15.
Когда Валерий закончил статью, на часах было 4.22. Если минутами пренебречь, получалось, что писал он уже трое суток и всё время в одном промежутке - с полуночи до четырех утра. В принципе к такому режиму ему было не привыкать: почти всё, что выходило в газете за его подписью, написано ночами. Лидия с Тимуркой в это время спали, телевизионных соблазнов не было, телефон молчал, а главное – никаких тебе гранок, планёрок и прочей суеты, которая досаждала днём в редакции. Единственное, что могло отвлечь его в такие часы от писания, - зверский аппетит, но и о нём Валерий вспоминал обычно тогда, когда мысль вдруг начинала буксовать, и, чтобы подтолкнуть её, требовалось привести в действие «резерв главного командования» - из холодильника. Теперь, когда жена с сыном жили отдельно, на территории тестя Никиты Петровича, можно было сесть к столу и вечером, сразу после работы, но уже, наверное, срабатывала физиология. Валерий считал себя «жаворонком», потому что, на его памяти, после заката ни одной путной мысли ему в голову никогда не пришло.
Прежде чем вывести статью на принтер, он ещё раз перечитал её и набрал давно придуманный заголовок: «ДОМ, КОТОРЫЙ ПРИСВОИЛ МЭР». Звучало жёстко и привлекательно, к тому же вполне отвечало содержанию. Вопрос лишь, какая газета могла опубликовать материал. Валерий хорошо помнил, чем закончилась публикация Юрки Сливочкина в «Деловой неделе» против Моти Лебедянского. Понятно, что хозяин «ДН» Адам Шерстенников, даром что железорудный магнат, вряд ли захочет конфликтовать с властью. Другое дело, если он, как в случае с «Континент-банком», увидит и свой интерес – допустим, захочет насолить Литмановичу, о строительной афере которого шла речь в статье. Но даже в этом случае заголовок вряд ли сохранится. Да ладно бы только заголовок...
Предстояло ещё решить, как статью подписать. Валерий вполне отдавал себе отчёт в том, что собственными руками готовится убить хоть и призрачную, но ещё тёпленькую надежду на то, что, памятуя его услугу, богатенький Игорь Михайлович возьмётся таки финансировать журнал. За псевдонимом не скрыться, это ясно: службе безопасности группы «ШАГ», да ещё при квалифицированном усердии Олега Грушина, раскрыть его не составит труда. Только ухмылки вызовешь в журналистском сообществе: дескать, отважные пошли нынче рыцари пера – не с открытым забралом, а с фигой в кармане. Значит, ставить свою фамилию? Но Суриков назвал Литмановича «нашим партнёром» - значит, статья аукнется и в «Континент-банке». А уж Мотя Лебедянский церемониться не станет. Он, хоть и подался в министерские палестины, бразды правления в своей вотчине не потерял. Словом, куда ни кинь, всюду клин.
«А ты что хотел! – обозлился на себя Валерий. – В дерьмо влезть да не замараться?!»
Сам по себе вопрос – влезать или не влезать – теперь уже не стоял. Чем ближе он узнавал Габунию, тем яснее становилось, что делать гуманитарный журнал в доме, где попран сам гуманизм, уж слишком цинично. Проще всего, конечно, было бы найти предлог и попроситься у Литмановича под другую крышу. Тем более, что в разговорах с ним ни деликатнейший Ираклий Георгиевич, ни величавая Кира Максимовна не возвращались к угрозе своего отселения. Но сами эти разговоры…
…Вернувшись из лагерей, Габуния стал решать, чем ему заниматься. Самым доступным оказался экономический факультет, на котором в те поры мужиков можно было на пальцах пересчитать – почти сплошь увечные или убогие. Устроился он в областной потребсоюз счетоводом, а учиться стал на заочном отделении университета. И так, видно, изголодался по книгам, по науке, что уже спустя три года защитил диплом, ещё через год – кандидатскую диссертацию, следом докторскую… А потом грянул скандал.
