Глава девятнадцатая. Дорога жизни. Часть первая
Великая война отгремела и запекшейся кровью спаяла народ и Советскую власть.
Народ, выплеснув до дна на чужеземных завоевателей подспудно годами копившуюся энергию нравственного сопротивления творившемуся над ним произволу и заплатив за победу беспримерную жертву, окончательно подчинился, возлюбя своего сурового правителя.
На какой-то миг показалось, что взаимное чувство согласия народа и власти начинает становиться реальностью.
«Товарищи, граждане. Братья и сестры. Бойцы нашей армии и флота. К вам обращаюсь я, друзья мои!...»
Из радиообращения И. Сталина 3 июля 1941 года.
«Я, как представитель нашего Советского правительства, хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа.....
Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне и раньше заслужил звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны....
За доверие нашему правительству, которое русский народ нам оказал, спасибо ему великое!
За здоровье русского народа!»
(Из стенограммы выступления И.Сталина на торжественном приеме по случаю парада Победы 24 июня 1945 года )
И самое бы время, беря в расчет освященное боевым братством единство советского народа, отказаться от административного деления страны по национальному признаку, ликвидировав декоративный суверенитет национальных республик, и этим решением исключить саму возможность возникновения ситуации 1991 года.
Тем более, что будь на самом деле такое решение принятым, оно во многом совпало бы с планом территориального устройства СССР, предложенным в 1922 году народным комиссаром по делам национальностей Сталиным, но решительно отвергнутым Лениным, видевшим в объединении суверенных и равноправных республик прообраз будущего всемирного союза социалистических государств.
Вероятно, эйфория победы и реальные перспективы установления в освобожденных Красной Армией восточно-европейских государствах прокоммунистических режимов соблазнили Сталина попытаться реализовать грезы «кремлевского мечтателя».
Но в отличие от Ленина, который в свойственной ему манере ограничился показательной и иезуитски унизительной «поркой» своего оппонента, Сталин в 1949 году на попытку хозяйственного и партийного руководства РСФСР поднять вопрос о повышении статуса России внутри СССР ответил жестокими репрессиями.
Всего по «ленинградскому» делу были репрессированы двести четырнадцать человек из партийной и хозяйственной номенклатуры, в большинстве своем — выходцев из ленинградской партийной организации, проявивших заметные организаторские способности во время блокады. Двадцать три человека были приговорены к расстрелу, двое умерли во время следствия. В числе расстрелянных были Родионов М.И. - председатель Совета Министров РСФСР, Вознесенский Н.А. - председатель Госплана СССР и член Политбюро ЦК ВКП(б), Кузнецов А.А. - секретарь ЦК ВКП(б), Попков П.С. - первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), Турко И.М. - первый секретарь Ярославского обкома ВКП(б), Лазутин П.Г. - председатель Ленгорисполкома.
Но это произошло четыре года спустя. А пока...
Победа — одна на всех — омыла людские души живой водой общей радости и надежды на скорую встречу с отвоевавшими мужьями, отцами, сыновьями и дочерями, братьями и сестрами, возвращения которых ждали с возрастающим нетерпением.
И самым противоестественным в эти светлые майские дни были продолжавшие приходить похоронки на бойцов и командиров, погибших в последних боях, и еще несколько месяцев кряду извещения из госпиталей, написанные чужой рукой на казенных бланках, о том, что такой-то умер вследствие полученного ранения.
А пока суть да дело, вслед за долгожданными весточками о том, что отправитель сего послания жив и здоров, в разутый и раздетый тыл стали приходить посылки с чулками, отрезами тканей, обувью, одеждой и нижним бельем, постельным и столовым бельем, обувным кремом, кожаными подметками, мылом, гвоздями, карандашами, школьными тетрадями, стеариновыми свечами, кремнями для зажигалок, катушками ниток, пуговицами и даже такими диковинными для простого советского человека предметами, как комнатные тапки.
Все эти вещи не были добыты в результате грабежей немецкого гражданского населения, хотя сегодня находится немало охотников внушить нам, будто наши отцы и деды ворвались в высокоразвитую Европу как хищные и жестокие варвары, насильники и грабители.
Безусловно, нельзя отрицать наличия случаев насилия и жестокости, поскольку четыре года от бойцов и командиров Красной Армии неизменно требовали:
«.....................................
Так хотел он, его и вина -
Пусть горит его дом, а не твой,
И пускай не твоя жена,
А его - пусть будет вдовой.
….......................................
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!»
Стихотворение «Убей его», написанное К.Симоновым в страшный месяц июль 1942 года, за десять дней до приказа № 227 «Ни шагу назад».
Даже в первом варианте известной песни "Давай закурим", что пела Клавдия Шульженко, были такие слова:
"...А когда не будет немцев и в помине,
И к своим любимым мы придем опять..." - потом "немцев" заменили на "фашистов".
Что до грабежей...
Солдат не может под огнем совершать стремительные перебежки, ползти, кидать гранаты, стрелять, драться врукопашную, одним словом — вести бой, с набитым вещмешком. Солдаты, воевавшие в боевых частях, могли разжиться часами (и не одними), портсигарами, столовыми вилками-ложками, вообще - всякой мелочью, но часы, безусловно, занимали первое место в этом списке.
Сколько их до сих пор хранится, давно забытых и неисправных, в семьях бывших фронтовиков. У моего отца — двое таких часов. Дешевая штамповка. А часы «Победа» 1947 года до сих пор в рабочем состоянии. Только фосфор на цифрах циферблата уже не светится.
Другое дело - тыловые и штабные подразделения.
Вступив на территорию Германии, отцы-командиры очень скоро обнаружили, что армейские транспортные подразделения все больше превращаются в обозы барахольщиков, и нанеси враг внезапный контрудар, не на чем будет совершить ответный маневр, подвезти боеприпасы и резервы.
Порядок навели быстро и эффективно.
Приказом народного комиссара обороны маршала Сталина от 26 декабря 1944 года № 0409 вводился порядок приема и доставки посылок от красноармейцев, офицеров и генералов действующих фронтов в тыл страны.
Для этого все оставшееся без хозяев имущество свозилось в специальные трофейные склады и включалось в посылочный фонд, который разрешалось расходовать для отправки военнослужащими посылок один раз в месяц весом:
солдатам и сержантам — до пяти килограммов;
офицерам — до десяти килограммов;
генералам — до шестнадцати килограммов.
