ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Проблески и заблуждения
Глава 7
Тургеневская девушка
Я вернулся из армии поступил в институт на вечернее отделение и пошел работать на предприятие.
К этому времени мы переехали из коммунальной квартиры старого серого пятиэтажного кирпичного дома в новый белый двенадцатиэтажный блочный дом, который выстроили неподалеку. Он возвышался над соседствующими пятиэтажками, как стройный журавль над высокой болотной травой. В этот же дом переехали некоторые наши бывшие соседи.
Мои школьные друзья уже женились. Девчонки из техникума начали выскакивать замуж на последнем курсе техникума и прямо, так сказать, из наших рук. После армии большинство девчонок и половина ребят начали обзаводиться семьями. Я решил с этим не спешить, тем более, что некоторые из моих знакомых начали мне говорить, что собираются разводиться.
Иногда я стоял пред зеркалом и спрашивал себя: «Какая девушка тебе нужна? Какой она должна быть?»
Вместе с тем мой пол давал о себе знать даже при том, что я был слишком загружен. Днем я работал, после работы ехал в институт. После института я возвращался к одиннадцати вечера домой и тягал двухпудовую гирю. Организм требовал физической нагрузки. Он также требовал и другого. Хотя я говорил себе: «Сначала учеба». Но интимная жизнь исподволь, ненастойчиво просила своего. Ум всегда сильнее днем, а тело ночью. Иногда я о себе забывал, получая наслаждение от успехов в труде и учебе. Они требовали напряжения ума. И тогда в какой-то момент я просыпался оттого, что у меня происходило самопроизвольное семяизвержение. Природа брала свое во сне. Иногда руки находили то, что меня так беспокоило, и делали в полусне то, что я себе не разрешал. Да, интимная жизнь это еще и то, что ты делаешь такое, в чем не можешь признаться даже себе. Тебе стыдно признаться в этом, но ты это делаешь не сознательно, не давая себе в этом отчет. И потом на какой-то вечеринке ты, выпив водки или вина лезешь к девушке, которая тебе совсем не нравится. Ты обнимаешь ее, лезешь в декольте. И что-то в тебе говорит: «Что ты делаешь? Ведь она тебе не нравится!» Но подсознание и пол руководят тобой, делают свое в тебе. Также как свое в тебе делает водка или вино. Они расслабляют ум, совесть, деформируют отношение к окружающему. Спиртное – это лучший деформатор всего и в том числе отношений. Оно преломляет пространство и сильно искривляет течение времени. И потом тебе противно и гадко оттого, что ты делал или пытался делать. Но ничего не остается, как прощать себя и жить с этим дальше.
В это время я много читал. Меня особенно поразил сентиментализм Стефана Цвейга. Его роман «Нетерпение сердца». Само название этого романа больше рассказало мне о себе самом, чем я тогда мог придумать. Я чувствовал и носил в себе это «нетерпение сердца». Меня ошеломила и поразила его новелла «Письмо незнакомки». Я наслаждался стильностью Фейхтвангера, чувственностью американца Теодора Драйзера. Заново перечитывал Достоевского, Толстого, Тургенева, как будто никогда их прежде не читал. Увлекался английской, французской и немецкой классикой. Постепенно я стал думать, что платоническое чувство выше всего остального из-за высоты, недосягаемости, идеальности, хотя пол утверждал иное. Я боготворил женщину и берег это открытие для себя. Не делился этим ни с кем. Для меня дорогого стоили встречи, случайные и незавершенные. Я ценил неоформленные и несформировавшиеся отношения. Когда можно лишь на мгновения соприкоснуться с другим человеком духовно и унести впечатление с собою на всю жизнь. Лишь изредка с трепетом вспоминая случившееся и думая, что из этого что-то интересное могло получиться, если бы получить продолжение. Я ценил такие встречи, которые меня обогащали. Однажды после экзамена я вышел из института. Накрапывал слабый дождь. И вдруг зачастил. Мои друзья и сокурсники, спрятались, сгрудившись по пять человек под одним зонтом. Я прыгнул через лужу к кучке под зонтом. Места для меня там явно не хватало. Я остановился и с улыбкой огляделся. К выходу из ворот шла девушка с зонтиком. Я шагнул к ней и предложил свою помощь: «Давайте я помогу вам нести зонтик!» Не знаю, что подействовало на нее. Моя улыбка, блеск счастливых глаз, радость от сданного экзамена, беспредельно веселое состояние или добродушное нахальство. Девушка согласилась, пустила меня под зонтик, с готовностью подав его мне и взяв меня под руку. Дождик споро и дробно колотил по зонту, лужам и мокрому асфальту. Мы шли к метро и задушевно болтали. Мои друзья шли позади мужской компанией и завидовали. Мы болтали с девушкой обо всем на свете и взахлеб. Она тоже только что сдала экзамен и это нас еще больше объединило. Оказалось, что она работала на кафедре в моем институте. Там же и училась. На короткое время зонтик стал нашим домом. Нам было так уютно под ним, что не хотелось никуда торопиться. Казалось, что мы нашли все, что искали в жизни. Хотелось так идти дальше по жизни целую вечность. Уже у метро девушка сказала, что она обязательно проспала бы на экзамен, если бы ее не разбудил муж. Я переспросил с удивлением: «У тебя есть муж?» Мы давно с ней перешли на «ты» и не заметили этого. Она откровенно сказала: «Да». Я почувствовал некоторое разочарование. Потому что еще прежде сказал себе, что никогда не буду иметь дела с замужними. И она, кажется, испытала в этот момент тоже самое. Мы оба почувствовали, что наш зонтик перестал являться нашим домом. И неожиданно в этот момент заметили, что дождик закончился. Еще недавно он капал, какие-то секунды назад. Слабо и как-то задумчиво, словно давал нам еще возможность немножко побыть вместе и вдруг кончился, уступая место солнышку. На улице стало свежо и ново. Нам нечего не оставалось как попрощаться и начать новую независимую друг от друга жизнь. От теплого асфальта поднимался легкий парок. Запахло прелью, пресной дождевой водой и обновленном запахом зелени. В лужах появились дождевые черви. Я сложил зонтик с улыбкой, которая еще оставалась на лице неизменной. В ней конечно же уже пряталась горчинка. Где-то там, в самых уголках губ. Это ощущалось очень явственно. Я подал девушке зонтик, - наш дом на короткое время, - и грациозно насколько возможно поклонился, поблагодарив за временный приют от дождя. После этого я попрощался с ней и шагнул в сторону поджидавших друзей. Я шагнул из ее жизни в свою. Больше я ее никогда не видел, не пытался искать и только помнил то светлое, что сочилось ко мне из того прошедшего дня с бойким летним дождичком, наполненного прекрасной мимолетной беззаботностью. Она так и запомнилась мне очаровательной, как летний дождь, который начался и прошел навсегда. И он может еще повториться, но это будет уже другой дождь без нас вдвоем.
Да, тогда я платоническое чувство считал идеальным и ставил выше всего плотского. И стремление к близости считал более совершенным, чем саму близость. Возможно, этим я себя таким образом обманывал за неимением такой близости, которую желал и о которой мечтал. Фантазии, вот что направляло, уводило меня к идеальному. В фантазиях все и всегда происходит, как ты хочешь даже со знакомыми девушками или женщинами. В реальной жизни девушка может сказать: ««Ой, что это ты делаешь? Сюда могут войти… А если кто-нибудь увидит?» Или: «Я сегодня не могу пойти гулять и в кино, потому что чесноку наелась». И такая простота сильно все принижает. Тогда, как внутри тебя есть место только прекрасному. И девушка или женщина, которую ты идеализируешь, никогда, ничего подобного не скажет. Без фантазии ни один человек не достигнет своей цели не добьется чего-то настоящего в жизни. А уж в отношениях мужчины и женщины фантазии приносят такие плоды взаимного счастья, о которых сразу не догадаешься. Я восхищался лебединой нежностью девичьих и женских рук, хрупкостью тончайшей талии, фигурами, которые напоминали древнегреческие амфоры. Я видел, как тоже самое делают другие мужчины.
Мне, конечно, хотелось знать, каким я кажусь со стороны. Каким меня видят мои друзья, знакомые, девушки и коллеги? Как они ко мне относятся? Я пользовался зеркалами и витринами, чтобы незаметно рассмотреть в них себя и девушек. Я узнавал, как ко мне относятся по тону, с которым разговаривали со мною, взглядам, смыслу сказанных слов, мимике и жестам. Если тон, взгляды и мимика выражали мне понятные чувства и адекватные той ситуации, в которой мы находились, то я воспринимал их нормально и спокойно. Если они мне казались непонятными, я мучился и пытался понять, разгадать, что же они значат. Я пытался повторять сказанное мне с тем же тоном, повторяя те же жесты, чтобы понять, какие чувства во мне возникают и с каким отношением они говорились. Сказанные слова передают только мысль. Тон, с которым они говорились, мимика и жесты передают нюансы, тончайшие чувства, которые могут даже поменять высказанную мысль на противоположную. Во взрослой жизни, в отношениях между людьми в интонациях, мимике и жестах накоплено столько выразительных средств и символов, что молодому человеку их сразу не понять, не одолеть и не осмыслить.
У нас в соседнем отделе работали две девушки. Одну звали Ира, другую Тома. Одну я сразу приметил и уделял внимание. Другую не замечал. Ира полненькая, круглолицая приятная и общительная блондинка с отчетливой талией, голубыми глазами, розовощекая из интеллигентной семьи. Папа у нее служил главным дирижером военного оркестра, и она считалась завидной невестой. Губы у Иры напоминали мне зрелую сочную малину. И с первых дней мне хотелось ее поцелуя, чтобы впитать в себя с ее губ свежеть этой ягоды. Тома выглядела непривлекательной тихой девушкой с загадочными глазами, бледным светящимся лбом и скромным обликом. Очень скоро Ира меня пригласила на вечер, который проводило наше предприятие с приехавшими артистами и танцами. Странное дело, я пришел на вечер представил, как все могло быть, как мы будет танцевать, как я пойду ее провожать, и на вечер не пошел под благовидным предлогом, в чем и принес приглашающей стороне извинения. Как раз в это время я заметил, что, чем больше я с ней говорил, тем меньше мне хотелось с ней общаться. Из каких-то незначительных примет между нами складывалось такое положение, при котором человек сначала притягивал к себе, а потом начинал отталкивать от себя. Среди девушек были такие которые сразу притягивали или отталкивали тебя от себя. Иногда полярность твоего отношения к ним менялась незаметно или из-за какого-то случая. Однажды в туалете ведущий инженер Бухтояров, человек на сухоньких ножках, энергичный до безобразия и при этом не слишком обремененный умом, сказал мне, увидев как мы разговариваем с Ирой: «На ней жениться нельзя». Я с улыбкой поинтересовался: «Почему?» На что он ответил: «Ты видел, какая у нее грязная кружка из-под чая? Вся коричневая. Она ее или не моет или плохо моет. Значит и хозяйкой она будет плохой». Бухтояров был человеком никчемным, ничего толком делать не умел, но подмечал он все верно. Примерно к такому же мнению я пришел сам, приближаясь к этому выводу с другой стороны. По моим наблюдениям за Ирой и из бесед с ней я понял, что она упрощенно относилась к себе, окружающим. Одежда ее хотя и выглядела чистой, имела недостатки в тщательности деталей, аккуратности и вкусовой подобранности. Она жила сегодняшним днем, без мечтаний и особых устремлений.