Его докторская называлась «Госплан и соревнование» - плюс что-то ещё там в подзаголовке. Казалось бы, ничего криминального – оба термина вполне в духе окружающей действительности. Однако диссертация доказывала их полнейшую несовместимость. В жизни получалось одно из двух: либо госплановские разнарядки не допускали никакого «творчества масс», как именовали соревнование в газетах, либо энергия самого этого «творчества» выплёскивалась из плановых рамок. И тогда на складах оседали километры никому не нужных тканей, миллионы пар обуви, чаще всего – плохой или устаревших моделей, в закромах родины гнили тонны зерна, свёклы, картофеля, для которых не были подготовлены хранилища, – и сверхплановая продукция, за которую раздавались премии, звания и ордена, оборачивалась для страны огромными потерями сырья, денег и человеческого труда.
Пока эти откровения оставались достоянием лишь учёной среды, всё шло нормально. Но каким-то образом диссертация попала на Запад, там её издали отдельной книгой – и пошло-поехало! Габуния получил сполна – и печатной брани, и политических ярлыков, и профессиональных пинков. «Недобитый враг» было самым нежным определением, которое клеили ему те, кто вчера ещё восхищался смелостью и глубиной его научного анализа. Работал он к тому времени, естественно, уже не счетоводом потребсоюза, и ему было что терять. Но вместо того, чтобы, следуя советам доброжелателей, затихнуть и покорно каяться в грехах, Габуния стал выдавать штуки одна другой забористей. Теперь он сознательно отправлял на Запад статьи о противоречиях в мировой экономике. Нет, он не восхвалял преимущества капитализма перед социализмом и не ёрничал, уличая во лжи декоративно-парадную отечественную статистику. Он, по большому счёту, вообще не записывался в диссиденты – просто старался быть честным учёным и пытался всерьёз, без политических шор размышлять о путях развития мирового хозяйства. Вот и в новые времена, когда, казалось бы, пробил час, и даже недавние охранители устоев принялись на все лады выставлять себя борцами с неопасным теперь режимом, он не пытался взгромоздиться на вакантные пьедесталы. Рассказывая Валерию о тех днях, Габуния с усталой иронией припомнил давние, полузабытые, наверное, самим автором строки Евтушенко:
И лезут в соколы ужи,
сменив, с учётом современности,
приспособленчество ко лжи
приспособленчеством ко смелости…
Сам Ираклий Георгиевич – вместо того, чтобы, следуя репутации, вступить в хор новообращённых рыночников или, на худой конец, повинуясь возрасту, уйти в тень – вдруг резко и доказательно выступил против экономической эвтаназии, которой оборачивалась для страны так называемая шоковая терапия. И опять на него ополчились вчерашние критики – не сменив даже лексики. Теперь Габуния только смеялся. «Спорить с конъюнктурщиками, - объяснял он Валерию, - всё равно что изгонять крыс, бросая в них кусками сыра. А у меня не так много сил и времени, чтобы кормить крыс». Только предстоящее переселение лишало его сна и покоя…
И тогда Валерий спросил себя: можно ли, оставаясь журналистом, безучастно наблюдать, как вершится несправедливость по отношению к этому человеку? Если уж не остановить её (Литманович, помнится, говорил о реконструкции дома как о деле решённом), то хотя бы разобраться, нет ли способа сохранить за стариком право вернуться в обновлённый дом. Знать бы заранее, какие тайны ему откроются!
…Чтобы не насторожить своего вероятного издателя, Валерий решил не соваться к нему с наивными просьбами. Он придумал вполне респектабельную тему – о перспективах развития столицы после многолетнего застоя – и, вооружившись удостоверением мифического Института кризисов, отправился «по инстанциям». Суриков не возражал, полагая, что его полномочный представитель ведёт разведку в интересах банка. А Валерий тем временем постигал нравы новой популяции чиновников.