Для организации приема и доставки посылок при управлениях тыла корпусов, армий и фронтов были сформированы специальные посылочные подразделения, служащие которых для предупреждения злоупотреблений имели повышенные должностные оклады.
Кроме того, постановлением Государственного комитета обороны от 14 июня 1945 года № 9054 об исполнении закона о демобилизации из Красной Армии красноармейцев старших возрастов предусматривалась бесплатная выдача отличившимся в боях красноармейцам, сержантам и офицерам за счет товаров трофейного фонда мотоциклов, мопедов, велосипедов, радиоприемников, радиол, швейных машинок, фотоаппаратов, часов, музыкальных инструментов, бритвенных приборов, столярных и слесарных инструментов и других предметов широкого потребления.
Дополнительно, за наличный расчет демобилизованным разрешалось приобрести ткани, верхнюю одежду, белье и трикотаж.
Генералы получали подарки более солидные.
Каждому из них бесплатно выдали в собственность по одному личному автомобилю, а за наличный расчет разрешили приобрести пианино или рояль, ковры, гобелены, меха, картины из личных коллекций, охотничьи ружья, сервизы и многое другое.
Причем, все полученное и приобретенное трофейное имущество освобождалось от таможенного контроля.
А деньги у красноармейцев, офицеров и генералов для приобретения трофеев действительно были.
Вышеуказанное постановление ГКО предусматривало выдачу единовременного денежного вознаграждения в следующих размерах:
рядовому составу — годовой оклад за каждый год службы;
сержантский состав — полугодовой оклад в пределах до 900 рублей и не ниже 300 рублей за каждый год службы;
офицерский состав - за один год службы — двухмесячный оклад, за два года службы — трехмесячный оклад, за три года службы — четырехмесячный оклад и за четыре года службы — пятимесячный оклад.
Дополнительно к полному комплекту нового обмундирования и сухому пайку на дорогу каждый демобилизованный получал в подарок:
красноармейцы и сержанты — десять килограммов муки, два килограмма сахара и две банки мясных консервов (по триста тридцать восемь граммов банка);
офицеры — продуктовую посылку весом двадцать килограммов, включавшую сахар, консервы, колбасу, сыр, кондитерские изделия.
Одно только вносило смуту в радостную суету сборов в обратную дорогу, вызывавшее сначала удивление, а затем — раздражение: сравнение увиденного благосостояния немецкого, австрийского, венгерского, чешского народов с откровенной бытовой бедностью своего довоенного существования.
Среди красноармейцев-крестьян, насмотревшихся на зажиточные хозяйства немецких бауэров, начали циркулировать упорные слухи, будто бы Сталин в благодарность за их верность советской власти готовится распустить колхозы, о чем усердно докладывала в секретных донесениях агентура особых отделов.
Да не тут-то было. Сталин не снял с советских крестьян подозрений в их потаенном желании ускользнуть от советской власти в свое мелкобуржуазное болото и в конечном счете увлечь за собой и саму советскую власть.
Однако же, вернемся в город на Волге, которому в сорок четвертом был возвращен прежний статус областного центра, и к нашему герою.
Несмотря на всеобщую праздничную приподнятость и даже получение первого в жизни паспорта гражданина самого лучшего в мире государства, у Меркулова-первого были основания считать, что его жизнь складывается далеко не лучшим образом.
Главная причина для такого вывода заключалась в том, что на приписной медицинской комиссии его забраковали, что называется, «вчистую».
Он прошел почти всех врачей, можно сказать, «на ура». Все обмеры его тела, измерение объема легких, силовые испытания посредством кистевого и станового динамометров, проверка работы сердца, зрения и слуха указывали на идеальное состояние здоровья, открывавшее широкий простор для выбора будущей военной специальности: от авиации до подводного флота.
Все шло замечательно до того момента, как он дошел до маленькой и черной, как галка, врачихи с необычным именем Лиана Артуровна, которая, постучав блестящим молоточком с резиновой подушечкой на конце по его коленкам и, поводя этим же молоточком перед глазами: сначала – слева направо, а затем – справа налево, не разрешила ему, как всем остальным пацанам-допризывникам, без заминки идти к последнему специалисту – зубному врачу, а принялась тем же молоточком чертить на груди Меркулова-первого загадочные знаки, дятлом, выискивающим вредителя жука-короеда, выстукивать локтевые и кистевые суставы, а затем, велев ему лечь на холодную клеенчатую кушетку, стучать и по голеностопным суставам обеих ног, но и этого ей оказалось мало: вызывая у него смущение прикосновениями тщательно вымытых пальцев (ходили-то из кабинета в кабинет и по коридору босиком), она взялась с разной силой давить сначала на свод одной, а затем – другой стопы.
Велев ему садиться, врачиха, вымыв и вытерев руки казенным вафельным полотенцем, пустилась в расспросы – чем Меркулов-первый болел в детстве?
Он, не ожидая подвоха, постарался удовлетворить ее любопытство, сообщив, что в трехлетнем возрасте болел колитом.
- А еще, – допытывалась въедливая врачиха – ушибы, травмы головы были? Ты должен говорить правду. Мы проверяем вас по заданию государства, а обманывать государство нельзя. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать это.
Волей-неволей Меркулову-первому пришлось рассказать про менингит, которым он переболел осенью сорок первого года.
Врачиха, расспросив, где и у кого он лечился, часто ли случаются приступы и какова их продолжительность, все тщательно записала в карточку и, не отдавая ее ему в руки, вместе с ним отправилась в кабинет в зубному врачу, прося того осмотреть Меркулова-первого без очереди. Дождавшись его в коридоре, она снова забрала карточку и, велев ему ждать, зашла в кабинет военкома, в котором размещалась приписная комиссия, состоящая из самого военкома майора Гаврюшкина, врача - председателя врачебной комиссии Коновалова и ответственного работника горкома комсомола Кости Поспелова, о котором его прямой начальник - завотдела оргработы товарищ Билетов, не понять: то ли одобряя, то ли подсмеиваясь, неизменно говорил «наш пострел везде поспел».
Перед кабинетом гудела и ворочалась роем толпа полуголых и уже одетых пацанов.
Первые, храбрясь, с волнением и даже - трепетом ожидали предстоящего вызова в страшный кабинет, вторые, уже побывавшие в нем, смотрели на первых с высоты своей принадлежности к тому или иному роду войск.
