмены – быть может, единственные, в ком сохранялась ещё чувствительность к публичным ударам. А «низовой» ветерок оказался предвестником настоящей бури. Статью цитировали в прессе, обсуждали по телевидению, публичные политики требовали расследований того, как используется в городе государственная и муниципальная собственность, как распределяются заказы на строительство. В ведомстве Литмановича прокуратура произвела выемку документов и компьютеров…
Лидия, когда они встретились по случаю выписки Тимура из больницы, огорчённо сказала:
- Какой ты всё же непрактичный мужик! Олег считает, ты не их – ты себя предал. Ну подумаешь, старичка переселили бы… Да ему же лучше – к свежему воздуху ближе! А ты опять без журнала остался… Всю жизнь донкихотствуешь – дон Кихотом и помрёшь! Но тот хоть никого не предавал…
Опять и опять Валерий слышал это словцо – «предатель». Странно, что люди, позволяя себе воровать, грабить, изобретая всё новые способы «кидать», «обувать», «нагревать» ближнего и дальнего, остались болезненно восприимчивы в вопросах личной преданности. И ладно бы, речь шла о жизни и смерти!
Он часто вспоминал рассказы мамы о том, как она прятала отца, бежавшего из немецкого плена. Взяли его на поле боя, раненого, в беспамятстве, отправили в ближайший лагерь для таких же бедолаг. Лечить их никто не собирался, кормили впроголодь, гоняли по утрам на дорожные работы. Но они были молоды – и потому зарастали раны, возвращались силы, пробуждались надежды.
Отец хорошо знал немецкий – в школе и университете язык давался ему легко. К тому же, у него был красивый почерк. Прознав об этом, немцы поручили ему выписывать пропуска: они решили отпустить несколько пленных, чтобы продемонстрировать населению свой гуманизм. И конечно, отец этим воспользовался – выправил документы для себя и ещё одного товарища по несчастью. Решили, если доберутся до дому, дождаться где-нибудь в потайном месте наших наступающих войск и вернуться в строй.
Бежали ночью. Под утро услыхали лай собак – погоня! Спасло богом посланное болото: забыв про раны, обдирая в клочья одежду, они нырнули в мутную холодную слизь, успев только обломать трубчатые камышинки – чтобы дышать…
Глинистая пещера, вырытая матерью в холме на окраине города, надёжно прятала их месяца полтора. А когда со дня на день должны были прийти наши, мама, принеся затворникам еду, услыхала визгливый оклик соседки: «Партизан прячешь? Хочешь, чтобы нас всех перевешали?!»…
В их семье никогда не вспоминали эту историю – слово «плен» вообще было табу для фронтовиков. Лишь спустя годы Валерий узнал, какой ценой отцу пришлось доказывать, что он не предатель. Зато предательница-соседка, по словам мамы, жила припеваючи, успев в своё время запастись добром эвакуированных знакомых.
- Ну какая она предательница, мам? – пытался объяснить Валерий. – Предатель тот, кто казался человеком преданным, верным, но оказался ненадёжным, слабым. А тётка эта всегда, наверно, была подлюкой…
Был ли сейчас он сам предателем по отношению к Литмановичу? С одной стороны, Литманович проявил к нему некоторое участие, готовность помочь в издании журнала, а он, Валерий, вынес на всеобщее обозрение то, что стало ему известно именно в силу этого участия. Конечно, явно нарушил корпоративную этику. Но если корпоративная этика оборачивается круговой порукой, скрывающей преступление, - как тогда быть с профессиональной этикой журналиста? И потом: предательство всегда подразумевает корысть. А какую же корысть можно усмотреть в его статье? Лида права – он скорее выглядел дон Кихотом, сразившимся с ветряной мельницей.