Сколько он помнил себя на газетном поприще, столько и не переставал изумляться этому вездесущему и всемогущему племени. Секретарши и помощники, начальники отделов и подотделов, референты и эксперты, заведующие и управляющие делами – каждый из них был единственным в своём роде, но в то же время неуловимо схож со всеми своими соплеменниками. Среди них Валерий встречал немало подлинных профессионалов, не за страх, а за совесть служивших своему делу. Таких людей было видно с первого взгляда и с первого слова. Чувство собственного достоинства проявлялось у них не в чванстве перед просителем-посетителем, не в демонстрации ниспосланного свыше могущества, а в деликатном умении вникнуть, понять, помочь. Тем самым они представали как интеллигенты в самом высоком, самом русском смысле этого понятия, возвышая одновременно и авторитет своего руководителя, и престиж учреждения, в котором служили. Увы, с давних пор Валерий обрёл опыт общения и с чиновниками иного типа. В ответ на телефонную просьбу соединить с начальником чаще всего слышалось: «А по какому вопросу?» Вроде бы логично – как иначе объяснить руководителю, о чём будет говорить с ним невидимый, а то и незнакомый собеседник. Да и самого собеседника избавить от напрасной траты времени, если он по незнанию обратился не по адресу… Но Валерий уже постиг непреложную закономерность: стоило начать объяснять цель своего звонка, как секретарши (или иные охранители начальственного покоя) решали вопрос по собственному разумению. Вариантов было немного: «Его нет», «Когда будет – не знаю», «Звоните позже», «На совещании»… Всё! Крепость становилась неприступной навсегда. В следующий раз достаточно было представиться, чтобы ответы следовали уже автоматически: нет, не знаю, звоните…
По логике вещей, новые времена должны были сделать власть более доступной и общительной. Но нет, митинговые декларации никто даже не пытался вживить в практику будней. Напротив, поскольку в просителях теперь оказались те, кто ещё недавно был в силе, новые столоначальники как бы мстили им за вчерашнее. А новые лакеи не только усвоили, но и усовершенствовали науку «угадать и угодить» - тем, что при этом свято блюли собственный интерес. А что? Неровен час, времена снова переменятся – стало быть, успевай, не зевай!
Особенно запомнился Валерию «привратник» у кабинета одного из префектов. В отличие от многих своих однорядцев, он почти никому не отказывал в пропусках, но, кажется, затем лишь, чтобы уморить многочасовым, но бесцельным просиживанием в приёмной своего шефа. Напуская туману, время от времени он требовал принести ему свежие газеты – и деловито, наискосок просматривал их. А то, наливаясь важностью, звонил в нижестоящий департамент и, выговаривая за упущения, произносил напоследок что-нибудь эпохальное, вроде: «Имейте в виду: экономика нуждается в интеллектуальном потенциале!». Или: «В сфере предпринимательства нет понятия «воровство» - важно, эффективно или неэффективно вложены наши средства!» Нет, он не пытался представить себя идейным борцом за рыночный уклад и, уж тем более, не обременял себя заботой о рациональном делопроизводстве как смысле своего пребывания у кормила. А когда Валерий, чтобы скоротать ожидание «вышесидящего лица», упомянул в разговоре Салтыкова-Щедрина, «привратник» лишь свирепо заметил:
- Нашли кого цитировать! Этих зануд даже из школьных программ наконец выбросили! Впрочем, нет… - попытался он смягчить злость шуткой, - Щедрина точно выбросили, а Салтыкова, кажется, оставили.
Спустя несколько минут он продолжил разговор
- Между прочим, копию документа, который вам нужен, я бы мог предоставить…
И, заметив вопросительный взгляд собеседника, глухо, в стол добавил:
- …Но всякой бумаге – своя цена.
Он явно не боялся огласки, закона, народного гнева, не опасался хозяина, поскольку верно оберегал самое святое – его уютное существование. Но главное, холуй знал, что сам он – клон, копия, слепок хозяина, который, у кого надо, такой же холуй, а тот – у своего хозяина, тот – у своего… И горе было живому, добросовестному человеку, которого бы волею судеб невзначай занесло в эту служебную иерархию: его быстренько обтёсывали по своему подобию либо гнали со двора взашей.
И всё же для Валерия многолетний опыт обращения в чиновных кругах не пропал даром: теперь ему было что предъявить. У него на руках оказались документы, подтверждающие, что городские власти не имели права распоряжаться домом, где жил Габуния. Да, на ремонт и даже реконструкцию старого особняка они могли замахнуться. Но как Ираклию Георгиевичу с его соседями эта площадь не принадлежала, так и город не обладал на неё узаконенным правом собственности. Значит, своевольно отдавать даже часть дома Литмановичу на распродажу было не чем иным как преступлением. А статья утверждала, что метастазы этого преступления опутали не только самые лакомые жилые дома, но даже многие памятники истории и культуры.
Оставалось найти, кто это мог напечатать. Вот если бы уже был свой журнал!..
16.
- Валя-а-а! - Голос Лидии в телефонной трубке бился, рвался в рыдании: - Тимка-а… Наш Тимка…
- Что? Говори же!
- Ножо-ом!..