Особенно гордо держались приписанные ко флоту, далее по шкале мальчишеских пристрастий шли будущие танкисты, за ними – артиллеристы, связисты, инженерные войска и в самом конце – незаслуженно растерявшая мальчишескую симпатию многострадальная и героическая пехота, и совсем уже парии – внутренние войска.
Обособленным кружком кучковались получившие приписку к пограничным войскам.
И вот что интересно: каждый пацан будучи приписан к определенному роду войск, начинал вести себя соответственно своим представлениям о грядущей службе: будущие танкисты держались шумно и раскованно, будущие артиллеристы – с чувством собственного достоинства, будущие связисты – запанибрата, заранее презирая границы внутриармейских взаимоотношений, будущие саперы, топографы и фортификаторы, имея отдаленное представление о своей будущей военной специальности, – с молчаливой многозначительностью, а будущая пехота смущенными улыбками встречала шутки и подколки, отпускаемые в ее адрес более авторитетными родами войск.
И только будущие «вертухаи» выделялись унылым видом, заранее переживая свое неминуемое падение во мнении дворового сообщества.
Но Меркулов-первый, охваченный беспокойством, остался безучастным к окружавшему его оживленному настроению.
Он тщетно пытался расслышать, о чем говорится за обитой порядком износившимся, испещренным заплатами, а когда-то черным и матово блестевшим дерматином дверью.
Наконец, неохотно уступая чьему-то настойчивому натиску, дверь, коротко взвизгнув, распахнулась.
Врачиха Лиана Артуровна, выйдя из кабинета, придержала за ручку строптивую дверь, пропуская его.
И вот Меркулов-первый стоит перед широким столом, за которым по-хозяйски – в центре расположился военком, имея по бокам вихрастого, курносого и быстроглазого комсомольца и пожилого, неказистой внешности врача.
Трехголово уставились на него в упор, рассматривая.
Он же , бросив настороженный взгляд и сделав собственные выводы, перевел глаза на распахнутое окно, за которым в прозрачной и звонкой синеве, выше пестрых костров берез и кленов, на невесомых шелковых прядях паутин медленно плыло задержавшееся «бабье лето».
Наружность комиссии так же пестра и расплывчата, и в этом заключается тревожная неопределенность.
Если самого военкома можно было сравнить с заслуженным, умудренным опытом строевым конем, а горкомовца – с молодым, полным жизни и задора жеребчиком, то третий член комиссии более всего походил на обозную клячу, которая, несмотря на одетую амуницию (в данном случае –докторский халат), даже оказавшись в строю, ею и остается, – так тускл и невзрачен его внешний облик.
Первым высказался военком. Фыркнув, он с усмешкой обернулся к соседу слева:
- Ерунда какая-то. Может ваша коллега чего-то напутала? Я уж приготовился увидеть заморыша. А с него, оказывается, плакаты можно рисовать. Полюбуйтесь на него…И все анализы в норме. Скажи, Меркулов, ты сколько раз можешь на турнике подтянуться?
Меркулов-первый, почувствовав, что, возможно, еще не все потеряно, принимает спортивную стойку, – то есть руки сцеплены за прямой, как тетива, спиной, плечи развернуты, грудь приподнята и подана вперед, живот чуть втянут, что все вместе позволяет выгодно обозначить выпуклость грудных и дельтовидных мышц, рельефность бицепсов и квадратики большой мышцы живота, – и с солдатской четкостью рапортует:
- Тридцать раз, товарищ майор.
- А стометровку за сколько пробегаешь?
- По часам - за двенадцать секунд, товарищ майор.
Комсомолец Костя, догадавшись, куда гнет военком, решил показать, что и он «не лыком шит».
- Меркулов, ты учишься или работаешь?
- Работаю на судоремонтном и учусь в «шэрээм».
- В школе рабочей молодежи? Молодец! В каком классе?
- В десятом.
- Ого! Уже в выпускном. И куда дальше идти собираешься?
Меркулов-первый, натурально – сирота казанская, сокрушенно вздыхает и неуверенно жмет плечами, мол, какие теперь планы.
Военком, таинственно указывая глазами на соседа слева, спасательным концом утопающему бросает наводящий вопрос:
- Ну, и как успеваешь? В смысле - какие оценки по предметам получаешь?
- Четверки и пятерки, товарищ майор – крепко хватаясь за спасение, отвечает Меркулов-первый.
От услышанного глаза военкома таращаться, будто обнаружили в Меркулове-первом нечто небывалое, затем он взвивается, словно его кольнули острым в то самое место, особо выразительно упоминаемое придирчивыми старшинами при обучении новобранцев приемам передвижения ползком, и выразительно трясет личным делом Меркулова-первого перед безучастным лицом своего левого соседа, после чего с выражением крайнего возмущения бросает его на стол и грохочет разгневанным Зевсом.
- Та-ак! Вашу…гм-гм. Как это прикажете понимать?! Вы меня простите, товарищ доктор, я медицину, конечно, уважаю, но это ни в какие ворота не лезет. Это же надо додуматься – такого призывника в «белобилетники» записывать. Не знаю, чем там думала товарищ Агасян, но я категорически требую переосвидетельствования.
Левый сосед, не поднимая от стола опухших, с красными прожилками глаз страстного любителя spiritus vini, показывая желтые, прокуренные зубы, бурчит себе под рыхлый, с черными точками нос.
- Диагноз…Параграф…Список ограничений.
В ответ Костя, в совершенстве освоивший арсенал аппаратных приемов, решается пустить в ход такой увесистый аргумент, как значение комсомольского призыва в свете новой политической обстановки, возникшей после поражения главных сил мирового империализма в лице Германии и Японии.
- Меркулов, ты комсомолец?
В эту самую секунду монолит «армия-комсомол» дает трещину, ибо неожиданно выясняется, что Меркулов-первый в комсомоле не состоит.
Настала очередь Косте конфузливо ерзать на стуле, отдуваясь за формалистские методы работы комсомольского бюро судоремонтного завода, о чем он решительно записывает карандашиком в свой блокнотик и ставит три восклицательных знака, грозя суровыми оргвыводами.
Военком, смягченным выражением грубоватых черт лица и задушевностью зычного голоса выражая Меркулову-первому отеческие заботу и поддержку, интересуется:
- А ты сам, Борис, скажи нам честно и откровенно – хочешь пойти служить в Красную Армию?
Хотел ли он?
Да, не было в те времена пацанов, желавших «откосить» от армии.