Но ведь жизнь – одна, другой не будет. Кто же ты есть, если на каждом шагу пытаешься угадать, как выглядишь и кому нравишься? Как жить, если всех опасаться, всего остерегаться? Быть самим собой, следовать собственным, а не внушённым понятиям и чувствам – это ли значит быть предателем? Другое дело, что люди привыкли скрывать от окружающих свои чувства и понятия до поры, до удобного момента, - тогда и возникает ощущение обмана, предательства…
Сам Валерий уже не раз убеждался, как это больно - ошибаться в людях. Одна такая ошибка чуть не стоила ему жизни. Было это в первый год флотской службы, в учебном отряде. Разный там подобрался народ. Были ребята из уральских и сибирских деревень – схожие каким-то молчаливым добродушием и спокойной силой. Военный распорядок они воспринимали как неизбежность, особо им не тяготились, но и жилы не надрывали. Жили по сказу: на дело не напрашивайся, но и от дела не отпрашивайся. Другие, большей частью из центральных городов, были поразбитней, пофасонистей. Им явно хотелось быть на виду, в том числе у начальства. Они и держались кучней, что, наверное, прибавляло уверенности в непривычном, тревожном окружении. Трое из этого окружения вообще жили наособицу: ходили вразвалочку, команды выполняли нарочито медленно, то и дело сплёвывая сквозь зубы, и не просто разговаривали, а «ботали по фене». По вечерам, в свободное время, они пели под гитару муторно-тоскливые или надрывно-любовные песни, собирая вокруг весь чувствительный молодой народ. «Видать, уже срок мотали!» - сообщил однажды Валерию один из тех, городских и нервных.
- Ну и что?
- В авторитеты хотят выбиться… Скоро права качать будут, подонки!
- Ну почему сразу «подонки»? Мало ли что в жизни бывает…
Мишка – так звали парня – был родом с Волги, из Васильсурска.
- Болдино знаешь?
- То самое, пушкинское?
- Ну да… Так это рядом – считай, два лаптя по карте…
Шутка Валерию понравилась, да и парень оказался интересный: читал наизусть Блока и Гарсиа Лорку, рассказывал о Горьковском театре, где, по его словам, успел сыграть пару ролей в молодёжных спектаклях и от которого его оторвала призывная повестка.
- Всю судьбу мне, гады, исковеркали! – злобился Мишка на всех командиров и начальников, уважать которых обязывал ненавистный устав.
- Думаю, ты неправ, - пытался успокоить его Валерка. – Смотри, сколько вокруг человеческих типов – только наблюдай! Будешь потом играть – люди ахнут. Старшина говорил, что и у нас скоро драмкружок появится…
- «Драмкружок»! – передразнил Мишка и желчно процитировал постылый устав: – Тут за время службы только и увидишь, что «грудь четвёртого человека, считая себя первым»… Нет, надо рвать отсюда, пока не поздно!
- Ты что, с ума сошёл?! Всю жизнь себе искалечишь!
Мишка расхохотался:
- Неужто заложишь?
С того дня между ними будто пролегла тёмная полоса. А вскоре Валерий стал замечать, что и блатная троица стала на него коситься, и вообще вокруг возник какой-то вакуум. Лишь через месяц, когда Мишка получил из дому справку, по которой его комиссовали, и у Валерия стали восстанавливаться нормальные отношения с ребятами, он узнал, что «артист», опасаясь, видимо, как бы Валерий не сорвал его планы, распускал слухи, будто он «стучал» начальству на своих сослуживцев. А поскольку, полагая в нём родственную душу, Валерий делился даже самым сокровенным, то, приправленные подробностями, слухи эти выглядели вполне достоверными. Один из блатных даже признался как-то:
- Хотел я тебя втихаря пришить где-нибудь, да твоё счастье – случая не поймал!..
…Нет, защищая Габунию, он, если заботился о корысти, то лишь об одной – чтобы не было стыдно перед самим собой за то, что в погоне за собственным успехом перешагнул через человека
20.
Очередное совещание у Сурикова было по обыкновению суровым и деловым. Правда, Валерий с началом работы над книгой не подвергался «допросам с пристрастием», как остальные, – когда шеф, выбрав жертву, принимался выматывать из неё душу, требуя подробнейшего отчёта за неделю и ядовито комментируя малейшие промахи. После такого публичного поношения человек начинал думать, что не только работать в банке – и жить-то ему осталось недолго. Но Суриков бывал и милостив. Он мог тут же после совещания оставить «казнённого» в кабинете, предложить кофе с лимоном и, как ни в чём не бывало, повести речь о каком-нибудь новом проекте, которых у него наготовлено, казалось, на годы вперёд. Окрылённый доверием, человек после этого готов был и горы сворачивать, и вообще идти за шефом «хоть на край земли, хоть за край».