- Что?! Где он?
- В Склифе-е…
Услыхав разговор, Суриков всё понял и тут же дал Валерию свою машину.
По пути в больницу, нервничая в пробках и пытаясь гнать из головы самое страшное, Валерий вспоминал вечер двухнедельной давности.
Вот уж не думал он не гадал, что окажется с тестем по одну сторону баррикад против собственного сына.
- Дайте вы человеку хоть поесть спокойно! А то насели, как… - Елизавета Васильевна на миг запнулась, сгоряча не находя убедительного сравнения: - …как медведи на теремок!
Тимка, понуро ковырявший вилкой в тарелке, прыснул – видимо, представив себя теремком.
- Вот! – взорвался Никита Петрович. – Смешно ему! Сидит, балбес лысый, и издевается над нами!
- Погодите… - пытался унять тестя Валерий.
- И годить нечего! Он, видите ли, нам гадит, а мы ему – годить?
Разгорелся сыр-бор из-за того, что Тимка постригся наголо – потому и был произведён в «лысые балбесы». Да ладно бы, только постригся по этой новой моде – но тесть в тот же день увидал его в компании таких же стриженых подростков, которые слыли в микрорайоне скинхедами и были замешаны в драках с мигрантами из Средней Азии.
- Не хватало мне ещё в тюрьму передачи носить – внучонку любимому! – не унимался Никита Петрович.
- Тимур, - тон разговора Валерию не нравился, и он решительно потянул одеяло на себя. – Ты, конечно, достаточно взрослый, чтобы самому выбирать себе причёски и друзей. Но ведь и нам, согласись, не всё равно, кого или что ты выбираешь. Мы хотим понять… Ты ешь, ешь! – прервал он себя на полуслове, уловив выразительный взгляд тёщи. - Хотим понять… Эти ребята… Ты действительно с ними дружишь?
- А что? – Тимка с вызовом поднял голову – как тогда, в лесу. - Нормальные пацаны…
- Я-то их не знаю, тебе видней… Выходит, дед напрасно волнуется?
- А чё волноваться?
- Ну, как они живут, чем интересуются?
- Нормально живут…
- Тимошенька, - вступила в разговор Лидия, - ты помнишь пословицу: с кем поведёшься, от того и наберёшься?
- А чё наберёшься? Ну, врезали они пару раз этим нерусским – ну и что? Пускай не наглеют!
- Что значит – нерусским?
- Ну, азерам всяким, чукчам азиатским…
- Нет, ты понял?! – не выдержал Никита Петрович. – Вы поняли? Фашист в нашей семье вырос!
- Прекрати, пень старый! – возмутилась Елизавета Васильевна. – Совсем разум потерял - словами такими кидаться! Человеку тверди «свинья, свинья» - он и вправду захрюкает… Ты, Тимурка, ешь и не слушай никого. Потом разберетесь!
Никита Петрович в сердцах махнул рукой и выскочил на лоджию курить. Валерий после ужина пришёл к Тимуру в комнату.
- Можно?
Не дождавшись ответа, он подсел к постели, на которой, отвернувшись к стене, лежал сын, и спросил:
- Объясни мне, если можешь, чем он виноват – тот, кто родился не русским, а грузином, узбеком, молдаванином? Что в этом преступного или постыдного? И разве в том, что ты родился русским, есть какая-то особая доблесть? Или твоя личная заслуга?
- А я горжусь тем, что русский! – отозвался Тимур.
- Хорошо. Я тоже этим горжусь. Но почему? Потому что это право мне завещали Суворов, Жуков, Чехов, Толстой, академики Павлов и Королёв… А после нас? Чем будут гордиться наши потомки, если мы, русские, опозорим это слово подлостью?
- Да?! – сын резко поднялся в постели. – Что вы мне нотации читаете? А когда чучмеки Ванькину девушку изнасиловали – это не подлость? У Петькиного отца машину угнали – не подлость? По всей Москве у них рынки, магазины, парикмахерские, аптеки, ночные клубы… На русской земле уже они хозяева, а не мы! Скажешь, Суворов за это воевал?!
Стараясь сохранять спокойствие, Валерий не отступал:
- Но есть закон – для всех наций равнозначный. Кулаками ничего не докажешь.
- А кто тебе сказал, что я – кулаками?