Любой малолетний пацаненок, попробовавший «дать рёва», тут же слышал от родных или лиц совсем посторонних следующее внушение: «Как не стыдно! А еще будущий солдат!», и это действовало эффективнее любых уговоров.
До шестьдесят девятого года в армию не брали только по состоянию здоровья и отбывших наказание за уголовные преступления.
Мальчишкой, автор застал сержантов, когда в армию призывали с девятнадцати лет, и в сухопутных войсках служили по три года. Многие из них до армии успевали окончить техникумы. Вот это были авторитеты!
Это уже потом вместе с призванными на службу уголовниками в армейские казармы пролезла и пустила ядовитые корни блатная «дедовщина».
Одобрительно кивнув в ответ на высказанное Меркуловым-первым заветное желание пойти служить на флот, военком, посуровев лицом, решительно вызвал в кабинет врача Агасян.
Сам того не желая, Меркулов-первый становится поводом схватки между профессионализмом и невежественным, но нахрапистым волюнтаризмом.
И что вы думаете?
Происходит редчайший случай, когда, вопреки прочно и повсеместно укоренившейся системе государственной целесообразности, профессионализм, подкрепленный твердостью характера и горским темпераментом, одерживает сокрушительную победу.
После пламенной речи маленькой врачихи весь запал военкома был стерт платком, которым он вытер свой вспотевший лоб, а притихший Костя постарался незаметно зачеркнуть в блокнотике замечание в адрес комсомольского бюро судоремонтного завода.
Военкомовский сосед слева малодушно спрятал глаза еще глубже и сделал вид, что погружен в изучении брошюры о методах профилактики кожных и венерических заболеваний у допризывной молодежи.
Но самая большая неприятность выпала на долю Меркулова-первого, ибо он к своему изумлению узнал, что неизлечимо и пожизненно болен, и ему незамедлительно должна быть установлена третья группа инвалидности и начато необходимое лечение, иначе – «и до второй группы рукой подать».
Ах-ах! Вот несчастье!
Через открытое окно упорхнули речи врача Агасян и вместе с пролетавшей мимо чайкой завернули к речным просторам, там растрезвонились, и вот уже отозвался с Волги прощальным гудком пароход.
Теперь узнают.
Непременно узнают.
И будет он спиной ловить шепот – «дефективный».
И эти трое, потеряв интерес, уже не глядят на него, а только пишут в личном деле кумачовый запрет на все его прежние мечты и планы.
Загородят запретами, как флажками волка.
Вот тут Меркулов-первый понимает весь горький смысл пословицы «Что написано пером – не вырубишь топором».
Петляя по улицам, будто путая след, он вернулся домой.
Александра, услыхав новость, вскинула голову, левую бровь загнула вверх, а правый угол сжатых губ опустила вниз, глаза скосила обижено в угол комнаты , что означало – «я привыкла, что у всех дети, как дети, а у меня – одно расстройство».
Бабушка Елизавета Лукинична погрустнела лицом, за войну заметно похудевшим и как-то заострившимся. Возможно, прощаясь с мечтой, вспомнив молодость, когда-нибудь проплыть с внуком-капитаном на пароходе по Матушке-Волге.
За все время войны она ничем не болела, но стала при ходьбе, и поднимаясь по лестнице, задыхаться. На рынок уже ходила только в сопровождении Меркулова-первого, который нес за ней кошелку.
Ей бы радоваться, что внук–помощник останется при ней. Но она, безоглядно любя его и желая ему счастья, была готова самоотверженно пережить разлуку.
Но оказалось, что он напрасно боялся стать объектом сплетен и насмешек.
На заводе и в цехе не придали этому событию значения или сделали вид, что ничего особенного не произошло.
И в самом деле, руки-ноги, голова и все остальное были у него на месте, в то время как вокзалы, пристани и рынки заполонили тысячи и тысячи бывших фронтовиков-инвалидов: от совсем безусых до заросших седой щетиной дядек, куда-то ехавших, кого-то искавших, что-то продававших, менявших, игравших на заплатанных гармошках и роскошных трофейных аккордеонах, просивших денег - чаще всего: «на проезд до дома», нервных и озлобленно-требовательных, часто не трезвых, чтобы заглушить печаль-тоску по оставленным на фронте молодости и здоровью.
В утренний короткий перекур подошел к Меркулову-первому Самохин, бывший летчик, в войну летавший на штурмовике и отбывший три года плена, трижды бежавший и потерявший после последнего побега все зубы и три ребра, выбитые и сломанные кулаками и сапогами лагерных охранников.
- Не дрейфь! Человек, знаешь, какая выносливая скотина. У нас в лагере люди не с такими болезнями одной силой воли держались. Ты, главное, - обливайся утром и вечером холодной водой. И налегай на физкультуру. Вон с Лехой Шаминым займись на пару.
Более удачно приободрить Меркулова-первого он, конечно, не мог.
Леха — живое воплощение лозунга «в здоровом теле - здоровый дух»: небольшого роста – полтора метра «с кепкой» – и атлетического телосложения, запросто игравший двадцатикилограммовыми свинцовыми баластинами, без гаечного ключа — одними пальцами закручивавший гайки на «двадцать четыре», за сто двадцать восемь секунд выжавший пятьдесят раз двухпудовую гирю, на спор, в одиночку вытянувший из воды на слипы шкиперский бот, при страшной силе отличавшийся покладистым и добродушным характером, был уникум.
При его физических данных воевать бы Лехе на линкоре при орудиях главного калибра или разведчиком в морской пехоте, на худой конец, в водолазной службе флота, куда брали исключительно физически развитых и с отменным здоровьем людей, ведь, только полное водолазное снаряжение весило под девяносто килограммов.
Но в том и заключалась Лехина уникальность, что при всей своей богатырской стати он не годился ни для первого, ни для второго, ни, тем более, для третьего, так как.....боялся воды.
Не в том смысле, как ее боится бешеная собака, - Леха, как все нормальные люди, по утрам умывался, раз в неделю ходил в баню и парился с веником, но, живя и работая у реки, он никогда не купался и не плавал в лодке. Что, согласитесь, для волгаря было довольно странным.
Причиной такого необычного поведения был несчастный случай, произошедший, когда Лехин отец перевозил в лодке через октябрьскую Волгу всю свою семью.
Лехе в ту пору было пять лет, и как получилось, что лодка опрокинулась, он помнить, конечно, не мог.