На этот раз, думал Валерий, объектом разноса неминуемо станет он – за грех по отношению к дружественной группе «ШАГ». Но ничего подобного не случилось. Жертвой на этот раз был избран Лёнечка Изяславский, а остальным Суриков поставил новую задачу: за одну-две недели склонить как можно больше партнёров к созданию РАР – Российской ассоциации рекламодателей. Идея, как всегда, выглядела привлекательно: в рамках ассоциации представители бизнеса могли бы вырабатывать единую пиар-политику, не мешая друг другу, а главное – сдерживая хищные цены на рекламном рынке. Но подоплёка новой инициативы была ясна: во-первых, вовремя узнавать, что у конкурентов на уме, а во-вторых, связать их своеобразной круговой порукой под эгидой «Континент-банка».
После совещания, перед выходом на люди, команда как всегда заряжалась кофе. Над столиком, где стояли приборы, красовалась фирменная надпись: «ЗАПРЕЩАЕТСЯ: 1. Курить дешёвые сигареты. 2. Пить дешёвый кофе. 3. Рассказывать дешёвые анекдоты». Сигареты каждый выбирал себе сам, качество кофе обеспечивала Наташа – «за счет фирмы», ну, а по третьему пункту вердикты выносило само «высокое собрание».
- Слыхали новый анекдот? – Аркадий, отхлебнув первый глоток, направился к своему месту. – На улице к курящему прохожему подходит корреспондент Валерий Моисеев и спрашивает: «Сколько сигарет вы выкуриваете за день?» - «Пачки 2-3» - «И давно?» - «Лет 30». Моисеев что-то подсчитывает, потом говорит: «Если бы вы не курили, то на эти деньги могли купить вон тот небоскрёб». «А вы курите?» - интересуется прохожий. «Нет» - «А небоскрёб у вас есть?» – «Нет» - «А я курю. И небоскрёб – мой!».
Вместе со всеми Валерий рассмеялся. Но Аркадий не был настроен на благодушие:
- На переговоры к Литмановичу ты, конечно, не пойдёшь?
- Боюсь, не тот будет результат.
- А кому прикажешь за тобой подтирать? Мне? Лёнечке? Или, может, Степану Власьевичу?
Поименованные персонажи всем видом дали понять, что на подобную миссию не согласны. И Аркадий продолжал:
- Наташа говорит: наш Валера – это большой ребёнок. Скажи, родной: ты действительно хорошо сохранился или просто не лечишься? Который месяц здесь работаешь, а до сих пор не усвоил элементарных вещей…Ты же как паршивая овца – всё стадо портишь!
Валерий понимал: его ответа ждёт не только Аркадий. Но, чтобы не ввязываться в бессмысленную, заведомо проигрышную для него перебранке, решил со словами не торопиться. Мокрушин попытался умиротворить бывших приятелей:
- Аркадий Алексеевич, вы-то у нас максималист – и тоже не по годам. В вашем возрасте надо бы признавать за человеком право на ошибку.
Но Аркадия словно с цепи спустили:
- При чём тут максимализм! Мы все – люди команды: пашем, деньги приносим… Он с этих денег кормится – и нам же гадит! А Руслан молчит. Потому что, видите ли, Моисеев у нас ребёнок… Вот пусть он сам идёт к Литмановичу и кается: виноват, мол, больше не буду!
Мокрушин поймал взгляд Валерия и кивком позвал: покурим? Прокурор, которому по жизни чаще доводилось карать, чем оправдывать, он теперь старался войти в положение:
- Вы и вправду больше журналист, чем бизнесмен…
- А что, порядочность – черта профессиональная? Бизнесменам не свойственная?
- Как вам сказать… Припоминаю любимого вами Ленина. Ведь это он утверждал: нравственно то, что полезно для революции. Вот и бизнесмен рассуждает: порядочно то, что выгодно для бизнеса. Чему же удивляться? Конечно, Руслан Юрьевич к вам хорошо относится, но…
- А мне Руслан Юрьевич не судья!
- Но, простите, - Мокрушин иронически улыбнулся, - деньги-то вы пока получаете у него…
- Вот именно: пока! Выходит, завтра, начни я работать у другого, должен буду присягнуть уже другим понятиям о нравственности? Так скоро и сам перестанешь понимать, кто ты есть!