Как-то мне пришлось обратиться в соседний отдел к технологам, чтобы внести изменение в конструкцию установки по электрохимической обработки материалов. Меня отослали к Томе. Я с ней встречался несколько раз и мы обговаривали детали внесения необходимых изменений. Изменения затрагивали всю конструкцию и приходилось все продумывать. Во время общения с ней, она открылась мне совсем другим человеком. Я увидел в ней не просто девушку с потаенным, загадочным взглядом и лицом, напоминающим Монну Лизу, а человека умеющего глубоко чувствовать и все понимать. Ее лицо отображало неуловимые движения мыслей и чувств. В ее мимике я увидел незнакомые мне ранее нюансы. Как-то вечером после работы я пошел ее провожать. При чем я не сказал, что пойду ее провожать. Мы просто шли и разговаривали о книгах. Мы оба много читали. Чтение книг помогало мне избавиться от косности в общении. Я поглощал в книгах чужие мысли и чувства, чтобы перестать чувствовать себя бессловесной собакой, которая все понимает и ничего не может сказать. Я старался обогатить свой словесный запас, чтобы у меня появилась способность выражать тончайшие мысли и чувства, которые меня затрагивали, но не открывались во всей красе. Мы делились впечатлениями о книгах и кино. И вдруг поняли, что наши вкусы совпадают. Мы оба восхищались прекрасным и утонченным. Кроме тайны, которая в ней скрывалась, и которую она в себе носила, я увидел в ней неподражаемый лирический романтизм. Она умела в отдельные слова вкладывать такой смысл, который для меня оказывался недосягаемым. И когда я просил ее что-нибудь уточнить, она пыталась сменить тему или говорила: «Можно я не буду отвечать на этот вопрос?» Она с каким-то особенным чувством произносила «дом с мезонином». Когда мы подошли к ее дому, она сказала: «Вот он мой дом с большой трубой. Это был кирпичный дом недалеко от ботанического сада рядом с которым стояла большая кирпичная труба, которая заметно возвышалась рядом с домом. Такие трубы обычно имели дома в подвале которых имелась котельная. «Это мой дом с мезонином», - сказала она. Любимым писателем у нее был Тургенев и сама она была девушкой тургеневского склада «Ты представляешь, - говорила она, - он оставил все ради любимой женщины. Родину, дом, знакомых, друзей. Он поехал за возлюбленной во Францию и поселился рядом с ней только для того, чтобы находиться подле той, которая не давала ему даже надежды. И в конце концов он добился ее расположения». Она восторгалась отношением Тургенева к Полине Виардо. Мы болтали обо всем. Я открыл в ней какую-то другую глубокую жизнь, которой она жила и которая казалась недоступной другим. Мы начали целоваться, чуть-чуть не дойдя до ее дома. Как-то быстро это началось. Но у меня так всегда бывает. И все это от нетерпения чувств, которые мной овладевают. Я ощущал солоноватый вкус ее губ. Не знаю, почему. Она их совсем не красила. Первый раз у нас получился робкий поцелуй. Она целовалась, стесняясь, убирала от меня губы. Но я находил их, распалялся сам и распалял ее. Она вдруг вспыхивала и я чувствовал вдруг оживший ее язык, энергичный, жаждущий, любознательный. Он проникал в меня через губы. И я возвращал ей его и себя в губы, осознавая, что раньше так никогда не целовался. И по тому, как она делала то же самое, отдаваясь страсти, трепетно и неумело, понимал, что и она тоже так раньше не целовалась. Мы искали что-то свое и находили. Снова шли, снова останавливались и целовались. На глазах ее я увидел слезы и спросил: «Почему ты плачешь?» - «Это так», - ответила она. «Я тебя обидел?» - забеспокоился я. «Нет… - смахнула она слезинку к уголку глаза. - Не обращай внимания…» Я снова стал ее целовать. Нам не хватало воздуха, и мы делали короткие передышки. Во время такой передышки она, с опозданием отвечая на заданный мной ранее вопрос, сказала: «Я не должна была тебе позволять этого…» - «Почему?» - быстро спросил я. «Не хорошо…» - коротко с чувством сказала она. «Что не хорошо?» - спросил я. «В первый же день…» - со страданием и сожалением в голосе пояснила она. Я усмехнулся краешком губ. Не знаю, почему я улыбнулся. Но в этом было что-то нехорошее, неуместное. И я себя за это немного укорил. «Вот мой подъезд», - показала она рукой в сторону горящих окон. - Дом с большой трубой…» И я посмотрел еще раз на дом. Обычный пятиэтажный дом. Такие дома стояли по всей Москве и недалеко от моего прежнего дома. Но сегодня на фоне темно синего неба высокая черная труба смотрелась фантастически, причудливо и необычно. Мы вошли в ее подъезд, поднялись на второй этаж и остановились у кона. Стояли тихо, слушали шаги, дожидаясь, когда кто-то пройдет и шаги затихнут. И в тишине снова целовались. Наши плащи мы повесили на ручки окна, чтобы в объятиях лучше чувствовать друг друга. Расходиться не хотелось. В тот вечер я еле сумел от нее уйти.
По вечерам я учился. В свободные дни мы встречались с Томой в ботаническом саду. Ей очень хотелось показать мне розарий. Она видела там удивительную розу, которая называлась «Только ты». «Ты должен ее увидеть», - говорила она. Селекционеры выводили новые сорта роз, давали им емкие и много значащие для кого-то названия и выставляли для осмотра. Мы несколько раз приходили к застеленному розарию и он каждый раз оказывался закрытым. Я расспрашивал ее о розе, которую она мне хотела показать. И она мне просто говорила, что она необыкновенная. Мы ходили мимо кустов роз открытого розария. Я любовался цветами и читал названия роз «Кавалькаде», «Чайная». Мы говорили о Стефане Цвейге, Фейхтвангере. Как раз в это время я пропадал в районной библиотеке среди полок с книгами. Наши отношения развивались и вот-вот могли стать самыми близкими. Перед октябрьскими праздниками все сотрудники отдела собрались за столом выпить дарового спирта, который выделяли для всяких технических работ и который всегда приберегали к такому дню. Мы тяпнули, сколько позволяли накопления спирта, закусили домашней и прикупленной снедью, погружаясь в обильные, застольно - праздничные разговоры обо всем и не о чем конкретном. После выпитого и сказанного становилось необыкновенно хорошо. Научные работники в подпитии особенно витиевато выражают свои мысли, и ассоциативно, намеками, языком Эзопа передают такие нюансы мыслей над которыми нужно еще подумать. Слушать их в такие моменты так приятно. После выпитого обычно разбредались по теплым дружным компаниям. Иногда ехали к кому-нибудь домой продолжать вечеринку. В складчину покупали вина, водки, еды и заваливались к кому-нибудь домой. У кого-то жена уехала к маме и должна вернуться перед самыми праздниками. У кого-то муж приезжает после праздников. Быстро все собирали на стол, резали закуску, вспоминали простые кулинарные рецепты. И затем отводили душу, блистая умом и неординарностью. После застолья в квартире уже с песнями, хохотом вываливались на улицы, чтобы разбрестись и разъехаться по домам. После вот таких посиделок я снова провожал Тоню домой. Мы ждали чего-то большего, решающего и решительного. Мой руководитель поймал меня за руку перед уходом и по-мужски спросил: «Ну, ты ее сегодня…» Я посмотрел на него так строго, что он ретировался и пояснил: «Я имел в виду «проводишь»…» Он умный человек и ловко вывернулся. Все интеллигенты в подпитии любят дать понять, что они тоже мужики и могу выражаться по простому и грубо. Хотя нецензурные выражения в устах моего руководителя всегда приобретали мягкую вариантность и отражали глубину мышления и тонкий ум. Я вспомнил, как он вывернулся в коридоре и улыбнулся. Мне нравился этот человек. Он даже перед нашим уходом подал Томе пальто, что было уж слишком для заглаживания вины. На этот раз мы прошли в подъезд, поднялись на ее этаж и она пригласила меня к себе. Дома оказались родители и это скомкало наши планы. Мы сидели в ее комнате одни. За стеной тихо лежали на диване родители и с ними находилась младшая сестра Тони. Нам старались не мешать. Даже из коридора к нам просачивалась тишина. Мы сели на диван и скоро обо всех забыли. Вино делало свое дело. Губы искали губы и находили их. Руки находили необходимое и находили это. Чулки, платье, трусики. «Нет… Нет, нельзя…» И я не понимал, это я ей платье выше и выше, я расстегиваю пуговицы на брюках или это делает она. Это я достал то, что достал, или она. «Что мы делаем? Что мы делаем…» Мы желали близости и нас останавливало только присутствие за стеной ее родителей. Мне это было нужно. И ей это было нужно. Нам это было нужно. Я видел, как она взялась за самое основание моего я. И как начала наклоняться. Медленно завораживающе, обреченно. «Неужели она это сделает? - подумал я. – Неужели она может это сделать?» Ее голова опускалась ниже и ниже. «Что мы делаем?» - вдруг снова воскликнула она и приподнялась, откинула голову назад, обращаясь лицом к небу и не выпуская из рук то, что держала. В ее глазах была такая мука и такая борьба с собой, что я затрепетал и сердце заныло от сочувствия. Она снова наклонилась и, словно упала без чувств, уткнулась щекой в колено, расслабляя руки. «Тома…» - позвал я. «Сюда могут войти», - без сил простонала она. Она была моей. Мне стоило только обмануть себя, обмануть ее и хоть что-то сказать. Но я не смог этого сделать. Не позволил сказать слова, которых она ждала. Мы оба желали большого возвышенного чувства. Но я не достиг его, не смотря на то, что эта девушка покорила меня. Я относился к ней не так серьезно, как она ко мне. Отсюда эти неуместные улыбочки, мелькающие на моем лице, которые говорили то ли о моем превосходстве, то ли о моей радости за ее чувство. Я не хотел ей просто воспользоваться, потому что ценил и желал ей лучшего. Я гладил ее по волосам и смотрел на пол, дощатый, крашеный суриком. И думал, что вот здесь мне возможно придется жить. И от этого мне становилось тоскливо и томительно. Она ждала от меня главных слов. Я молчал и думал о чем-то другом. Нет, я говорил ей то, что мог сказать: «Ты мне нравишься. Ты красивая и удивительная! Мне с тобой хорошо!» Но она ждала других слов, которые я ей сказать не мог: «Люблю!.. Вместе