Поскольку из-за наступивших холодов Леха был одет в теплое пальто на ватине, то он не пошел сразу на дно, плавая на спине как поплавок. Его и младшую сестру Зину, которая тоже не сразу потеряла плавучесть, отец первыми закинул в полузатопленную лодку, а уже после бросился спасать жену, которая то показывалась, то вновь скрывалась под свинцовой волжской волной. Отбуксировав жену к лодке, Лехин отец снова нырнул, чтобы найти и спасти старшую дочь, свою любимицу Маню, но так больше и не вынырнул.
Их заметили и спасли только через час. Все это время мать кричала, не переставая, не своим голосом, в конце окончательно охрипнув.
Когда ее оторвали от борта лодки, оказалось, что у нее отнялись ноги, а говорить с тех пор она могла только шепотом.
Пока была жива бабка — отцова мать, она ухаживала за парализованной невесткой, а когда перед войной она умерла, все заботы по уходу за матерью легли на шестнадцатилетнего Леху и его сестру, бывшую двумя годами младше.
Но не спасло бы Леху от фронта его семейное положение единственного кормильца и опоры для двух иждивенцев, если бы не его родной дядя, занимавший высокий пост начальника отдела кадров судоремонтного завода.
Именно он вначале устроил племянника на завод, а с началом войны оформил для него «бронь».
Городской военком, не подозревая об этом, ходил вокруг Лехи, как кот вокруг сметаны, соблазняя его ради грядущих героических поступков и высоких боевых наград отказаться от «брони» и добровольно вступить в ряды доблестных защитников Родины, и даже дважды добивался своего. Но когда на завод приходила очередная военкомовская бумага о призыве, согласно собственноручному письменному заявлению, судового рубщика Алексея Шамина в Действующую Армию, Лехин дядя неизменно отправлял ее в корзину для мусора.
В общем, по мнению бескомпромиссного Меркулова-первого, Леха все таки не дотягивал, чтобы считаться безоговорочным примером для подражания.
Между тем неожиданно выискался еще один незваный утешитель.
Стараниями директора подросткам, работавших на заводе, полагался бесплатный полдник, состоявший, как правило, из одного блюда: похлебки, представлявшей нечто среднее между жидкой кашицей и густым супом, сваренной на воде из перловой крупы в компании с морковью, луком и лавровым листом.
Когда на следующий день после постигшей его катастрофы Меркулов-первый, как обычно, вместе с другими пацанами и девчонками явился в рабочую столовую за своей порцией не ахти какого питательного, но горячего блюда, раздатчица Людмила, зачерпнув со дна, плюхнула ему в подставленную алюминиевую миску не один, как всем, а полтора половника, чем привела его в крайнее замешательство.
Находясь под впечатлением от пережитого, как он посчитал, унижения, он проглотил свою порцию, не разбирая вкуса, а на следующий день не пошел в столовую, довольствуясь двумя вялеными воблинами, которыми с ним поделился мастер Северьяныч, и кружкой пустого кипятка.
Выйдя после смены за проходную, он увидел стоявшую в стороне раздатчицу Людмилу, которая, как оказалось, поджидала именно его.
Поправив на голове платок, она, ни капли не смущаясь, смело шагнула в его сторону, и когда он настороженно остановился, спросила, как будто имела на это право, почему он не пришел в столовую.
- А зачем ты вчера положила мне больше, чем остальным? - резко и враждебно спросил Меркулов-первый.
- Я не хотела тебя обидеть, честное слово — тараща невинные глаза, уверяла Людмила.
- Ничего себе. Не хотела. Я, что, по-твоему, инвалид? Если хочешь знать, мне плевать на то, что в военкомате написали. Я все равно всю Волгу проплыву. И не на пароходе. На нем любой сумеет. Я сам построю лодку и спущусь до самого Каспийского моря. Ясно?!
- Конечно. Ой, смотри, - у тебя на пальте скоро пуговица оторвется. Хочешь я тебе ее пришью? У меня нитка и иголка всегда в запасе есть.
- Вот еще! Что я сам не умею? А сейчас мне некогда — на занятия пора.
- А я только четыре класса закончила — не отставала Людмила, быстро и часто шагая рядом.
«Ну, и дура. Нашла чем хвастаться» - подумал Меркулов-первый, но промолчал, решив, что не стоит просто так обижать человека.
Увязавшаяся следом девчонка невольно заставляла его сдерживать шаг, а ему нужно было обязательно выкроить десять минут свободного времени, чтобы, успев перед началом занятий забежать в школьную библиотеку, прочитать в последнем номере газеты «Красный спорт» отчет о матче между московскими командами Динамо и ЦДКА, которым завершилось седьмое — прерванное войной и восстановленное после Победы первенство страны по футболу.
- Ты не думай, что я дальше не хотела учиться, просто у нас семилетка в Богодарове сгорела и заниматься стало негде.
- Так, поступай в вечернюю — сдержано посоветовал Меркулов-первый, прикидывая, как ему быстрее отделаться от прилипчивой девчонки, не вызывавшей у него других эмоций, кроме досады.
- Что ты, я все позабыла, а начинать все сызнова, как маленькой, мне неловко. Да, поди, и поздно.
- Учиться никогда не поздно — не догадываясь, что дословно повторяет известный афоризм Марка Фабия Квинтилиана, наставительно отвечал Меркулов-первый и без церемоний прервал разговор — Ты извини, я обычно проходными дворами хожу, тебе будет не удобно - там через забор перелезать придется.
Но Людмила, кажется, и не думала обижаться.
- Ладно. Но завтра приходи обязательно — совсем как старому знакомому наказала она и на прощанье протянула руку.
- Хорошо — беспечно пообещал повеселевший Меркулов-первый и, наскоро пожав мягкую и теплую девчачью ладонь, юркнул в первую попавшуюся, открытую во двор калитку.
Выждав с полминуты и осторожно выглянув из-за калитки, он увидел удалявшуюся одинокую девичья фигуру в коротком пальто. Пройдя крадучись несколько шагов и воровато оглянувшись, — не замечен ли, — бросился со всех ног в противоположную сторону.
На другой день, придя в столовую, Меркулов-первый обнаружил, что с Людмилой произошли перемены: на ней был чистый и даже отглаженный передник, ее губы были подкрашены ярко-красной помадой, а короткие, золотисто-рыжие волосы были завиты на манер перманента мелкими кудряшками.
Она дожидалась, когда Меркулов-первый дойдет до раздаточного окна, с заранее приготовленной улыбкой, а когда он очутился перед ней, то ему почудилось, что ее глаза изнутри загорелись, а потом нехотя погасли.