- Ну ладно, - Мокрушин был настроен более миролюбиво, чем Аркадий. - Не сердитесь на меня, старика. Просто вы мне симпатичны, смолоду я тоже был таким… Кажется! – прибавил он, чуть запнувшись. – Куда только всё девается: наши принципы, идеалы?.. Кажется, это Гоголь сказал: выходя из юности, забирайте с собою всё лучшее в себе – не поднимете потом… Мудрый был мужик – даром что до сорока пяти не дожил! Мне кажется, его до сих пор по-настоящему не оценили. Сейчас и вовсе читать перестали. А со мной, признаюсь вам, странные вещи происходят…
Мокрушин помолчал, близко-близко заглянул Валерию в глаза, словно угадывая его возможную реакцию, и, решившись, договорил:
- Мне, когда Гоголя перечитываю, стыдно становится. Представляете? Стыдно – и страшно! Что же мы делаем, думаю?! Он ведь о нас писал, о сегодняшних! Как будто провидел лучше всякого Нострадамуса… Не события, не войны, не революции – нет! Пропасть человеческую – вот что он видел. А мы идём к ней, идём - и ведь остановиться не можем, вот в чём беда!
Валерий смотрел на собеседника удивлённо. Надо же – и в нём, оказывается, идёт какая-то трудная, неприметная снаружи работа. Конечно, и не в нём одном - просто люди сегодня редко говорят об этом друг с другом. Недосуг? Или боятся быть непонятыми, смешными? А кто-то и подавляет, гонит от себя такие мысли – чтоб не мешали жить…
Мокрушин между тем продолжал:
- Я ведь давно вижу, что вам здесь душно, Валерий Сергеевич, – он даже помахал рукой, разгоняя дым – будто пытаясь добавить на лестничной площадке свежего воздуха. – У меня тут один знакомый объявился… Ничего особенного: адвокат, работали вместе в Оренбурге… Оказалось, он теперь человек богатый, своё дело завёл.
- Старой школы, значит? – Валерий не понимал, с чего вдруг Мокрушин перешёл к воспоминаниям. – Нынче-то адвокаты скороспелые: курсы закончат или даже купят диплом – и всё, за любое дело берутся, лишь бы бабки…
- Нет, это человек основательный, серьёзной квалификации. И на днях он обмолвился, что собирается издавать журнал. Может, вас познакомить?
- Неожиданная идея! – засмеялся Валерий. – Спасибо, конечно, но я в юриспруденции не силён.
- А чем чёрт не шутит?
Опять это словцо! Неужто и в богоугодном деле без чёрта не обойтись? С момента, когда Валерий заболел идеей журнала, ему не раз уже приходила мысль, что он и вправду бы отдал душу чёрту-дьяволу – только бы покончить со своей затянувшейся жизненной несуразицей, с унизительным ожиданием манны небесной. Но чёрт, если и шутил, то всё как-то мимо, мимо…Вот и сейчас Мокрушин продолжил вовсе уж неожиданно:
- Жаль! А то, смотришь, и мне, старику, копеечка перепала бы!
- Не понял… Тоже ушли бы в журнал?
- Не-ет, - отмахнулся Мокрушин. – Просто…долларов по сто в месяц… ну, за эту услугу! – мне бы и хватило…
«Вот так финт! – изумился Валерий. – Не брезглив товарищ прокурор – не гнушается и мелочишкой».
Мокрушин меж тем смотрел на него простодушно и ласково – ни дать ни взять, добрый доктор Айболит. Скажи ему сейчас то, что просится на язык – как ребёнка обидишь. А не скажи – мерзость на душе останется. Ведь он и не смущается – даром что ещё недавно клеймил с трибун взяточников и стяжателей. Да и чего смущаться? И перед кем, если он убеждён, что сегодня все так живут? Иной, может, и не так, но не скажет и не упрекнёт. Толерантность не позволит. Удобное, в сущности, понятие – толерантность. Вроде бы ничего предосудительного: просто терпимость к иным взглядам, вкусам, поступкам. А присмотреться – элементарная беспринципность, вплоть до подлости. Время, говорят, такое. Но время для всех одно. А люди в нём – всё-таки разные. И каждый сделал выбор задолго-задолго до этого времени…
Отступление 5-е
Всех нас так или иначе учили (или приучали?) играть в поддавки. С Валерием это произошло во время службы на флоте.
Был он тогда уже старшиной команды и секретарём комсомольской организации дивизиона живучести. Дело шло к тому, чтобы получить от командования направление на подготовительные курсы в университет, а там – гражданка, студенчество, вольница…Команда у него числилась отличной, а в комсомольской жизни он пытался всеми силами преодолеть казённую, мёртвую показуху и формализм. Выпускал с друзьями яркую, смешную стенгазету, которую сбегались читать со всего корабля; собирал сослуживцев на встречи с теми, кто возвращался из отпусков – чтобы обсудить их впечатления о жизни дома; проводил турниры смекалистых и сильных…
На беду, прислали в ту пору на корабль нового замполита. Майор Урусов, мало того что не понимал особенностей флотской службы, оказался ещё и педантичным уставником. Вызывая в каюту членов комсомольского бюро, он знакомился с ними как на допросе: «Фамилия? Имя? Отчество? Род занятий родителей?..» Дивизионную стенгазету он упразднил: «Не положено! Хватит корабельной многотиражки». Встречи с отпускниками тоже отменил: «Мало ли что они там наговорят?!» Попытки Валерия поговорить о психологической разрядке пресёк на корню: «Устав этого не предусматривает!». Температура взаимонепонимания накалялась.