навсегда». Иногда, когда мы гуляли по парку, она останавливалась около сросшихся корнями двух деревьев и говорила: «Как это прекрасно! Вот так бы всю жизнь!» И я понимал ее до слез, но никак не мог представить, что это относится к нам с ней. Я ничего ей больше не мог дать. И она больше ничего не могла мне дать. Мы встречались какое-то время, и она, предчувствуя безысходность, в начале весны подала заявление об уходе. В последний ее рабочий день я пошел ее провожать. Это оба сознавали, что это наш последний день. Мы это знали, хотя и не признавались себе в этом. Хотелось так много сказать друг другу. Так много пожелать. И еще нам, казалось, что все может вернуться. Я не хотел терять этого человека и в то же самое время ничего не мог сделать, чтобы оставить рядом с собой. «Нам все равно не быть вместе», - сказала она около своего дома, как раз на том месте, где мы начали целоваться. «Почему?» - спросил я расстроено и удивленно. Она не ответила. Просто на ее лице отразились сильные переживания. «Почему? - снова спросил я. – Откуда ты это знаешь?» Ее слова звучали, как приговор нам. И особенно меня томила некая обреченность, прятавшаяся в них. Какой-то тупик жизни, против которого я восставал всей душой и всем своим существом. «Почему? Почему ты так говоришь? – спрашивал я ее и пытался заглянуть в глаза. Она отворачивалась и все ниже, ниже опускала голову. Я заметил слезинку в уголке ее глаз. «Тома! Том, почему ты так говоришь?» - я попытался поднять пальцами ее подбородок. Она повернула голову в сторону и посмотрела куда-то блестящими полными чувств глазами. «Сердце вещун», - коротко ответила она мне со вздохом. Она любила повторять эти слова: «Сердце вещун». Мне ничего не оставалось, как задумавшись, пойти с ней дальше. Где-то рядом, словно кастрюля прогремел по трамвайной линии трамвай. И этот звук напомнил мне школьный звонок на перемену. На какую-то большую перемену. Тогда я себе еще не мог объяснить до конца слов Тони. Переложить их как-то на свое понимание. Потом часто испытывал нечто подобное, когда в тех или иных обстоятельствах возникает некое предчувствие. И оно тебе подсказывает, что будет и что не состоится. Но ты все равно куда-то стремишься, что-то делаешь, не зная наверняка о конечном результате. Потому что предчувствия иногда оказываются просто твоими сомнениями, которым находятся оправдания. Мы шли в весеннем море людей. Они обтекали нас. Они смотрели нам в лица и оглядывались нам вслед. Но мы их не замечали. «Теперь все будет хорошо, - неожиданно сказала Тома. – Теперь все пойдет, как надо». Она вдруг развеселилась и начала смеяться. Мне не понравился ее смех. Казалось, что где-то в нем прячутся слезы. Но в них скрывалась и отчаяние, и радость. Радость от последних минут счастья. «Конечно, будет хорошо», - попытался я казаться оптимистичным. «Ты за меня не беспокойся. Я нашла себе работу. И скоро выйду замуж. Да-да, замуж. Мне уже сделал предложение один человек. Правда, я ему отказала». – «Почему?» - удивился я. «Потому что… Потому что в моей жизни появился ты. И я ему о тебе рассказала. Все рассказала. Он моряк, учится на заочном и приезжает сюда на сессию… Я знаю, он вернется и снова мне позвонит, сделает предложение». – «Откуда ты это знаешь?» - «Я знаю, - загадочно сказала она и добавила, обращаясь глазами внутрь себя. - Сердце вещун…» От ее слов сердце мое защемило. В них в эту секунду проявилась она вся, романтичная, бесконечно глубокая и прекраснодушная. Мне стало одновременно горько и легко. Мне не нравился только ее смех. Нервный, через чур веселый. Я боялся за нее. Теперь мне стало легче, но тоска обняла мое сердце предчувствием последних минут перед расставанием. Тома смеялась. И мне казалось, что в следующее мгновение произойдет что-то иное, непоправимое. «Сейчас она отвернется и заплачет… - подумал я. - Только бы она не отвернулась и не заплакала. Тогда я сам не выдержу и сделаю что-нибудь неправильное, не то, что нужно». Нет, она не заплакала. Попрощалась с улыбкой, сугубо по товарищески, нарочито, по деловому протянула мне руку для пожатия. Отвернулась и пошла прочь из моей жизни. Да, она уходила от меня в свою новую жизнь. Но наша жизнь тянула ее назад. Поэтому так подозрительно дрогнули ее плечи и поднялась к лицу рука. И меня наша жизнь тянула назад. Только ее походка оставалась по-прежнему легкой, свободной, даже несколько озорной и шаловливой. Я не видел в ней этого раньше. От меня уходила замечательная девушка и уносила свою чистую светлую жизнь, чтобы подарить ее кому-то другому.
Мысли часто возвращали меня к Томе. Я думал о ней, о жизни, о судьбе. Я не знал, что многое в жизни происходит помимо человека, даже если ему кажется, что это все сделал, предопределил и придумал он. Я много раз встречал странные супружеские пары, которые зрительно не подходили друг другу. И они жили счастливо. И я встречал пары, которые, казалось бы подходили друг другу идеально, и они расходились. Похожим людям проще понять друг друга. Но противоположности, как известно, дополняют друг друга. Есть известная легенда, которая гласит о том, что когда-то целое состоящее из половинок растерялось по свету и теперь половинки вынуждены искать свою. Я искал свою половинку.
Однажды я шел на работу и у меня в мыслях возникла поэтическая строчка: «Твои глаза моим родня…» Я писал стихи. Мне приходили первые строчки стихотворения, которые я называл запевы, и потом дописывал к ним недостающие строки. С этой строкой у меня ничего не получалось. Строчка оказалась самодостаточной. В ней уже было сказано все. И эти слова относились к моей девушке, моей женщине, которую я искал.
Глава 8
Танька
Она ворвалась в мою жизнь как весна.
Влечение всегда возникает бессознательно и относится к подсознанию. Интимная жизнь – это и есть жизнь подсознания. Она соединяет в себе сознательное и бессознательное. И она является компромиссом между жизнью души и жизнью тела. И подсознательно чаще оказывается сильнее сознательного. Поэтому человек рассчитывает поступить так, а поступает иначе. Подсознательное это и есть суть человека. Сознание же это всего лишь умелый компромисс между желаниями и возможностями. Поэтому между сознательным и подсознательным ведется борьба. И в годы становления человека она особенно отчаянная.
Прошел год, как я расстался с Томой. Учеба в институте отнимала много времени. Однажды перед майскими праздниками я со служебной запиской поднялся на пятый этаж в конструкторское бюро. Огромный зал со столами, разгороженный кульманами, шкафами и перегородками. Я оставил служебную записку на внесения изменений в схему начальнику сектора и пошел к выходу. У двери задержался, изучая стенд с объявлениями и приказами. В какой-то момент мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Я почувствовал, что кто-то смотрит мне в спину и не стал оборачиваться, а пошел к себе в отдел.
В этот же день на культурном мероприятии посвященным первомайским праздникам я познакомился с Татьяной. Увидел ее в фае на выходе из зала и просто обалдел. Она напоминала красивую бабочку, дивную пеструю очаровательную птичку, которая оказалась случайно рядом и вот-вот могла улететь. Таких ярких, чудных и привлекательных девушек встречать приходится не часто. Сначала она мелькнула на втором этаже перед входом в зал, как нечто красочное, яркое, сказочное. Я не успел ее как следует рассмотреть. Увидев ее второй раз, я сразу стремительно подошел к ней и заговорил. Не помню о чем. В такие минуты не важно, о чем ты говоришь. Я с вдохновением нес прекрасную чепуху о том, что концерт мне не понравился, зря потратил время и что-то еще такое , потому что ее широко распахнутые глаза смотрели на меня, и она улыбалась. Я же впитывал ее в себя глазами. Каштановые волосы, светло-голубые глаза, алые губки и с румянец на щеках - клубника с молоком со свежестью только что распустившийся розы. Кожа нежная, белая. И в глазах такая чистота, такая непосредственность и первозданная прелесть, что голова кругом идет. Мы познакомились. На улице Татьяна с прелестной и необыкновенной непосредственностью вдруг сказала, что меня уже видела сегодня. «Где?» - спросил я удивленно. «В конструкторском бюро. Около доски объявлений». Я сразу вспомнил чувство, что на меня кто-то смотрит. Это ее взгляд я почувствовал спиной. После того, как мы познакомились и поболтали, я спросил: «Послушай! Может, сразу на «ты»?» Она согласно кивнула. Продолжая разговаривать мы ехали с Таней на автобусе. Я беспрестанно говорил и балдел от девушки, краснея от удовольствия. Я так вдохновился, что на прощание после того, как мы обменялись телефонами, поцеловал ее в щечку. Она смутилась, и так понесла мой поцелуй на щеке с собой куда-то дальше, домой. С моей стороны это выглядело слишком смело, но и не сделать этого я не смог. У меня всегда происходило подобное от избытка чувств, когда я не мог себя сдержать. Позже Таня спрашивала, как у меня хватило смелости на такой поступок. «Поцелуй в первый же день знакомства, - говорила она смущенно. – Я не знала, как к этому относиться». В ответ я только улыбнулся и сказал: «Это как-то само получилось. Я ничего такого не планировал». Я не думал: «Вот сейчас возьму и поцелую». Обычно, если так думаешь, то ничего не получается. Просто что-то подсказывает тебе, как поступить в том или ином случае. Ты чувствуешь, что это можно сделать и все. Со стороны, наверно, можно заметить отношение девушки к тебе по выражению глаз, лица, жестам. Но ты не можешь это четко видеть, определять и правильно оценивать. Потому что находишься внутри происходящего и видишь только свет ее глаз и понимаешь, что дружеский поцелуй они тебе точно простят. Поцелуй можно вырвать помимо воли и сотворить его вместе, как договор о намерениях. Я сделал это трогательно, нежно, коротко, почти незаметно, по-дружески и без акцента. Он случился, как волшебство. В тот момент я почувствовал, что вся она раскрыта мне навстречу. И поэтому поцеловал. При этом, когда она собиралась уходить, я по-свойски сказал: «До встречи! Увидимся!»