Когда, торопливо проглотив суп, Меркулов-первый пошел к дверям, то спиной чувствовал провожающий взгляд Людмилы.
Едва выйдя за проходную, он с чувством беспокойства огляделся и снова увидел ее на вчерашнем месте.
- Привет — буркнул он сухо и хотел пройти мимо.
Но она, как и накануне, остановила его вопросом.
- Ты в школу идешь?
- В школу — давая ясно понять, что не намерен пускаться в пустые разговоры, коротко ответил он.
Но не тут-то было. Улыбнувшись, будто ей отвесили комплимент, Людмила радостно сообщила.
- Я пойду с тобой.
- Зачем? - искренне удивился он.
- Учиться. Я решила тоже поступить в школу — с легкомысленной самонадеянностью ответила она.
- Так занятия уже целый месяц идут — позабыв свое вчерашнее наставление, ах, извините, конечно — Марка Квинтилиана, попытался остудить ее энтузиазм он.
- Ну и что! Я подумала и решила — чего мне боятся: если что, ты мне поможешь. Правда? - уверенно, не оставляя ему шансов отказаться, настаивала она.
И он сдался.
И более того: сам беспечно сунул голову в расставленные силки.
- Ну, хорошо. Я попробую поговорить с завучем Нинель Самуиловной Каспарович. Если только она разрешит.
Нинель (если читать имя наоборот, то получится Ленин) Самуиловна, благосклонно выслушав в начале Меркулова-первого, а затем — светящуюся энтузиазмом Людмилу, разрешила - в виде исключения - и сама отвела в класс, где проходили занятия «третьекласников».
У учащихся старших классов уроки заканчивались довольно поздно, и когда Меркулов-первый после окончания занятий спустился в гардероб, то к своему удивлению увидел терпеливо дожидавшуюся его Людмилу с его шинелью на коленях, успевшую, как она с довольным видом ему сообщила, накрепко пришить готовую потеряться пуговицу.
Вроде бы сущий пустяк – пришитая пуговица, но кто поручится — не было ли это частью заранее обдуманного ею плана?
Она держалась с ним настолько естественно и запросто, что он скоро свыкся с ее присутствием в своей жизни.
Это привыкание облегчалось отсутствием его самых близких друзей - «рыжего» и Капитолины, отбывших в соседний город для продолжения учебы: «рыжий» поступил на физмат педагогического института, а Капитолина — в медицинский институт, решив пойти по стопам погибших во время ленинградской блокады родителей.
Людмила оказалась способной ученицей и быстро нагоняла упущенные годы учебы, в чем ей старательно помогал Меркулов-первый, взявший на себя роль репетитора по русскому языку и литературе.
Дополнительные занятия у них обычно проходили в Красном уголке заводоуправления.
Другого подходящего места для занятий им найти не удалось.
Людмила снимала койку у старухи, которая приходилась ей какой-то дальней родственницей. Старуха была уже на верном пути к старческому слабоумию: часто забывая, куда положила, или нарочно пряча какой-нибудь предмет, после безуспешных поисков пропажи принималась обвинять Людмилу в воровстве. Людмиле хватило двух раз, чтобы разобраться со всеми укромными местами маленькой каморки, куда старуха могла положить или спрятать пропавшую вещь. Старуха со временем вошла во вкус этой игры и старалась прятать вещи понадежней. Но Людмиле достаточно было некоторое время упорно смотреть старухе прямо в глаза, как та начинала беспокойно вертеть головой, бессознательно поглядывая в сторону спрятанного предмета. Все остальное было делом одной минуты. Но заниматься в таких условиях, согласитесь, было невозможно.
Привести Людмилу к себе домой Меркулов-первый тоже не мог, поскольку Александра, едва узнав о новом знакомстве сына, безапелляционно заявила, что решительно не одобряет этих отношений. И, кажется, впервые бабушка Елизавета Лукинична была целиком на ее стороне, хотя и не высказывалась столь категорично.
Впрочем, Людмила и сама не торопила события, откладывая свое знакомство с родными Меркулова-первого до более подходящего момента.
Однажды надумалось Меркулову-первому привести Людмилу к Марье Сергеевне, после отъезда Капитолины опять оставшейся в одиночестве.
С любопытством кошки, попавшей в новую для нее обстановку, Людмила осмотрела заполненную книгами маленькую квартирку. Без интереса взглянув на достопамятные пистолет, саблю и кивер, небрежно заявила, что им место в музее.
- Бойкая девочка — с особенной интонацией в голосе сказала после этого визита Марья Сергеевна.
- Барыня — сделала свое заключение Людмила.
- Почему — барыня? — удивился Меркулов-первый.
- Потому, что она следила за мной, будто боялась, что я что-нибудь испорчу или...украду. Прямо так и впилась глазами.
- Ты все выдумываешь.
- И пыль развела. Столько книг накупила, а как ухаживать за ними — так ей прислугу подавай.
А вот казенный и унылый интерьер Красного уголка не вызывал у нее раздражения.
Как и подобает мужчине, Меркулов-первый после школьных занятий провожал Людмилу до ее дома в Рабочем поселке.
У Людмилы была своя - особенная манера держать его за руку. Она засовывала ладошку к нему в боковой карман шинели.
Идти так было неудобно — свою руку ему девать было некуда.
Как знать, возможно, Людмила ожидала, что рукой, оставшейся не у дел, он догадается обнять ее за плечи?
Он не догадывался это сделать, поэтому ему ничего не оставалось, как опустить в карман свою ладонь, которую она тут же крепко сжимала горячими пальцами.
Пальцы у Людмилы были горячими даже на морозе.
Со стороны должно было казаться, что они идут тесно прижавшись друг к другу.
Автор недаром упомянул, что Людмила проживала в Рабочем поселке.
Туземное население поселка отличалось грубым и драчливым нравом.
Поселковые жили замкнутым анклавом, покидая его границы только по праздникам.
По закатанному в асфальт и убранному в кумач центру они передвигались шумными ватагами, косясь на чистую публику и парадно одетых постовых милиционеров. Выпив, они становились еще более шумными и развязными, но вид празднично одетых, беззаботно веселящихся людей и необходимость соблюдать общественный порядок раздражили, и они, глухо ворча, убирались в привычное окружение немощенных улиц и переулков, застроенных одно- и двухэтажными бараками, заросших пыльными кустами сирени и крапивой, где привычно напивались и заканчивали день скандалами и драками.