Нарыв лопнул во время очередного выхода в море. Поход выдался тяжёлый: людей на корабле не хватало, вахту приходилось стоять каждые четыре часа, к тому же две недели нещадно штормило, плюс учебные тревоги, выпадавшие, как назло, на короткие часы отдыха… Словом, к моменту возвращения все были измотаны до предела. И за полночь, когда Валерий, сдав вахту, надеялся хоть немного поспать, его растолкал вестовой: «К Урусову!». Валерий догадывался, зачем он понадобился замполиту ночью – чтобы к приходу на базу был выпущен боевой листок. Неужто ради этого вставать, перебивать сон? Дело-то пустячное… «Скажи, что ты меня не нашёл» - ответил он вестовому. Благо, на крейсере больше восьмисот помещений, и завалиться спать он мог где угодно. Вестовой с пониманием ушёл. Но едва Валерий увидел первый сон – явился снова: «Майор приказал найти во что бы то ни стало!» Спросонок Валерия понесло: «Не пойду!» - «Я вам что, мальчик, - туда-сюда бегать?!» - «Не пойду!» Минут через десять вестовой опять возник в сумерках кубрика: «Замполит приказал взять двух матросов и привести тебя силой!»
Дело принимало нешуточный оборот, да и сна, по правде говоря, не было уже ни в одном глазу. Но когда Урусов увидел перед собой Валерия, то, наверное, понял, что он на грани срыва. И тихо сказал: «К приходу в базу должен быть боевой листок». Валерий ответил «есть»…
Но вместе с боевым листком появился ещё один – объявление о том, что вечером состоится партсобрание с повесткой дня «Персональное дело кандидата в члены КПСС В. С. Моисеева (попытка невыполнения приказания)».
Кандидатского стажа Валерия к тому времени оставалось всего два месяца. Ребята над ним подтрунивали: «Думаешь, с корочками карьера быстрей пойдёт?» Он отшучивался стихами Евтушенко: «Я делаю себе карьеру тем, что не делаю её!» Сенька Байлов из боцманской команды, с момента встречи в корабельном карцере – дружок закадычный, тот прямо спросил: «Как же ты можешь вступать в партию, в которой ВСЕ ЭТИ?» - «Потому и вступаю, что снаружи их не достать и не выковырять – надо попробовать изнутри!»
И вот теперь, когда до рубежа оставалось всего-ничего… А ведь ещё и по самому больному ударят – не дадут «добро» на подготовительные курсы. Значит, целый год для учёбы терять?!
…Собрание прошло точно по сценарию: и сообщение Урусова прозвучало как сообщение ТАСС о поимке шпиона, и товарищи по партии не жалели гневных слов, и приговор был единогласным: исключить! В конце замполит спохватился: как доверять такому комсомольскую ячейку? Освободили и от обязанностей секретаря…
Но чем хороша бюрократия – она сама себя страхует. Решение собрания должны были поочерёдно утвердить партбюро дивизиона, партсобрание корабля, партком корабля, наконец – парткомиссия базы. И с каждой ступенькой ущерб обороноспособности страны, нанесённый строптивым старшиной команды, по-видимому, терял в весе. Исключение сначала заменили строгим выговором с занесением в учётную карточку, потом – строгим без занесения, в конце концов – просто выговором, который, хоть и не подарок для кандидата, всё же оставлял шанс. Чтобы его реализовать, Валерий попросил дать ему какое-нибудь общественное поручение – взамен секретарских обязанностей. «А что тебе поручить?» – пожали плечами товарищи по партии. «Могу быть агитатором», - подсказал Валерий. «Ну, будь, - равнодушно согласились товарищи. – Агитаторы нам нужны». Агитаторами обычно назначали кого ни попадя, когда остальные общественные поручения были распределены, – просто «для охвата».