- Но если ты с теми, кто хочет решить проблему силой…
- Твой Суворов тоже побеждал силой!
- Нет, мой Суворов, - Валерий нажал на слово «мой», - побеждал, как ты помнишь, не силой, а умением.
- Всё равно! Врагов он бил!
- Правильно – врагов! Того же Емельку Пугачёва он считал врагом – и отправился его бить, хотя тот был русским. И сегодня… Воевать надо с преступниками, а не с нациями!
- Да что ты его уговариваешь?! – ворвался в комнату Никита Петрович. – Думаешь, в споре рождается истина? Он же упрямый как баран! По нему уже тюрьма плачет. А мне позор на голову…
Валерий буквально выдавил тестя из комнаты и прикрыл за собой дверь, оставив сына наедине.
- Никита Петрович, - сказал он, - в споре действительно рождается истина, но это не значит, что мы можем и должны присутствовать при родах. И Тимур вовсе не обязан немедленно каяться в своей неправоте. Он мальчишка, и то, что нам с вами кажется понятным, для него только-только открывается. Ну так дайте ему разобраться! Что толку, если он станет нам бездумно поддакивать? А завтра будет так же поддакивать своим приятелям… Вы этого хотите?
- Я ничего уже не хочу – только оставьте меня в покое!
- Ну вот! А я – хочу. Разговор с ним закончится, но осколки наших доводов наверняка застрянут в его голове. Он будет мучиться этим, думать, продолжать спорить – и в конце концов придёт к чему-то своему.
- К тюрьме он придёт, вот к чему!
- Заладила сорока Якова! – рассердилась Елизавета Васильевна. – Лидуся, скажи хоть ты ему, чтоб не каркал!
- А я просто боюсь за Тимурку, - промолвила Лидия. – Боюсь – и всё… Может, останешься, поговоришь с ним ещё? – предложила она мужу.
- В другой раз. Пусть успокоится, отдохнёт… Не волнуйся!
Уходя, он договорился с сыном, что на днях они встретятся снова – чтобы поговорить где-нибудь вне дома. Не успел…
Добравшись до клиники на Садовом кольце, он не сразу нашел вход. Уже который год пышный особняк был не то на ремонте, не то на реставрации, помещения за шереметевской колоннадой с их ободранными стенами и взорванным паркетом казались заброшенными руинами. Правда, лечебные палаты каким-то чудом содержались в приличествующем виде. Пожилой врач, не склонный к сантиментам, тем не менее терпеливо объяснил Валерию и Лидии, что Тимур потерял много крови, но сама рана не опасна, операция прошла успешно, и главное сейчас – дать парню прийти в себя, отлежаться, оправиться от потрясения. Следователя, который рвался опросить раненого («Допросить?» - хмуро уточнил врач. «Нет, именно опросить!» - настаивал посланец закона), к Тимурке допущен тоже не был, хотя разговор с раненым был для следствия единственной надеждой избежать очередного «висяка».
Просидев часа два у двери реанимационной и убедившись, что попытки жены взглянуть на сына «хоть одним глазком» категорически пресекаются персоналом, Валерий уговорил Лидию вернуться домой – до утра. Старики ждали их подавленные и молчаливые – даже всегда громогласный тесть. Елизавета Васильевна, устало выставив на стол подогретый ужин, только попросила Валерия не оставлять их в такую ночь и ушла к себе, прихватив из аптечки капли Вотчела.
Валерию постелили в комнате Тимура. Тёща попыталась, правда, восстановить естественный порядок вещей, но Валерий мягко намекнул, что им с Лидией неуместно по случаю несчастья с сыном вдруг оказаться в общей постели.
Оставшись один, он долго оглядывал комнату, рассматривал вещи Тимура, книги, безделушки – «фенечки», как их называла молодёжь. Ничего, что предвещало бы опасность. Но Валерий всё не мог уснуть: строил догадки о случившемся, корил себя, Лидию, Никиту Петровича, провожал по потолку хвостатые сполохи от автомобильных фар – и вспоминал, вспоминал…
Почему-то в памяти возник давно забытый персонаж из детства – Яша Гойхман. Правда, в классе его называли не иначе как Шунька – странное и непонятное прозвище. Время было послевоенное, не у всех ещё вернулись домой отцы. И Шунька, живший с матерью и младшей сестрёнкой, весь учебный год ходил в одних и тех же латаных штанах, в тяжёлых кирзовых ботинках, которыми одарил его родительский комитет, и с вечно чёрствой горбушкой в кармане. Он грыз её исключительно на уроках, за что учитель Абрам Михайлович Шлайн гневно выставлял Яшку на обозрение всего класса:
- Товарищ Гойхман боится, что на переменке кто-то позарится на его деликатесы? Ну, ешь, ешь – мы подождём!