Появляться чужаку на их территории не рекомендовалось. Но коли зашел, так будь готов, голубчик, что тебя непременно остановят, проверят содержимое твоих карманов, и хорошо, если после уйдешь на своих ногах. Подбитый глаз, выбитый зуб или сломанный нос — даже не рассматривались местным участковым как событие, требовавшее его вмешательства.
Всякий раз, провожая Людмилу, Меркулов-первый рисковал быть остановленным и жестоко избитым, и поэтому, вторгаясь во владения буйных обитателей поселка, всегда имел при себе самодельный кортик, выточенный из напильника.
Ему долго везло избегать встреч с драчливыми поселковцами, но везение не могло продолжаться вечно, и в один из декабрьских вечеров он был остановлен шайкой подростков, преградивших ему путь.
Встреча произошла на узкой тропке, протоптанной между двумя валами снежных сугробов высотой в половину человеческого роста.
Именно эта особенность позиции не позволила противнику сразу окружить его с четырех сторон.
Вся шайка сгрудилась в узком проходе, ширина которого не давала возможности нападающей стороне выставить против Меркулова-первого более одного бойца за раз.
Зная по опыту, что вести переговоры с численно превосходящим противником, к тому же находящимся на своей территории, - пустое занятие, Меркулов-первый, не раздумывая, обнажил свое оружие.
Но что был его кортик с пятнадцатисантиметровым клинком в сравнении со штыком от винтовки СВТ, который тут же оказался в руке ближайшего к нему поселковца.
Полная, яркая Луна заливала ровным, безжизненным светом заснеженную улицу, светя в спины его противникам, отчего их лица приобрели сумеречно-бледный, призрачный вид.
Напротив, ярко освещенное лицо Меркулова-первого выглядело ожившей грозной маской, черты которой беспрерывно и стремительно искажались под действием бушующих эмоций.
Отступать было поздно, и, чувствуя в голове жаркий и лихорадочный пульс крови, Меркулов-первый, кривя рот звериным оскалом, устрашающим голосом крикнул то, что должно было, по его мнению, если не ошарашить, то, во всяком случае, смутить его врагов:
- У меня справка есть! Я вас всех зарежу, и мне ничего не будет!
И вслед за этим, сам того не ведая, повторил почти то же самое, что совершили сто двадцать пять польских улан (некоторые источники указывают, что улан было всего восемьдесят рядовых и семь офицеров), по приказу Наполеона («Поляки, возьмите мне эти пушки») взявшие в конном строю четыре испанские картечные батареи, расставленные одна за другой в узком ущелье Сомосьерра. («Вперед, сукины дети! На вас смотрит император!») Ах, как гнали они своих коней, подгоняя их неистовыми криками «Гай! Гай! Гай! Гай!», вспыхивая светлыми полосками сабель, как сотрясали отвесные стены ущелья, выбрасывая снопы пламени и облака дыма, восьмифунтовые пушки, как визжала чугунная картечь, звучно шлепаясь в человечью и конскую плоть, зато не было пощады номерам, успевшим еще раз затолкнуть в разъятые жерла картузы с порохом и шрапнельные стаканы, но опоздавшим поджечь зажигательные трубки. И так четыре раза подряд.
Поселковец со штыком, не ожидавший от него такой отчаянной прыти, инстинктивно отпрянул назад, столкнувшись при этом со стоявшим позади членом шайки, и, потеряв равновесие, стал падать навзничь, увлекая того за собой.
Меркулов-первый, впав в совершенное исступление, издал неистовый клич, которому позавидовал бы Тарзан (воспитанный обезьянами лорд Джон Клейтон, виконт Грейсток), ставший известным советскому кинозрителю только год спустя.
Его новая выходка произвела на оторопелых противников ошеломительный эффект.
В последних рядах, видя внезапный разгром своего авангарда, решили, что обезумевший противник принялся исполнять свою угрозу, и малодушно попятились, оставляя основные силы без резерва, что не замедлило сказаться на их боевом настроении.
Упавшие, побарахтавшись в снегу, поспешно вскочили на ноги и, окончательно внося сумятицу в свои боевые порядки, бросились прочь от наступавшего Меркулова-первого.
Он гнал их почти целый квартал, пока они не свернули в какой-то занесенный снегом проулок. При этом он, кажется, жутко рычал и выкрикивал что-то нечленораздельное.
Не останавливаясь, он добежал до угла, освещенного единственным на всю улицу фонарем, где немного задержался, чтобы перевести дух.
Его лицо и тело передергивало короткими судорогами, он никак не мог унять нервную дрожь, от которой то и дело громко клацал зубами.
К уцелевшим уланам приблизился император со свитой и подоспевшей пехотной дивизией. Слава храбрейшим из храбрых! Слава! Слава! Слава! Император лично потрепал за ухо каждого. Погибшие станут героями, выжившие получат новые эполеты и кресты на забрызганные кровью колеты.
Меркулову-первому не от кого было ожидать похвалы. Единственный, кто мог по достоинству оценить его поступок, — дядя Боря пропал без следа в далеком сорок первом.
Продолжая сжимать рукоять кортика, на негнущихся ногах он быстро прошел еще один квартал, поминутно по-волчьи оглядываясь — нет ли погони.
И только перейдя тускло освещенную запорошенными фонарями улицу Ленина, за которой начинался его собственный район, Меркулов-первый убрал свое оружие и медленно побрел по узким тропам заметенных снегом улиц, постепенно приходя в себя.
Ему было стыдно за свои крики, в которых было что-то звериное, безумное и вместе с тем жалкое.
Ведь, если верить газетным статьям и радиопередачам, описывавшим сражения недавно закончившейся войны, — идя в атаку, полагалось кричать «ура» и «за Родину-за Сталина».
Дотащившись домой совершенно обессиленным, он отказался от ужина и сразу лег спать, выпив тайком от Александры и бабушки Елизаветы Лукиничны двойную порцию брома.
Поскольку Меркулов-первый и после этого происшествия продолжал провожать Людмилу, очень вероятно, что его противники издали следили за ним, вынашивая план мести за нанесенное им бесчестье.
Пусть они понятия не имели, что означает это слово, но у Меркулова-первого было немного шансов уцелеть при повторной встрече.
Но получилось так, что раньше, чем это произошло, его отношения с Людмилой изменились самым решительным образом.
Это произошло в самый канун нового — 1946 года.