Тем временем у Валерия родилась идея ответить майору его же оружием. В корабельной лавке он купил общую тетрадь в ледериновой обложке, расчертил на столбцы и графы и вывел на первой странице: «Дневник агитатора». Утром следующего дня в тетради появились первые записи:
«16 сентября, 6.10. Беседа с матросом Коркиным о пользе личной гигиены.
6.30. Беседа с матросом Гобызовым о влиянии физической зарядки на моральное здоровье личности.
6.45. Беседа с коллективом 3-го отделения 1-й команды о качестве приборки в кубрике и на боевых постах.
7.20. Показательная проверка заправки коек в кубрике водолазной команды.
…
22.40. Беседа с матросами 2-го отделения трюмной команды о роли вечерних тренировок для изучения материальной части и отработки навыков управления механизмами корабля в условиях, приближенных к боевым».
Изо дня в день в течение двух месяцев он без устали заполнял тетрадь подобной чушью, оберегая записи от посторонних глаз. Наконец пришёл день, когда товарищи по партии собрались, чтобы решить судьбоносный вопрос: снять с него взыскание и принять в члены – или отказать как не оправдавшему доверия. Урусов, уверенный в исходе, сидел в углу как на троне. Когда Валерию предоставили слово, он рассказал, как идёт служба, признал факт своего грехопадения, потом, отчитываясь о выполнении общественного поручения, раскрыл тетрадь и начал читать…
Сперва окружающие слушали его с недоумением. Потом стали смотреть с сочувствием: не иначе, свихнулся парень от строгого взыскания. Спустя минут пять в кубрике раздались смешки. А вскоре уже всё собрание хохотало, заглушая порой исповедь кандидата. Урусов, посиневший от злости, вскочил с трона:
- Чему смеётесь? Ведь он издевается над нами!
Но кто-то из офицеров, успевших и на себе испытать службистское усердие замполита, вполголоса заметил:
- Почему же над нами? Это он над вами издевается…
Триумф был полный. Валерия простили, приняли в партию, отпустили на курсы и в университет, майора перевели в какую-то береговую часть. И всё, казалось бы, хорошо. Но чем дальше в прошлое уходила эта история, тем отчётливее Валерий сознавал: фактически победил Урусов. Он, этот раб буквы, вынудил и его действовать по своим правилам. Не только Валерию – всем, кто был участником или свидетелем конфликта, он показал, что истинные мысли и чувства человека не значат ровно ничего, всё решают слова и фразы, сказанные нужным тоном, в нужное время и в нужном месте. Замполит, этот инженер человеческих душ, заставил его сыграть в поддавки, уступить лицемерию, заронив ядовитую веру в то, что в жизни так и надо: ловчить, притворяться, приспосабливаться – иначе ничего не добиться.
Не только участники того собрания – целое поколение усвоило уроки урусовщины. Разве тесть его, Никита Петрович – не тот же Урусов, когда приходит в ярость, если статьи и поступки Валерия не соответствуют «требованиям момента»? А Суриков с его победительной способностью управлять людьми – банкирами, министрами, журналистами, опираясь на их готовность следовать общепринятым условностям, политической моде или корысти? А Мокрушин, прикрывающий прокурорскими связями свою угодливость перед Мотей Лебедянским и стыдливо вымогающий «откат» за одно лишь обещание помочь ближнему? А Юрка Сливочкин, этот наёмник пера с репутацией рыцаря справедливости?
Вообще вся эта политкорректная лексика последних десятилетий: «несуны» вместо «воры», «коррупционеры» вместо «взяточники», «конформизм» вместо «предательство» - разве не свидетельства конечного торжества урусовщины? Не имеет значения, какой в государстве строй и какая партия у власти, - всё определяется степенью искренности и порядочности людей.
Валерию вспомнилась недавняя телепередача о конфликте двух титанов космической эры – Королёва и Глушко. Королёв настаивал на кислородном двигателе для ракет, Глушко считал его опасным и потому непригодным. Что ему было делать? Уступить авторитету Королёва, что было, конечно, проще и уютнее? Но он пошёл на конфликт. В конце концов его принципиальность стоила Королёву жизни, а стране – потери приоритета в космосе. Ну, а если бы наоборот? Или Глушко должен был уступить, даже считая себя правым? Мог ли он уважать себя после этого? И чего бы стоила правота, основанная на такой уступчивости?..
Нет, ничто не просто в этом сложнейшем из миров! А конформизм, замешанный на лицемерии, - крепчайший, почти нерушимый сплав. Но неужели вечный?