Давно мечталось Арсению дойти на Ромашке до «Ромашки». Так назывался пионерский лагерь, в котором удосужилось Сеньке дважды отдыхать от школы.
И вот, возвращаясь с объезда и «ореховой охоты», он решился наведать свои пионерские пенаты. Не спеша шагала Ромка краем леса, а Сенька, сидя в седле, созерцал округу и будто утонул в воспоминаниях о том периоде своего детства…
- Так вот, вы какие вымахали, красавицы белоствольные! – воскликнул Сеня, когда Ромашку «занесло» в березняк и они оказались объяты густыми, свисающими косами плакучих берёз, что выстроились первой шеренгой на краю рощи.
Сенька распростёр руки и, собрав в охапку зелёные пряди, словно умывался в берёзовой листве. Лет пятнадцать назад в этом березняке он с остальными пионерами своего лагеря занимался заготовкой зелёных веников. Лето было жарким, сухим. Травы в лугах на корню «горели» от палящего солнца, кукуруза от засухи пожелтела-посохла, не успев дорасти до пионерского колена. Вот и помогали пионеры совхозу, вернее его бурёнкам – дабы те не погибли от наступившей голодухи.
… - Я те побалую, засранец, я те побалую! – услышал Сенька сзади голос лесника и тут же схватил подзатылину.
- Больно, же, Сергей Гаврилыч! – юный пионер, пряча в карман маленький перочинный ножик, успел увернуться от шлепка по заднице.
- Больно? А вот берёзке, думаешь, не больно? Автограф, значит, свой решил оставить? А не думал о том, что от твоего ножичка дерево погибнуть может?
- Да ладно…
- Ладан у попа в кадиле! – лесник подошёл к берёзке и прочитал вырезанную надпись: «Сеня».
- Так вот, Сеня… - продолжил Сергей Гаврилыч воспитание пионера, - взять бы твой ножичек да вырезать им на твоей шкуре чего-нибудь… Ведь кровь потечёт?
- Ну да…
- Вот те да, Карла Маркса борода! Так и дерево, будто кровь, сок свой проливать будет и погибнет! Хорошо, что не весна нынче и сокодвижение закончилось. А то б составил я на тебя протокольчик и штраф папке с мамкой выписал!
- Я больше не буду… Честное пионерское!
Тут голосисто, да с эхом на всю округу затрубил пионерский горн.
- Бери ложку, бери хлеб и садися за обед! – в унисон горну протараторил лесник, - беги уж, хулюган, вон горнист к обеду зовёт.
Мог ли тогда Сенька-пионер подумать, что пройдут годы и он сам будет стоять на защите русского леса. Да не от перочинных ножичков, а от настоящих злодеев с бензопилами и топорами. А старый лесник по прозвищу Заяц окажется тем самым Сергеем Гавриловичем, от которого Сенька схлопотал подзатыльника.
- Найду ли её? – подумал Сеня, соскакивая с лошади.
Арсений стал вглядываться в белоствольный кардабалет. В поисках той самой берёзки, на стволе которой когда-то вырезал своё имя, он стал зигзагами обходить рощу. Но всё тщетно.
«Да нешта «закровоточила» бедняжка и погибла?» - остановившись с этой мыслью, Сенька прислонился к рядом стоящей берёзе спиной и продолжал вглядываться в лесную чащу. Глаз его намок, при мысли, что, будучи малым, он совершил такой грех и обрёк своим озорством дерево на долгую мученическую гибель от потери живительного сока. Видимо, от напряжения такой думкой, берёзки перед его взором «поплыли»… Он, стряхнув слезу, поднял глаза к небу. Кроны деревьев закружились, захороводились, и вдруг, в каких-то глубинах подсознания послышалось далёкое – «Се-няяя!».
«Ну, от моей, как говорят, врождённой впечатлительности, видать совсем крыша съехала» - подумал Сенька и со звуком «бррр!» потряс головой.
И тут (уж который раз в жизни) во всём его человеческом нутре заработала неведомая науке «чуйка». Она будто услышала этот зов и повела Сенькины ноги. И в который раз Арсений не мог понять, что с ним происходит. Реальность бытия вернулась в его сознание, когда он, словно «мертвецки» пьяный со всего маху воткнулся лбом в берёзовое дерево.
- Жива! Жива, роднулька моя! – на радостях закричал Сеня, увидев на берёзе своё, едва читаемое имя и обнял «старую знакомую».
… Под ветвями плакучей берёзы
Обниму её стан белоствольный…
(Эти строки родятся через много-много лет, когда Сеня уже не будет служить лесником; когда разные разности, печали и радости по настоящему взрослой жизни будут играть весёлые польки и грустные полонезы на струнах его впечатлительной и ранимой души; когда войдет он штопором в кризис среднего возраста, да такой затяжной и опасный штопор, из которого, образно говоря, самолёты выйти не могут и разбиваются о земную твердь…)
… Под ветвями плакучей берёзы
Обниму её стан белоствольный…
…И листвою утру свои слёзы
Когда станет мне горько и больно
Пошумит надо мною берёза,
Пошумит, но поймёт мою боль
Этой жизни тоскливую прозу
И души человеческой соль…
Замолчит… И склонив над землёю
Свою голову в низкий поклон
За меня сей немою мольбою
Пропоёт Вышних Богу псалом…
Ну а пока…
Пока Сенька, как и все молодые люди, не задумывается о перипетиях будущей взрослой жизни и двигается верхом на Ромашке краем леса, в сторону своего пионерского лагеря, вспоминая, связанные с ним, детские истории. И совсем не ведает, что его ждёт через каких-то двадцать минут этой ностальгической прогулки.