Проводив Людмилу после концерта самодеятельности и вечера танцев, устроенных руководством школы для своих взрослых питомцев по случаю предстоящего Нового года, Меркулов-первый уже собирался с ней проститься, как она, неожиданно крепко схватив его за рукав и горячо дыша ему в самое лицо, возбужденно зашептала:
- Не уходи. Пойдем ко мне. Я бабке купила водки. Она нам не помешает — и потянула его за собой.
Меркулов-первый мгновенно понял, что означает ее откровенное предложение.
Это может показаться странным, но ответом на него были неловкость от необходимости сказать девушке, что он не любит ее, а без любви, по его убеждению, не могло быть того, чего она от него хотела, и осознание, что сказать этого, не оскорбив ее, он не может.
Он молча отцепил ее руку, повернулся и пошел прочь.
Она не окликнула и не догнала его. Очевидно, растерянная его непредсказуемым поведением, не успела ничего придумать.
А он уходил, все убыстряя шаг, ощущая внезапное освобождение от того нелепого и нескладного, что на протяжении двух месяцев вносило путаницу в его жизнь, мешая ненужными мыслями, хлопотами, поступками.
Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление.
Четыре десятилетия — со второй половины сороковых годов и до первой половины восьмидесятых годов прошлого века — прошли в СССР не только под лозунгами «Герой в сражениях — ударник на стройках пятилетки», «Догнать и перегнать Америку», «Космос — советский», «СССР — оплот мира», все эти годы государством проводился курс, направленный на укрепление советской семьи — первичной ячейки социалистического общества.
Первоначальная цель этого курса была вполне конкретная: восполнить убыль населения СССР, вызванную войной: по официальным данным погибло в боях и умерло в госпиталях 8 668 400 человек, и впервые гражданское население, оказавшееся в зоне боевых действий, понесло потери, превышающие боевые потери сражавшейся армии — 13 684 700 человек.
Добивались этой цели разными путями.
Например, запрещением абортов.
Был и другой путь, направленный на укрепление института семьи, сильно поколебленного в двадцатые-тридцатые годы официально провозглашенной свободой половых отношений между мужчинами и женщинами, освобожденными от уз капиталистической морали и буржуазных предрассудков, а в послевоенное время — демографической диспропорцией в численном соотношении женщин и мужчин, когда по статистическим данным в РСФСР, понесшей наибольшие людские потери, на 1000 женщин приходился 641 мужчина.
Особенно ощутимые потери пришлись на мужское население, родившееся между 1921 и 1926 годами.
Таким образом девушки и молодые женщины самого репродуктивного возраста - между 18 и 25 годами имели весьма небольшую возможность выйти замуж за своих сверстников.
И наоборот, мужчины старших возрастов оказались на богатой ярмарке молодых невест.
И это не могло не сказаться на статистике разводов. Если в 1940 году на 1000 зарегистрированных браков в РСФСР совершалось 1,1 расторжение, то в 1946 — их уже 7,9, в 1947 — 17,5, в 1948 — 25,8, в 1949 — 34,2 и далее по нарастающей - до 68,0 в 1955 году.
При этом, если у мужчин были реальные перспективы вступить в новый брак, то у женщин шансов повторно выйти замуж почти не было.
Поэтому неудивительно, что женщины боролись как за сохранение, так и за создание семьи любыми доступными способами.
В этом им активно помогало государство, склонное в вопросах, касающихся семейной политики, более доверять женщине нежели мужчине.
Любая интрижка или адюльтер, проще сказать — интимные отношения на стороне, являлись поводом обращения женщины с доносом на своего неверного супруга в партком, трудовой коллектив или товарищеский суд по месту его работы, после чего происходило общественное разбирательство персонального дела проштрафившегося с выяснением всех подробностей его проступка с единственной благородной целью - вернуть отца и супруга в семью.
Женщина, пригласившая к себе мужчину, при наличии с ее стороны свидетелей этого посещения могла объявить потерявшего бдительность гостя биологическим отцом своих будущих детей и по решению суда получать от него алименты.
Поскольку в те годы понятия не имели о тестах ДНК на отцовство, то все основывалось на заявлении женщины и свидетельских показаниях. «Видела. Приходил. С цветами и тортом. Вошел во столько. Вышел во столько».
Число детей, родившихся в СССР у женщин, не состоящих в браке, в 1949 году составило 985 тыс. или 19,5% от числа всех новорожденных (максимум), в 1970 году — 201 тыс. или 10,5 % (минимум) и, для сравнения, данные по РФ — в 2008 году число новорожденных вне брака составило 437,1 тыс. или 26,8 % (максимум).
С такой же легкостью женщина могла объявить, что она «отдалась» против своей воли, и заставить своего наивного кавалера жениться на ней. Метод стимулирования был тот же — свидетельские показания подруг или соседей и угроза подачи заявления в милицию.
Мужчины обо всем знали, но все равно попадались на один и тот же прием. А дальше — местком!, партком!! и реальная угроза испорченной репутации и загубленной карьеры, особенно, если мужчина занимал определенное общественное или служебное положение.
Кажется невероятным, что эти же приемы, присущие, казалось, исключительно советскому обществу, нашли свое применение в XXI веке в либеральных и переживших сексуальные революции Европе и Америке.
Однако, вернемся к герою моего повествования.
Чем можно объяснить его поступок?
Возможно, влиянием его близких , настроенных , как мы знаем, против девушки, которую ни разу не видели.
Нельзя исключить, что свою роль сыграли дружеские поучения радиста Чижова, с которым Меркулов-первый познакомился во время своего недолгого плавания на буксире «Иван Папанин», предупреждавшего об исключительном коварстве рыжеволосых представительниц женского пола.
А может быть, все очень просто — Меркулову-первому не нравились в Людмиле сочетание тяжелого подбородка и маленького рта, в народе называемого «гузкой», а так же безаппеляционность высказываемых суждений.
Было очевидно, что они не подходили друг другу, и Судьба уберегла Меркулова-первого от большой неприятности.
Людмила, правда, предприняла пару попыток заново связать разорванную ниточку, но Меркулов-первый был начеку и демонстрировал непреклонность, в результате чего Людмиле пришлось отступить.
Как все люди натуральной рыжей масти, она не отличалась сентиментальностью характера и стойко пережила неудачу, но когда двенадцать лет спустя им пришлось встретиться вновь уже в стенах местного педагогического института в качестве коллег-преподавателей, выяснилось, что она его не простила.
Продолжение следует