Мы стали встречаться. Я понял, что такое Танька для всех остальных, когда она первый раз пришла ко мне в отдел. В обеденный перерыв, когда женщины убегали шнырять по магазинам, а мужчины играли на рабочих местах в тихие игры, домино, шахматы или шашки, мы молодые ребята играли в настольный хоккей. Трое на трое и еще тройка или две стояли рядом, чтобы сыграть на победителя. Игра получалась динамичная. Тот, кто стоял в центре управлял вратарем и центральным нападающим. Крайние управляли защитником и крайним нападающим. Играли так, что забывали про обед и про все на свете. Даже после работы вращали ручки до покраснения и обильного пота. При этом неистово кричали и спорили до хрипоты. В такой момент и зашла к нам в отдел Таня. Она поздоровалась и все преобразились, словно в комнату вошла фея. Я хотел бросить ручки и подойти к ней. Она сказала: «Ничего, играй. Я подожду». Я снова вернулся в игру, отмечая, что все уделяют ей чрезмерное внимание. В ее присутствии играющие стали выражать свои эмоции тише и пристойнее. «Таня, этот гол я посвящаю тебе», - торжественно сказал Женька Золотарев и так старательно ударил клюшкой игрока по шайбе, что та отскочила от противоположного борта и залетела в собственные ворота. Все засмеялись. По тому, как вели себя ребята, я понял, что ее знают и боготворят. После игры я подошел к ней и мы договорились о встрече. Как только она ушла, ко мне тут же подбежали Миша Атаманов, Федя Чернов и Толя Трошкин. Они схватили меня за грудки и стали трясти. «Ты откуда ее знаешь? Это наша девочка! Мы к ней давно подбираемся…» Я ничего не понимал. Что значит их девочка, они к ней подбираются, если ребята старше меня на пять лет и у троих жены и дети. Я с симпатией относился к этим ребятам и поэтому стоял и просто серьезно смотрел на них, не понимая, что сказать и что делать. Они тоже растерялись и меня отпустили. Я поправил на груди рубашку и отошел от них. Они, обескураженные, остались на месте. Позже я узнал из их слов, что они специально бегали в столовую во время обеда КБ, чтобы только посмотреть на Таньку. Я спросил у нее, знает ли она этих ребят. Она ответила, что не знает, как их зовут, но частенько встречает в столовой. И все-таки я понимал ребят и с сочувствием разделял их симпатии. Танька являлась воплощением красоты. Вся на загляденье: просто торт с яблоками и персиками. Бывают такие произведения кулинарии, когда на них хочется больше смотреть, чем кушать. И такие подарки природы в виде яблок и персиков, которые держишь в руках и этим наслаждаешься. Тебе сладко оттого, что ты можешь их съесть, но ты не ешь, потому что они завораживающе неповторимо красивы. Очень приятно, когда такая девушка рядом с тобой. Таньку все любили за чистые глаза и непосредственность распускающегося цветка. И она этим пользовалась. У нее всегда под рукой находилось самое модное и первоклассное чтение, новейшие книги и редкие журналы. Около нее крутились изысканные, культурные люди, блиставшие умом и талантами. Я тоже этим пользовался, потому что брал у Таньки книги и журналы для чтения: «Иностранную литературу», «Новый мир», «Современник». Она легко доставала дефицитные билеты на аншлаговые спектакли. Я же водил ее на художественные выставки и рассказывал о художниках. Танькины родители жили за городом. И она то снимала комнату, то жила у сестры и знакомых. Я часто заходил к ней в гости. В то лето она жила у знакомого художника. Он с женой переехал на время к заболевшей матери и его комнату на Садовом кольце он на несколько месяцев отдал в распоряжение Тани. Этот человек ее опекал и только позже я понял, что за этим скрывалось. В этот раз я спешил к Таньке и мечтал, как приду и как она меня встретит. Она первый раз пригласила меня прийти к художнику на квартиру. Я прошел от метро Маяковская по Садовому, увидел дом, который лицевой стороной, широко выходил на Садовое Кольцо. Окнами же с торца он выглядывал на Малую Дмитровку. Я зашел во двор со стороны Малой Дмитровки. Широкий с многочисленными подъездами и угловатый он скрывал в своем дворе желтый одноэтажный особняк. Я окинул взглядом подъезды, выбирая нужный и двинулся вперед. В подъезде меня встретил странный незнакомый запах. Стены, потолок, лестница и перила казались пропитанными стариной, какой-то гнилостью другой эпохи. Я поднялся на третий этаж и нажал звонок. Вместо Тани дверь мне открыла сухонькая со смышлеными глазами старушка. Она держала в руках большую ложку или половешку. Я спросил Таню и она, доброжелательно кивнув, махнула рукой: «Идите туда…» Я прошел по темному коридору с закоулками и вышел на кухню, которая манила дневным светом. На кухне имелось окно и она вся, казалось, перекрещивалась веревками с бельем. «Туда-туда», - утвердила меня, указывая направо подошедшая старушка. И уже на свету посмотрела на меня поощрительно. Я повернулся в сторону, куда меня направляли и ничего не увидел. Сделав шаг наугад в темноту я заметил дверь и дальше неожиданно обнаружил еще один коридор и еще одну дверь. Двери в этой квартире так причудливо скрывались за углами и поворотами, что нельзя было угадать, где тебя поджидает очередная. То ли после революции эту квартиру так перепланировывали, то ли она изначально являлась таковой, но все в ней напоминало лабиринт. Сколько раз ни бывал потом в этой квартире я никогда не мог самостоятельно найти нужную комнату. Меня пугали и заставляли теряться неожиданные повороты, углы поджидавших в темноте выступов, о которые я обязательно стукался, и ниши, куда проваливался с выставленными для ощупывания руками. Также самостоятельно я не мог сразу найти дорогу обратно. Меня выводили из нее. А если я сам выходил, то обязательно терялся в затейливых коридорах, заходил в какую-нибудь постороннюю комнату, извинялся и возвращался снова на кухню, чтобы войти в другой коридор. Иногда мне вдогонку кричали: «Дальше идите. Направо будет поворот и налево дверь…» Я вошел в третью дверь этого коридора. Меня явно никто не ждал. Я нашел Таньку сладко спящей на диване. Она лежала под одеялом. Руки обнажены. На плечах видны бретельки от комбинации, в которой она спала. Под ее рукой находился раскрытый журнал. «Читала и заснула». – подумал я. Подошел и тихо позвал: «Таня! Тань…» Она вскрикнула и села на диване, закрываясь одеялом. «Ты уже пришел?» - спросила она, моргая глазами. «Мы же договаривались на четыре. «Ой! – посмотрела она на часы. - Я не готова». Когда бы я не пришел, Танька всегда оказывалась не готова и при мне начинала собираться. «Отвернись, я встану. Мне нужно одеться», - сказала она. Она так в этот момент была хороша и свежа после сна, что не хотелось, чтобы она начинала одеваться. «Может, лучше никуда не пойдем?» - спросил я, присел на кровать и, наклонившись, обнял ее за плечи. Сейчас же мне захотелось испытать ее спелость. Влечение к ней меня так захватило, что я стал ее целовать. «Подожди, - сказала она и сонно сопротивляясь, загородилась от меня раскрытым журналом. Я узнал обложку и, увидев первые буквы названия, понял, что это «Иностранная Литература. «Лучше скажи, почему он так пишет?» Она подала мне журнал и поднялась одеваться. Я не ошибся. Она спала в шелковистой комбинации. Взял журнал, я отлистал несколько страниц назад и, прочитав имя автора подумал: «Ирвин Шоу? Очень популярный писатель…» Обернулся и сказал: «Послушай, я тоже хочу его почитать. Когда ты мне сможешь дать?» - «Вот сама прочту…» - сказала довольная собой Танька, надевая платье. «Какое место тебе непонятно?» - спросил я. Она подошла и открыла нужную страницу. Я углубился в чтение. Прочитал то место и принялся читать дальше. «Ну что ты скажешь? – спросила она. - Почему он так пишет?» Я не отвечал, увлекаясь написанным. «Хватит читать», - выдернула из моих рук журнал Таня. – Так что ты понял?» - «Ирвин Шоу в этом месте описывал приезд именитых гостей на кинофестиваль. Он сравнивает их с древними животными, динозаврами, - сказал я. - Тебя интересует почему он сравнивает их с динозаврами?» - «Да и это тоже…» - сказала она. «Ну, понимаешь, это столько раз у героя романа повторялось в жизни, что он чувствует себя одним из динозавром среди более молодых и дерзающих коллег. Поэтому такая вялость, спокойствие в ритме. Начало романа мне понравилось. Просто блестяще!…» Я снова взял из ее рук журнал и принялся листать. «Я готова», - через некоторое время сказала Таня. Я поднял глаза и увидел ее во всей красе. Легкое платьице, пушистая кофточка, добавляющее в ее облик что-то от птенчика, и сияющие голубизной глаза. Я отложил журнал, встал и обнял ее. «Сейчас, я только надену туфли», - сказала Таня, вывернулась из моих рук, сняла тапочки и надела туфли. «Зачем, интересно, туфли?» - подумал я и, снова обняв, принялся целовать. Я прижимал к себе ее спелое тело и мне так хотелось его. «Мы же в музей собрались», - не довольно и с недоумением произнесла Танька. Если уж она собралась в кино, театр или в музей, то ее ничто не могло остановить и свернуть с этого пути. Но чем мне нравились наши отношения, что у нас все выходило по-моему. Я ей мог объяснить почему надо делать так, а не иначе. Для этого у меня находились всегда веские аргументы. И она моим рассуждениям полностью доверяла. Я снимал с нее кофточку, мягкую, нежную и совсем не нужную сейчас. «Как же музей?» - спросила она, еще на что-то надеясь. И в ответ я лишь мысленно улыбнулся: «Глупенькая! Какой там музей?» - «Нет», - сказала Танька мне строго. И я понял – пора приводить аргументы. «Мы успеем, - сказал я ей шепотом томно и невыносимо даже для меня самого нежно. «Нет», - повторила она. И это «нет» зазвучало для меня как «да», когда я снимал с нее шелковистое платье. Оно облегало ее стройное спелое тело. И я чувствовал в нем бесконечно зовущую свежеть цветения, упругую мягкость и теплоту. Платье, как отдернутый занавес, открыло мне ее тело, белое и нежное. И она вся перестала быть только осязаемой и стала видимой, доступной. Я снова увидел ее плечи и чуть пухлые руки. Начал торопливо снимать с себя рубашку, майку и остальное. Я срывал их с себя, как срывают в предвкушении дивные яблоки с дерева. Их так много и хочется сорвать сразу все. Но у меня было только две руки и приходится срывать по одному, по два. С ее лифом у меня возникла проблема. Придумали тоже петельки, крючочки, кнопочки, пуговки. И не придумали ничего такого, чтобы лиф снимался сам только от одного воспламеняющего взгляда мужчины. В этот момент всегда не до этого. И хочется порвать одежду в клочки, а не только срывать и отбрасывать. Все эти детали и деталюсечки только отвлекают внимание. Еще к тому же и руки плохо слушаются и голова соображает совсем иначе. Наконец, все получилось. Все крючочки покинули свои петельки. Лиф упал на диван. И ее округлые полные спелости груди с аккуратными миниатюрными сосцами открылись мне во всей красе. Я неистово принялся ее целовать во все прелести, нежно и бережно укладывая на диван. Меня всего переполняла страсть и желание. И в этот момент я вздрогнул раз, другой и из меня потекло наслаждение… Я вздрагивал и вздрагивал, а оно все вытекало из меня и вытекало. И вдруг я увидел, как дрогнула Танька от живота. Так происходит землетрясение с эпицентром в одной точке. Она раскинула в стороны руки и кончики ее локтей в судорогах задвигались по талии. «Что это с ней?» - подумал я с испугом. Я не сразу понял, что с ней происходит то же самое, что со мной. Да, она двигалась в сладких судорогах. Мы были слишком молоды и слишком неопытны. Она лежала передо мной доступная и по-прежнему красивая. Я смотрел на нее спокойно и с любовью, точно зная, что пройдет несколько дней и меня снова неудержимо потянет к ней, чтобы находиться с ней рядом и испытать наслаждение только от близости, от соприкосновения и нежностей. И меня будут снова будоражить и вдохновлять завистливые взгляды встречных мужчин. Мне будут кружить голову ее голубые глаза, белая кожа с голубыми прожилками на руках, на плечах и груди, свежеть цветущей роза на щеках и губах.