Этим словам, рассчитанным, вероятно, на моральную реакцию коллектива, никто в классе не смеялся. Все смотрели на Шуньку сочувственно, а с учителем старались взглядами не встречаться. Чем была вызвана такая его язвительность, Валерий не мог понять даже много лет спустя. Разве тем, что Шунька роковым образом снижал классу показатели и Абрам просто пытался его выжить? Когда по итогам четверти заполнялись табели успеваемости, Шунька свой документ матери не носил – расписывался в нём сам, заведомо зная, чем обернулась бы его честность. Однажды после уроков, посланный проведать заболевшего Шуньку, чтобы сообщить ему домашние задания, Валерий оказался у Яшки дома – и ужаснулся. Ступив с порога в крошечную, уставленную всяческой рухлядью прихожую, он вдруг разглядел за этой кучей Шуньку, лежащего под замызганным, драным одеялом – и понял, что никакая это не прихожая, а именно комната. Единственная! На подоконнике шипел примус, у стенки на половинках кирпичей стоял шкафчик, накрытый тем, что когда-то было клеёнкой, а по бокам к нему были приставлены два колченогих стула. Мать Яшки, криво улыбаясь перевязанной щекой («Флюс!» - виновато объяснила она), кормила коричневой кашицей девчонку лет пяти – Яшкину сестру, догадался Валерий. При виде его Шунька сел на своём лежбище, придвинул к себе перевёрнутое вверх дном цинковое ведро и принялся на нём переписывать в тетрадку домашние задания. Валерка, с опаской сидя на одном из стульев, терпеливо ждал. Неожиданно девчонка отвернулась от очередной ложки и громко потребовала: «Какать!» Мать заволновалась, попробовала отложить процесс, но зов природы было не унять: «Какать!» - звучало всё более угрожающе. Тогда Шунька убрал тетрадь на колени, а мать, перевернув ведро, отошла с ним и с виновницей переполоха в угол – чтобы не смущать гостя.
Валерку до самого дома преследовал какой-то прогорклый запах, который исходил от парившего на примусе варева. Его семью тоже нельзя было назвать зажиточной, но чтоб такое!..
С разрешения матери Валерий стал приводить Шуньку к себе – чтобы помогать ему делать уроки, а заодно немного подкармливать. Так продолжалось месяца два, в течение которых Шунька выкарабкался из двоек и вроде бы даже просветлел лицом. А по весне в классе произошло ужасное.
Утром того дня Валерка проснулся от маминого вскрика. Из чёрного диска на стене до него донёсся голос диктора: «…после тяжелой продолжительной болезни… великий вождь советского народа… Сталин…»
У Валерки словно застряла в ушах мыльная пробка. Слёз не было, просто навалился страх: как же это? А главное – что будет? «Что теперь будет?!» - причитала мама. Отец, пренебрегши запретами врачей, мрачно курил у порога. В школе Валерка застал всех с понуренными головами. Сидели молча, не глядя друг на друга. Время шло, урок не начинался – учителя никак не расходились из кабинета директора. Вдруг дверь класса распахнулась, и на пороге возник непривычно радостный, в новом пальтеце Шунька. «Привет, зубрилы! - весело провозгласил он, не замечая общего настроения. - А я проспал сегодня, боялся – опоздаю…»
Договорить ему не дали.
- Ах ты сволочь! – раздались голоса. – Ты чему радуешься? Что Сталин умер?! Смешно тебе, гад?!..
Оглушённый и оторопевший не только от страшной вести, но и от своей непоправимой вины, Шунька добирался до парты как под свист шпицрутенов. Бормотал только: «Я не знал… У нас радио нет…» Но никто, даже Валерка, не вступился за него: что такое был этот заморыш на фоне всенародной утраты?