Мы покинули лабиринт до конца не познанной мною коммунальной квартиры и пошли в «Музей Изобразительных Искусств им. Пушкина». На лестнице я снова испытал затхлых запах, который пробуждал у меня мысли и видения, связанные с прошлым веком. Так пахнет в вековых закоулках музеев. Мы вышли из подъезда и свернули направо. Миновали, прятавшийся во дворе одноэтажный особнячок желтого цвета и покинули двор, двигаясь по Садовому в сторону «Маяковской». Слева от нас, смыкаясь стена к стене тянулись здания с вывесками разных организаций с массивными дверями и ручками. Вдруг одно здание отделялось от другого проулком или огромной аркой, ведущей во двор. В одном из таких дворов за аркой мы увидели машину с дипломатическими номерами. Тогда в Москве мало встречалось иномарок. Танька на мгновение остановилась, потянув меня за руку, внимательно посмотрела на иностранную машину и сказала: «Как мне хочется посидеть, прокатиться в такой машине! Тебе не хочется?» Мне показалось неудобным стоять и рассматривать шикарный «Мерседес». «Нет», - ответил я и потянул ее идти дальше. Мои мечтания никогда не связывались с какими-то вещественными ценностями и не складывались в материальные очертания. Танька, хотя я тянул за собой, оставалась на месте. «Я представляю себя сидящей в такой машине…» - мечтала она вслух с таким восторгом, что я на мгновение тоже легко представил ее в такой машине. Кроме того, я понял, что она ее только украсила бы. Во всяком случае смотрелась бы в ней весьма уместно. «Тебе бы хотелось иметь такую машину?» - спросила она не то что бы с завистью, а с каким-то жгучим желанием, чтобы мне этого захотелось. Я посмотрел куда-то вдаль, за горизонты моей будущей жизни. Реально проверил свои желания, возможности и твердо ответил: «Нет». - «Почему?» - с некоторым разочарованием спросила она. «Зачем она мне? Если у меня есть ты…» - «А мне хочется!» - сказала она вслух. «Я вижу себя за рулем… Представляешь, как здорово сидеть за рулем такой машины?!» Она сказала «сидеть», именно сидеть, а не ездить, не управлять машиной. В этом была вся Танька. Она умела хотеть, очень и страстно чего-нибудь желать так, чтобы мечты осуществлялись сами. Она делилась своими мечтами с другими, знакомыми и друзьями. И некоторые ее мечты превращались в реальность. Иные же так и оставались мечтами. В этом проявлялась ее дивная непосредственность и красивое женское начало. Никогда я не замечал в ней расчета. Этого она была лишена по природе. «Хочу, знаешь…» - и она говорила как она это хочет и как будет носить и иметь. Меньше всего ее интересовало то, как это получится. Она никогда отношения с другими людьми не ставила в зависимость от того, что ей хочется. И это ее несказанно украшало. Она носила очень хорошие дорогие вещи, которые вместе с тем сочетались с довольно простенькими и недорогими. Ей очень хотелось носить шикарные вещи, но она вполне носила и скромные, украшая их собой. Однажды она сказала: «Хочу дубленку… Ты не знаешь, как можно достать?» Дубленка стоила дорого, являлась дефицитом. Их доставали через знакомства и привозили из-за границы. Я отрицательно покачал головой. Однажды я понял, что роскошь и всякая дорогостоящая мишура это необязательное украшение настоящей жизни. И Танька это во мне понимала. Через некоторое время у нее появилась дубленка, которую ей помогли приобрести друзья. И так у нас и дальше пошло. Она чего-то хотела и делала все, чтобы это у нее появилось.
Мы приехали к «Музей Изобразительных Искусств им. А.С.Пушкина», отстояли большую очередь и попали на открывшуюся выставку немецких экспрессионистов. Экспозиция мне понравилась, хотя и произвела удручающее впечатление. Представлялась в основном графика, посвященная войне. Оторванные ноги, искалеченные тела, кишки, тянущиеся за человеческими телами и все такое. Мне кажется этот стиль и технику потом развил Сальвадор Дали. На выставке мне ужасно понравилась одна картина Микеланджело под названием «Леда». Она выставлялась отдельно и занимала огромную стену. Привезли ее из «Королевской Картинной Галереи Великобритании». Написано полотно было энергичными линиями угля по холсту и считалась незаконченной, каковой вполне выглядела из-за четко не прорисованных деталей. На ней изображалась лежащая обнаженная женщина, молодая и красивая, к которой только что подлетел и страстно покрыл своим телом лебедь. Лебедь распластался над ней. Его стройная шея тянулась между сосцов женщины к ее лицу. Тело лебедя таинственно смыкалось с телом женщины между ее раскинутых ног. Мощный хвост пятью перьями, напоминающими пальцы руки, загораживал место соития. Не смотря на незаконченность, картина вызывала очень сильное, теребящее и захватывающее чувство, свойственное кисти этого художника и притягивала к себе, переполняя зрителя страстью. Она вызывала стыд и в то же самое время от нее не хватало воли отвести глаз. С одной стороны это напоминало мои детские мысли о скотоложстве. С другой стороны картина поражала прекрасностью изображения. Я не понимал живописное изображение, пока не познакомился с греческой мифологией. Ледой звали жену спартанского царя Тиндарея. И верховный бог Зевс, плененный ее красотой овладел ею, обратившись в лебедя. В кого он только не превращался и кем только не овладевал этот самый Зевс. В то же время картина передавала такую силу влечения, которая многим оставалась неведомой и желанной.
Мы шли домой и болтали о выставке, о книгах, о кино и обо всем на свете. Я снова подмечал, как на Таньку засматриваются встречные мужчины и это тешило мое самолюбие и поощряло сделанный мной выбор. В такие моменты я всегда вспоминал Танькину фразу, которую она вычитала у Бальзака и часто повторяла: «Маленькие женщины созданы для любви…» Она говорила это с особым подтекстом, всегда при этом так хорошела, что в ее глазах появлялся необыкновенно счастливый блеск. Таня хотела познакомить меня со своими друзьями. Так сказать, желала представить. Мне этого не слишком хотелось, потому что я не претендовал на какой-то официальный или полуофициальный статус по отношению к ней. Меня вполне устраивали такие вот милые и необязательные отношения. К тому же, мне почему-то казалось, что ее друзья мне будут просто не интересны. И я ошибся.
Наши отношения выглядели стабильными. И это меня с одной стороны радовало, с другой стороны тяготило и огорчало. Танька за это время через знакомых достала билеты на два дефицитных спектакля. Мы посмотрели с ней спектакль под названием «Ван Гог» в театре им. Ермоловой в постановке Андреева. Широкой рекламы и официального признания он не имел, но среди знатоков оценивался высоко. Потом ходили на официально признанный и обласканный прессой спектакль «Сталевары» в МХАТ им. Горького в постановке Ефремова. На этот спектакль Татьяна опоздала не на пять, десять минут, как обычно, а на все первое действие. Мы договорились встретиться у театра. Я маячил у подъезда с билетами, пока старушки контроллеры у входа не сказали, что они закрывают двери. Я разнервничался и пошел в зал. Про себя я бранил Таньку, потому что ужасно не люблю, когда опаздывают. Первое действие я отсидел с пустым креслом подле себя. В перерыве вышел на улицу и увидел Таню. Я негодовал и хотел ее поругать. Но увидев, все простил. Она шла ко мне в розовом летнем пальто и оно так шло ей к лицу, что я все забыл. Нежно-розовый канареечный цвет передавал всю ее сущность. Мы досмотрели вместе спектакль. И я пошел ее провожать. Лампочка в подъезде дома перегорела и мы без освещения поднялись на третий этаж. Танька и в светящейся темноте, которая пробивалась через окна с улицы, в своем розовом пальто с пояском казалась необыкновенно привлекательной. Руки тянулись к ней сами. Я обнял ее и принялся целовать. Танька неожиданно засопротивлялась. Я говорил ей, что соскучился, что хочу пойти к ней. И спрашивал, не хочет ли она меня принять. «Нет, нет,- говорила Танька решительно, - Нет…» Я очень удивился. И спросил: «Почему?» Она отодвинулась и разумно сказала: «Потому что девушке надо или сразу уступить или уже потом не уступать до конца». Я услышал в ее словах привнесенную истину, которую она то ли где-то прочитала, то ли с ней поделился по секрету кто-то из подруг. Я вспомнил, как она уступала мне прежде и как сам испытывал преждевременное райское наслаждение. Мне казалось, что я и сейчас могу все переиначить, затмить ее словами признаний или обещаниями. Если бы не Танькина твердость, которая меня на этот раз удивила. «Нам надо обо всем подумать», - сказала она серьезно и умно. «Да», - согласился я с ней больше для видимости, так как чувства меня переполняли и требовали своего. Танька удивилась и в темноте стала вглядываться в мои глаза. Она пыталась понять, правда я согласился или хочу обмануть. Ведь мужчина в такие минуты может сказать женщине и пообещать все, что угодно. Воспользовавшись тем, что она, испытывая колебания, смягчилась, после паузы стал целовать ее пуще прежнего и, когда достиг пика наслаждения и желаемое случилось, я поцеловал ее с благодарностью в щеку, попрощался и побежал вниз, чувствуя, как трусы увлажнились и пропитались животворным соком. Я понимал, что это уже должно не так происходить, как теперь, а иначе. И принялся обдумывать, как мне все устроить. Выбрав день, когда дома у меня вечер, ночь и следующий день никого не будет, я первый раз исключительно по своей инициативе пригласил Таньку в театр. Билеты покупал в этот же день в Театр Оперетты, популярность которого прошла. Хотя там еще продолжали петь звезды прошлых лет. По такому случаю я надел светлый костюм в тонкую крупную светло-коричневую клеточку, который сшил полтора года назад и берег к случаю, красную нейлоновую рубашку в темно-синюю полоску со стеклянными, сработанными под огромные бриллианты, запонками и кружевной красивый галстук из черной, белой и серебряной нити. Мне его привезли из Вологды, где местные умелицы связали его на коклюшках. В общем, я выглядел как надо. И Танька в своем розовом кримпленовом пальто выглядела более чем привлекательно, если не сказать вообще, сногсшибательно. Мы прогуливались с ней перед спектаклем в фойе, где другие пары показывали себя друг другу. Это был такой как бы театр в театре. Зрители прогуливались по фае туда и обратно, показывая свои наряды и оценивая наряды других. Я слышал отдельные реплики: «Ты заметил, какой на нем пиджак?», «Посмотри, какое платье на этой даме. С таким декольте оно стоит бешеные деньги», «Я тоже хочу купить себе такой выходной костюмчик!» Тогда в театры ходили только во всем лучшем. Теперь ходят проще, в повседневном и в чем попало. После должного моциона и променажа в фае зрители начинали понемногу занимать свои места. Все начиналось отнюдь не плохо. Мы тоже пошли занимать свои места. И тут выяснилось, что они находятся не только на бельэтаже, но еще и с самого бока. Причем, если на них сесть, то можно увидеть лишь дальний край сцены, где стояли отдельные части декораций. Для особо экзальтированных по внешней стороне обшитого красным бархатом барьера натягивалась мелкая сетка. Так что, если кто-то из любопытных и горячо аплодирующих зрителей захочет в экстазе взглянуть на сцену, сильно изогнется и вдруг вывалится за барьер, то эта сетка должна, по разумению администрации, падающего задержать. Ее ширина составляла сантиметров двадцать и на самом деле неистово аплодирующего театрала, вываливающегося за барьер, вряд ли спасла. Зато сам барьер оказался шириной сантиметров до сорока. Рядом с нами в креслах из такого же красного бархата, что и барьер, сидели пожилые люди. И они не могли позволить себе то, что сделали мы. Через некоторое время мы сели прямо на барьер. Я заглянул вниз и первая мысль, которая мне пришла в голову была следующей: «Сверху будет удобно бросать вниз фантики и доказывать таким образом свое превосходство перед теми, кто сидел на лучших местах в партере». С раздражением я подумал, что в них можно будет еще и поплеваться. Причем тут же отбросил эти глупые мысли. В какой-то момент мне показалось, что смотреть оперетту все-таки можно. Посмотрел на Таньку и заметил, что большая част сцены ей таки открывается. Тогда как меньшую она будет видеть через мелкую клеточку заградительной сетки. В отчаянии я снова сел в кресло и через некоторое время с трудом сдерживал смех. Первый раз сам купил билеты, пригласил девушку в театр - и вот моя пассия мостится на барьере, как скромная птичка на тонкой жердочке. Я поудобнее развалился в кресле, не имея желания смотреть оперетту и решив, что буду ее слушать. Скоро послышались скромные аплодисменты и сразу после этого где-то под нами запела опереточная дива. «Это же известная актриса» - сказала мне Танька с восхищением, заглядывая через барьер. «Да, - сказал я тоном знатока, чуть придерживая ее за ножку, - Это Татьяна Шмыга». - «Она же играла в этом фильме…» Я кивнул и изящно, величественно, не без театральной грациозности положил ногу на ногу. Сначала я смеялся над собой, потом уговаривал себя просто сидеть в кресле и слушать пение артистов. Потом стал ждать конца оперетты, чтобы пригласить Татьяну домой. Я еще надеялся провести с ней ночь. Хотя после испорченного вечера такая возможность представлялась мне весьма призрачной. Пока артисты мучили всех своим неискренним пением и ложными чувствами, мы мучились, пересаживаясь с кресла на барьер и обратно. Татьяна Шмыга, которую я так когда-то почитал и любил, как блистательную актрису и певицу, пела без прежнего огонька. В ее пении не хватало любви, страсти и беззаботного веселья, как в те самые, лучшие ее годы. Наконец, действо закончилось и мы молча пошли к выходу из театра. Настроение нами владело удручающее. Еще при ярком свете фае я бодрился. Но стоило только выйти в темноту улицы с тусклыми огоньками вывесок, как сердце обняла тоска. «Пойдем ко мне», - предложил я Таньке, еще слабо на что-то надеясь. «Я обещала сегодня приехать к своим», - сказала она унылым голосом. Так она говорила, когда собиралась ехать к родителям. Вечер, казалось, пропал невосполнимо. Он окутывал нас легким туманцем и темными силуэтами громоздких домов и спешащих прохожих. Мы шли к метро. Не хотелось, чтобы так все закончилось. И я вспомнил, что у меня с Татьяной всегда получается так, как я хочу. И захотелось все перевернуть, поставить с ног на голову, выжать из этого тухлого вечера все, что можно. . Надо было что-то придумать неординарное и выводящее из привычного течения в русле событий. «Может, завалимся в какой-нибудь кабак?» - предложил я совсем уже отчаянно и весело. Такая шальная мысль Таньку вывела из грустного меланхоличного настроения и она посмотрела на меня искоса и заинтригованно. Уловив в ее взгляде какую-то искорку надежды, я взял ее за руку и твердо сказал: «Пойдем!.. Пойдем, пойдем!.. Гулять, так гулять!» Мы повернули от метро и пошли обратно. Заметались по Столешникову в поиске приличной забегаловки. Ну как, в переулке да с таким названием и не найти места для приятного столования. Знаменитая пивнушка на углу Столешникова кишела людьми. Туда мы, конечно, не пошли. Зашли в один ресторан, в другой. В одно кафе, в другое. Везде нам говорили: «Мест нет» или «Мы скоро закрываемся». Свернули снова на Пушкинскую, то бишь на Большую Дмитровку. Вечерняя Москва гуляла обильно и основательно. Все заведения казались переполненными и нигде нас не ждали. Я почти потерял всякую надежду. И тут за квартал до метро «Проспект Маркса», то бишь «Театральная», мы зашли в заведение с былинно красивым названием: «Садко». Едва я открыл массивные двери, как справа послышалось густое, необыкновенно ладное и завораживающее пение. Звучала русская народная песня: «Эх, дубинушка, ухнем…» Исполнялась она с таким пафосом, с таким залихватским русским раздольем и такими нестерпимо красивыми правильными голосами, что хотелось остановиться, замереть и слушать. Мы чуть постояли и повернули вправо, туда, откуда раздавалось пение. Но нас жестом остановил стоявший при входе человек: «Туда нельзя. Банкетный зал… Артисты гуляют!» И показал на противоположную дверь: «Сюда, пожалуйста!» Мы повернули налево, открыли указанную дверь и оказались в зале с рядами круглых столиков, накрытых белыми скатертями и облепленными посетителями, которые сидели за ними, так же плотно, как мухи на случайно оставленной трехкопеечной и очень популярной в то время в ресторанах булочке, напоминающей детскую попку. Зал полнился гулом голосов, который смешивался со звоном бокалов и стуком приборов по тарелкам. В сизом сигаретном дыму чуть ниже белого сводчатого потолка висела табличка: «У нас не курят». Казалось, она невесомо парила под потолком, как некий фантом, что-то нереальное и призрачное. «Мест нет», - сказала нам мимоходом официантка. И мы сникли. «Я все равно не успею вас обслужить», - сказала она же на обратном пути. Танька заметно погрустнела. Я не двигался, потому что заметил, как перед нами она все-таки посадила какую-то пару. «Пятнадцать минут до закрытия, - снова пояснила официантка, проходя мимо через минуту. – Вы зря стоите». То ли интонации, с которыми она это говорила, то ли собственные предчувствия, заставляли меня оставаться на месте. Через пять минут из-за столика, который стоял возле нас поднялись четверо и пошли к выходу. «Ладно, садитесь, - смилостивилась официантка. – Только быстро». Мы сели. Она постелила на стол свежие салфетки и спросила что мы будем заказывать. В итоге я заказал бутылку вина, закуску и второе блюдо. Причем она принимала заказ таким образом. Спрашивала: «Есть салат из свежей капусты. Будете?» Я отвечал: «Будем». Она спрашивала: «Есть отбивная с картошкой. Будете?» И я отвечал «Будем» Я понимал, что если я скажу, что мы это не будем, то нас вряд ли вообще накормят. «Есть бутылка хорошего крепленого вина. Будете?» - «Будем», - с облегчением отвечал я, потому что испытывал удовлетворение оттого, что мы успели на этот бал всеобщего веселья. Мне почему-то показалось, что сейчас вся Москва сидит по ресторанам и кафешкам и только мы пытаемся попасть туда, куда все уже попали. Танька сияла голубыми глазами. Я смотрел на нее и думал: «Как мало человеку нужно для счастья! Боже ты мой!» Ей, так же как и мне, нравилось, что мы оказались последними из желающих, кого в этом ресторане будут обслуживать. Это подчеркивало какую-то нашу особенность. Получалось, что только нам сделали такое исключение. Что оказалось совсем не так. Официантка принесла нам заказанное. И мы наравне со всеми посетителями принялись переговариваться, звенеть бокалами и тихонько стучать приборами по тарелкам. Минут за десять до закрытия заведения в зал ввалилась шумная толпа человек в пятнадцать. Они, весело переговариваясь, двинули дружно и по-свойски в зал, рассаживаясь на свободные места. За нашим столиком оставалось два места и с нами сели двое молодых мужчин. «Ну что вы все время, как не люди… Я не буду вас обслуживать. Не буду!» - категорично и с раздражением сказала им официантка. «Люся, не шуми», - доброжелательно сказал ей один из подсевших к нам мужчин. «Мы есть хотим», - сказал с улыбкой другой. За пришедшими входили еще мужчины, преимущественно одетые в черные костюмы, и женщины, одетые в темные платья. Они бурно переговаривались, отпускали шуточки. И затухающая жизнь ресторана оживилась и приобрела с приходом этих сплоченных непонятной нам общностью людей что-то новое. Мы с Танькой пили вино и с удивлением разглядывали пришедших. Самым последним в зал вошел молодой мужчина во фраке и белой рубашке. Все сидевшие, увидев его, засмеялись и принялись отпускать такие шуточки: «Ты почему фрак не сдал?.. Смотри Петрович тебе этого не простит. Он с тебя за этот фрак три шкуры сдерет». - «Ничего не сдерет, - улыбался вошедший. – Он не узнает…» - «Так мы ему сами расскажем. Не расплатишься…» - говорили одни. «Не на что будет в ресторан сходить», - смеялись другие. По специфическим разговорам мы поняли, что это музыканты из соседних театров: «Оперетты», «Немировича-Данченко», «Большого». Для них жизнь только начиналась. Мы доели и допили принесенное нам на ужин и, чувствуя себя, как и пришедшие музыканты, детьми богемы, ждали официантку, чтобы расплатиться. Я расплатился одной купюрой, куда вошли и чаевые. Деньги отдавал, не глядя, легко, с благодарностью за исправленный вечер и так, как будто проделывал подобное ежедневно. Танька посмотрела на меня с восхищением. Я понимал, что никаких препятствий, чтобы поехать ко мне домой, не существует. Не сговариваясь, мы поехали ко мне. Дома никого не было. Мать лежала в больнице. И мы собирались провести всю ночь. Возможно от этого раскраснелась и выглядела особенно красивой. В метро седовласый худой и значительный мужчина посматривали на нее искоса с заметным интересом. Я тоже посмотрел на нее искоса и улыбнулся. «Маленькие женщины созданы для любви…» - крутились у меня в голове. Мы сидели на одном сидении, покачиваясь в такт электропоезду. За окном одна станция сменяла другую. «Осторожно двери открываются. Следующая станция «Маяковская», послышалось в динамике. «Через одну нам выходить», - подумал я и заволновался. «Скажи, у тебя были девушки?» - спросила вдруг Таня. «Нет», - ответил я и почти не соврал. Танька обрадовалась. «У тебя кто-нибудь был?» - спросил я в ответ ее. – «Ты знаешь, - сказала она мне по большому секрету. – Один очень большой человек сделал мне предложение стать его любовницей…» - «Какой человек?» - «Очень большой… Очень!..» - Она говорила это испуганно с широко раскрытыми глазами. - Я не согласилась».