Потом пришёл учитель, что-то говорил. Потом в узком школьном коридорчике состоялась траурная линейка. А когда ученикам было сказано, что уроков не будет, класс повёл Шуньку в городской сад – на правёж. Яшку заставили снять его новенькое пальтецо, поставили в центр круга, ощетинившегося злыми глазами, и стали сходиться. Валерка не заметил, кто ударил Шуньку первым. Сам он вообще надеялся, что до битья не дойдёт. Но класс, ещё недавно сопереживавший за Шуньку, сострадавший его праву на честь и достоинство, вмиг превратился в какую-то осатанелую стаю. Удары, крики, выплески грязных ругательств – всё это клубилось тут, в глухом углу сада, яростным косматым вихрем, из-под которого неведомо как вынырнул ощипанный почти до белья Шунька и стремглав понёсся по аллее. Толпа кинулась вдогонку. Беглец промчался сквозь парк, класс за ним. Выскочив на улицу, Яшка продолжал лететь со всех ног, не разбирая пути. Преследователи – по пятам. Неизвестно, когда и чем это могло бы кончиться, но, заподозрив неладное, несколько прохожих враз сгрудились на тротуаре и преградили стае путь: «В чём дело? Что происходит?» Запыхавшиеся воители, сами толком не знавшие, зачем бегут, сбились с темпа и, удовлетворив, наверное, стадный инстинкт, победоносно зашагали обратно…
Несколько дней Шуньки в школе не было. Потом он появился, с опаской переступил порог. Но не то, пережив нервический припадок, класс успел уже прийти в чувство, то ли, разойдясь, по одиночке устыдились неравной схватки, - как бы то ни было, никто даже не вспомнил, не заговорил о случившемся.
Один Шунька, как выяснилось, ничего не забыл. Недели через три, выйдя после сеанса на задворки кинотеатра (почему-то все выходы из зала вели в эти мрачные, поросшие бурьяном задворки), Валерий попал в кольцо незнакомых пацанов. В первую минуту он даже не понял, что окружили именно его – попытался пройти сквозь круг. Но тут перед ним возник Шунька. Валерка обрадовался:
- Привет! Ты тоже из кино? Клёвый фильм, да?
Но Шунька явно не собирался делиться впечатлениями.
- Так, говоришь, я – жид? - нервно кривя рот, спросил он.
Тут только Валерка заметил, что все собравшиеся были, что называется, одной крови. Он не испугался, нет. Но его потрясло, что Шунька – тот самый, которому он искренне, всей душой помогал в учёбе, которого так радушно принимали и подкармливали в их доме, - этот Шунька собрал свою шайку с явным намерением его побить. И за что?
- Я не понял, - произнес он.
- Кто – жид? – подступил к нему самый рослый из шайки.
Валерка пожал плечами.
- Не понимаешь? – спросил Шунька. – А в парке - помнишь? – кто кричал «жид»?
- Я не… - начал было Валерка, но тут же представил, как унизительно и трусливо прозвучит сейчас любое оправдание. – Ты меня знаешь! - закончил он твёрдо, про себя решив: будь что будет!
И Шунька, помедлив, сплюнул под ноги, потом кивнул своим сателлитам, чтобы расступились:
- Иди!
Валерка не побежал, не оглянулся. Но, пока он дошёл до дома, успел представить и прочувствовать то состояние загнанного зверя, которое, как он понял, испытал Шунька в злополучный день всенародного траура. А когда в ушах снова и снова звучало «говоришь, я – жид?», он вдруг физически ощущал, что в таком состоянии Шунька, как, наверное, и его спутники, живёт, считай, с самого рождения. Внутренне содрогнувшись, Валерка простил ему даже чёрную неблагодарность за кормёжку и помощь в учёбе, которой он гордился как своим высоким благодеянием. Ненависть – вот что увидел он там, на задворках, в колючих глазах Яшки Гойхмана…
А почему это вспомнилось именно сейчас? Может быть, случившееся с Тимуром как-то связано с его новыми дружбанами-скинхедами? Страшно подумать: веками, сколько живёт человечество, длится и длится повсеместно этот яростный, звериный, кровавый гон - то на одних, то на других сынов рода земного. Тираны умирают, вожди становятся дипломатами, пастыри твердят о толерантности – но инерция злобы живёт в веках, неукротимая как смерть и неистребимая как чумная бацилла. И не видно людей, которые бы сгрудились, преградили путь стае: «В чём дело? Что происходит?»
Уснуть в эту ночь Валерий так и не смог…