Я не стал расспрашивать о «большом человеке». Наверно, это был один из руководителей нашего предприятия. Я думал о том, что наконец, сегодня это случится.
С Таней у меня все время случалась преждевременная кульминация. Я любил гулять с ней, потому что во время прогулок сок медленно вытекал из меня, растягивая удовольствие с общением и разговорами. Когда мы уединялись и я начинал ее ласкать я испытывал оргазм прежде, чем мы соединялись. Это как бы происходило без моего участия. . В этом, конечно, имелась своя прелесть. Так как я получал наслаждение, не затрачивая лишних сил. Но мне хотелось уже чуть большего, я хотел управлять процессом единения. И в том, что происходит иначе, я не понимая вполне того, что происходит, винил себя. Мне казалось, что сегодня у нас будет все иначе. Об этом говорило все
Мы шли к моему дому. На дорогу с обеих сторон на нас свисали ветви деревьев. И где-то за их кронами прятались осветительные фонари. Они то исчезали в листве и тогда дерево превращалось в огромный зеленый светильник. То появлялись, как меньшие братья луны. Около моего дома нас сопровождал невысокий забор палисадника. Он повернул влево и мы оказались перед подъездом. Поднялись на две ступеньки и вошли в дверь. В лифте и я привычно нажал кнопку с цифрой «9». Двери за нами захлопнулись и лифт загудел. На девятом этаже он остановился и сомкнутые двери раскатились в стороны. Прозрачная, застекленная дверь холла подсвечивала проникающим через нее светом сумрак лифтовой площадки, словно плафон светильника. Мы вошли в холл. Я ключом открыл дверь своей квартиры и пропустил вперед Таньку. Нас обняла темнота прихожей. Я наощупь нашел веревку переключателя и дернул вниз. При свете мы скинули обувь. Танька сразу нашла себя в овальном настенном зеркале и занялась собой. Зеркало ее все время влекло к себе и подолгу удерживало рядом. «Ты тут пока приводи себя в порядок, а я устрою небольшой «перекусьон», - сказал я с вдохновением и с французским акцентом. «Я бы сейчас кофе выпила», - сказала Танька увлеченно и томно, разглядывая свое отражение. «Кофе не держим-с. Чай не пожелаете ли выпить?» - предложил я голосом лакея. «Можно чай, но покрепче». – согласилась она. «Будет исполнено…» - поклонился я и шагнул на кухню. Налил воды в чайник и поставил на газовую плиту. Танька к этому времен рассмотрела в зеркале, что по-прежнему хороша и спросила: «Можно я пока ванну приму?» - «Отчего же нет?» - оживленно заметил я, открывая холодильник. «У тебя никакого халата не найдется?» У меня имелся собственный халат, с красно-желтыми полосами. Я его привез из Риги, когда возвращался домой из армии. На сержантские, дембельские, я купил себе этот халат и матери платок, сумку и еще что-то. Халат я почти не надевал. Он висел в дальнем углу шкафа без дела в ожидании случая. Я вытащил его на свет и предложил Таньке. Она взяла халат в руки и торжественно удалилась в ванную. Я продолжил накрывать на стол. Нарезал хлеб, колбасу, разложил по тарелкам бутерброды, заварил в пузатом заварном чайничке байховый пахучий чай. Все это время на кухне я слышал, как вода бьет струями по ванне и не только по ней. Эти струи легонько колотили по обнаженному и нежному Танькиному телу. По ее красивому мягкому и стройному телу, которое сводит с ума всех мужчин. Я бы многое отдал, чтобы попасть именной сейчас за эту дверь. От нетерпения, стараясь все предугадать и приготовить, я побежал в комнату и стал разбирать постель. Отшвырнул в сторону на стулья покрывало, отогнул ближний угол одеяла к стене и белая простынь под ним поманила меня своей чистотой. Свет я не зажигал и в темноте видел, как она чиста и привлекательна. Танька все не выходила. Я занервничал. От белой простыни мне передалось волнение. Что там можно так долго делать? Может она там прячется от меня. Мне жутко захотелось туда, к ней. Стать рядом, обнять и почувствовать всю. Я подошел к двери и от волнения с дрожью в голосе сказал: «Таня, открой мне…» Мне никто не ответил. «Ты скоро?» - спросил я. За дверью послышался шорох. И затем ее голос тонкий и певуче елейный от наполненности счастьем сказал мне: «Скоро!» - «А то чай стынет», - нашелся я и принялся нетерпеливо ходить под дверью. Я прошел на кухню и сел на диван. Затем вернулся под дверь и снова вернулся в кухню. Я томился от отсутствия покоя и страдал от нетерпения. И уже соки, которые побежали по всему моему телу, стали сочится из меня увлажняя интимное место. И от этого я только сильнее томился. Наконец, замок на двери ванной щелкнул и я вскочил с дивана, едва на него присев. В коридор вышла Танюша в халате, который вверху открывал красивую шею, немного плечи, грудь и внизу чуть волочился по полу. «У тебя есть фен?» - спросила она тонким, волнительным голоском. «Есть, но это потом… - Я подхватил ее под руки и подвел к столу. - Здесь все без тебя уже истомилось. Я мигом!.. Только руки помою». Я мог вымыть руки на кухне. Но меня влекло туда, откуда вышла она. Я быстро зашел в ванную, тут же посмотрел вправо и увидел то, что увидел. На вешалке висело все то, что она сняла с себя. Там висело платье, в котором она ходила со мной в театр и белье, шелковистое, тонкое, нежное, недоступное постороннему взгляду. Да, ее белье!.. На вешалке рядом с платьем висела поблескивающая шелком комбинация, белый с ажурной прозрачной вставочкой лиф и трусики. «Значит, она там… - подумал я и сердце мое заспешило. - Она там сидит за столом в моем халате… И под ним ничего!.. Ничего!!! Нет!!!» Это можно было расценивать, как согласие. Да-да, ее согласие. Значит, мы оба хотели одного и того же и шли к этому. Я вспыхнул, покраснел от мысли о том, что могло произойти. Помыв руки, я мигом вернулся обратно на кухню. За столом ел энергично, быстро, страстно посматривая на Танюшку, и бесконечно шутил. Меня волновало ее тело. Нагое тело, приготовленное для меня и скрываемое моим халатом. Я спешил, приближая момент нашей близости. Танька наоборот ела медленно, неторопливо, витая в каких-то своих мыслях. Глаза при этом ее таинственно поблескивали. В них появилось загадочность и какая-то мне не знакомая девичья хитрость. Она положила одну ножку на другую и покачивала ей. Моего взгляда она избегала и отводила глаза в сторону. Смотрела в окно. Я уже съел свои бутерброды и выпил кружку чая. Она же все откусывала маленькие кусочки от одно и того же бутерброда. Она шевелила маленькими красивыми губками, пережевывая оказавшуюся у нее во рту крошечку. Казалось, она его будет есть вечно. «Послушай, - спросил я ее в волнении, - ты, что собираешься жевать этот бутерброд до самого утра?» Я заметил, как она улыбнулась. Она спрятала улыбку в жующих движениях. В то время как глаза ее сияли радостью от нераскрытой хитрости. Я окончательно понял ее уловку. Это маленькое красивое существо даже в таком задумчиво жующем состоянии не оставляло меня равнодушным и я уже не мог сидеть рядом и ждать. Нетерпение овладело мной целиком. Я поднялся со стула порывисто шагнул к ней и опуститься перед ней на колени. Она снова задумчиво посмотрела в окно на улицу, где маячили далекие и близкие огоньки домов и фонарей. Она смотрела за окно и продолжала, не раскрывая маленького рта, дожевывать бутерброд. Точнее, последнюю крошку этого бутерброда. Еще немного и ей некуда будет от меня деться. Она по-прежнему прятала свою улыбку, которая волновала уголки ее губ. Я дотронулся до ее заалевшей щеки, повернул головку к себе. Она посмотрела на меня сверху вниз. Я потянулся губами к ее губам. Они еще двигались в жующих движениях. Но я понимал – это обман. На самом деле она лишь делала вид, что жует. Поэтому нежно дотронулся до ее губ своими, и они перестали двигаться, замерли. Я стал целовать ее. Ее губы мне робко ответили. Страстно обнял ее, привлек к себе, руками сгреб, забрал со стула и приподняв, перенес на диван. Ее ноги оставались еще на полу. Сама она лежала подо мной. Я парил над ней, опираясь рукой о покрывало дивана. Я опускался. Она утопала в халате и раздвинутые края халата показывали мне ее молочно нежную кожу с тончайшими голубыми прожилками на груди. Я опустился на нее, прижался всем телом, потянулся к губам. Она отвернулась к окну и попросила: «Нет, не здесь…» Я понимал неуместность кухни для этого и поднялся. Потянул ее за руку, помогая подняться и увлекая в комнату. Она шла маленькими шажками, путаясь в длинных полах халата. Я не выдержал, подхватил ее на руки и понес. В полутьме положил на постель прямо в халате. Прямо поверх белых простыней. Я снимал, торопливо срывал с себя рубашку, брюки, майку. Потому что одежда оставалась только на мне. Ее скрывал лишь занавес халата. На мне оставалось занавесочка из плавок. «Сначала занавес и потом занавесочку…» - подумал я. Подошел к кровати и опустился у нее между ног. Я лежал на ней и моя голова ощущала мягкость ее груди. Я стал двигаться к ней, чтобы поцеловать ее губы и чтобы почувствовать пахом ее пах. Я стремился к тому, что нас разъединяло. И мое тело хотело соединиться с ее. Я чувствовал, как напрягся мой орган чувств и как он жаждал проникновения. Я двигался к ней, чтобы ощутить твердость ее лобка почувствовать мягкость прекрасного лона, чтобы с этим познать ее суть Она снова, двигалась от меня, оттягивая момент соединения. Я снова стремился к ней, полз и настигал ее. И она снова отодвигалась от меня, отталкиваясь пятками от кровати. И так мы смещались к верхней части кровати, пока она не уперлась головой в спинку. Тогда я ее настиг. Оставалось раздвинуть занавес. Теперь он явно выглядел ненужным и только мешал. Я положил руки на края халата и стал раздвигать борта, правую и левые части халата в разные стороны и увидел ее груди, белые овальные, нежные, с дивной красоты сосцами. Я залюбовался ими. И стал целовать сначала левую, потом правую. Затем я помог ей освободить руки из рукавов халата. И она вся нагая теперь лежала подо мной. Нас отделяла только занавесочка. И я снова стал целовать ее груди. Левую и правую. И уже представлял, как снимаю занавесочку целомудренности. Как отчетливо начинаю чувствовать ее горячий лобок и ее горячую жаждущую меня плоть. Мне оставалось только войти в нее, соединиться своей жаждущей плотью с ее. И в этот момент произошло непредвиденное. Я увидел то, что увидел. Этого не должно было происходить и я не должен был этого видеть. Но я увидел… Она оказалась прямо передо мной… Над левым сосцом. Такого же цвета, как коричневое пятнышко соска. Родинка… Да, это была именно родинка. Она выглядела чуть меньше копеечной монетки с неровными краями, чуть продолговатая. Раньше я никогда ее не видел. И как только увидел, со мной что-то случилось. Мне стало мучительно и невыносимо плохо. Прежнее желание у меня пропало. Я весь сжался, расстроился и поник. Она мучила меня. Я не мог дольше оставаться с Танькой. Поэтому полежал с ней немного рядом, встал и пошел на кухню. Я не понимал до конца, что произошло. Но эта родинка не давала мне покоя. Она стояла у меня перед глазами и словно за что-то корила.
На кухне я сел на диван и, обхватив голову руками, стал думать. Некрасивая немного овальная родинка с неровными краями стояла у меня пред глазами и по-прежнему беспокоила. Она так отличалась от того, что касалось красивой Таньки и являлась ее сокровенным интимным местом. Она предназначалась не для каждого, а только для близких, только для мужа. Она вдруг открыла мне в ней простого человека, созданного для дома, для семьи, для домашнего очага. Еще недавно мне казалось, что Танька восхитительна, совершенна и красива. Ее тело призывало меня к наслаждению и говорило о том, что для этого оно и создано. Родинка мне говорила совсем о другом. Это коричневое пятнышко рассказывало мне о семейных отношениях и о том, что в ее обладательнице есть много домашнего, предназначенного только для близких и родных. Она мне рассказывала, что в семейных отношениях не все может быть так привлекательно. И непривлекательная сторона может оставаться в семье, как тайна. Я же все еще хотел наслаждения и удовлетворения страсти. Я понял, что Танька создана не для наслаждения, а для семьи. И несоответствие моего желание и ее предназначения меня сейчас сильно мучило. Мне казалось, что я не мог больше воспринимать ее, как объект наслаждения.
Утром я очнулся на диване. Огляделся – на кухне. Сразу все вспомнил и поспешил в комнату. Танька тихо спала. Я подошел к ней. И как только присел рядом, она испугалась, вскочив, села на кровати и стыдливо прикрыла нагую грудь одеялом. Я все понял. Мы не стали близкими в эту ночь и поэтому нас теперь отделяло не только одеяло, но и то, что между нами не произошло. Я хотел еще раз посмотреть на Танькину родинку. Мне очень этого хотелось. Мне хотелось понять, может ли она стать мне родной и близкой. Но Танька оставляла для меня неприкрытыми красивые белые плечи и только. Я смотрел на ее плечи и думал о том, что мне остается теперь понять хочу я взять ее в жены или нет.
Глава 9
Танька, я и Разумовский
Мы продолжали встречаться с Татьяной. Она на меня не обиделась и все произошедшее поняла по-своему, ни о чем не спрашивая. Она, наконец, уговорила меня познакомиться с ее друзьями. Почему-то они представлялись мне весьма скучными и заурядными людьми. Чего я так не хотел, могло произойти в ближайшее время. «Нас пригласили в гости, - во время одной из встреч счастливо сообщила мне Танька. - Мы идем к Разумовским. Это очень симпатичная пара. Он художник…» Она не раз рассказывала мне о Разумовском, как о таланте. – «Да?.. Ты же говорила, что он работает с тобой в КБ». – «Это так, - спокойно ответила Таня. - Он следит, чтобы чертежи соответствовали требованиям ГОСТа. Без его подписи не выходит ни один чертеж». Я кивнул головой. Художников на нашем предприятии я видел предостаточно. Их живописные картины невысокого уровня часто выставлялись в клубе. Поэтому я представлял вечер с ее друзьями тусклым, неинтересным, неискренним и лживым из-за того, что мне придется хвалить не слишком хорошие картины. Чего мне делать совсем не хотелось. На другой день Танька приехала на работу наряженной. Я появился во всем повседневном в надежде, что что-нибудь нам обязательно помешает, и мы никуда не пойдем. «Почему ты не одет?» - спросила с тревогой и разочарованно Таня, увидев меня. «После работы пойду переоденусь», - ответил я весьма находчиво. Она засияла от удовольствия. По окончанию рабочего дня мы вместе пошли ко мне домой. До назначенного времени оставалось часа полтора. Дома никого не оказалось. Мать собиралась поехать после работы в магазин. Я стал неохотно снимать с себя пиджак, брюки, рубашку. И в какой-то момент мне показалось, что одежда на нас вообще лишняя. И я начал снимать платье с Таньки, нежно так с поцелуями. Опомнились уже в постели. Так приятно лежать и ласкать привлекательное и красивое тело. Только раз я искоса посмотрел на родинку и воспринял, как некую сторожевую точку. Она охраняла ее тело от моего легкомыслия. Вдруг Танька вскочила на кровати и вскрикнула: «Нас же Разумовские ждут!» Честно говоря, я этого и не забывал и спокойно ответил: «Пусть ждут. Тем более, что мы все равно не пойдем». – «Как?» – удивилась она. Я не стал ей говорить, что ходить в гости к ее друзьям это пустая трата времени и, проще говоря, чепуха, и нам вдвоем гораздо лучше. Я сказал ей другое: «Мы уже опоздали…» – «Ты как хочешь, - заявила мне Танька решительно. - Я все равно пойду». Поднялась с постели и принялась торопливо одеваться. Я попробовал ее лаской и уговорами снова уложить в постель. Но она оказалась настольно раздражена и озабоченна, что мне пришлось изменить свои намерения. Я оценил ее стремление выглядеть пунктуальной и сам быстро оделся. И даже с серьезным видом стал корить: «Что же ты так медленно одеваешься?» Мне очень хотелось смеяться – ведь я ее только что раздел. Улыбка предательски выползала на мое лицо. И я ее скрывал. Мы вышли на улицу и поспешили к трамвайной остановке. Верхняя Масловка просматривалась на километра полтора. Трамвай не показывался. Танька нервничала. Во всем ее облике я видел обиду и разочарование. Она не могла мне простить то, что мы опаздывали. Мне захотелось реабилитироваться вполне и попасть к Разумовским вовремя. К ним на Садовое Кольцо мы могли добраться минуть за сорок. Точнее они жили на пересечении Садовой-Триумфальной улицы и улицы Малая Дмитровка. У нас же оставалось минут пятнадцать, ну, в крайнем случае, двадцать. Стоя у края тротуара я поднял руку. Такси проносились мимо, как будто их водители не нуждались в деньгах. Одно такси ехало в парк, если верить табличке на переднем стекле. Другое мчалось на заказ. Еще несколько машин ехали с пассажирами. К нам приближалась еще одна машина с табличкой: «В парк». Я помахал ей рукой и вышел на тротуар, загораживая дорогу. Машина остановилась и таксист стал говорить, что у него закончилась смена и он едет в парк. Я «выстрелил» в него цифрой в три раза большую номинала. Он что-то замямлил, и пока осмысливал названную мной сумму, мы с Танькой сели на заднее сиденье. Он все еще продолжал ворчать. «Мы опаздываем. Пятнадцать минут и ты свободен», - разумно сказал я ему. Мы приехали вовремя, минута в минуту. Танька сияла. Мы вошли в тот же дом, в тот же самый подъезд, который верно хранил затхлый запах уходящего еще дореволюционного прошлого. Поднялись на третий этаж и позвонили в знакомую дверь. Через некоторое время ее открыл мужчина лет сорока пяти с утонченными чертами лица, которое можно было назвать холеным. Его черные коротко стриженые волосы крутой волной назад имели редкую роскошную серебристую проседь. Баритоном с приятными интонациями выдающими человека в высшей степени культурного и образованного он пригласил нас пройти в комнаты. Мы снова пошли по знакомому лабиринту, но свернули на этот раз в другой закоулок и в другую указанную нам комнату. Потом выяснилось, что хозяева поменялись в этой же квартире на комнату чуть большую. Когда я вошел в эту комнату, то сразу понял, что здесь живет художник. Что-то во мне в отношении людей, к которым мы пришли, переменилось и я превратился весь во внимание.
- Это Володя Разумовский, а это его жена Лена, - представила мне хозяев Таня.
После чего представила и меня. На стенах висели картины, которые притягивали внимание. Особенно мне понравились березки. Маленькая картинка в рамке размером пятнадцать на тридцать, узкая, чуть вытянутая по стволам березок вверх. В ней было много желтого, белого и золотого и легко угадывались осенние мотивы. Глаза на ней отдыхали и не хотелось отводить взгляд в сторону. «Я прошу Володю подарить мне эту картину. Он не дарит…» - с непосредственной граничащей с наивностью обидой сказала мне Таня, глядя на те же березки. На всех стенах висели вполне достойные кисти хорошего художника пейзажи и портреты. Справа от двери, в которую я вошел, на стене висел портрет обнаженной женщины лет тридцати пяти. Тонкая фигура, слегка распущенные по спине волосы. Она сидела на постели вполоборота, словно услышала, как я подошел к ней, едва повернула голову и чуть скосила глаза. В ней не трудно было узнать хозяйку дома, что меня несколько смутило. Да, я узнал хозяйку дома и покраснел. Во всем ее облике угадывалась слабость, нежность, утомленная податливость.
- Незаконченная картина – сказал Володя. - Я ее углем начал и все время хочется что-то подправить.
- По-моему она вполне завершена, - сказал я, любуясь точностью и правильностью линий на ватмане.
Лена представлялась на ней не красивой, близкой, понятной, дорогой и, я бы сказал, теплой женщиной. Картина мне показалась слишком интимной, чтобы висеть так открыто на стене. Когда я еще раз посмотрел на Лену, она показалась мне совершенно знакомой. Я осматривал другие картины, которые наполняли комнату и остановился перед автопортретом.
- И вот эта картина тоже еще не закончена, - сказал Володя.
Я любовался его автопортретом. На ней изображался молодой художник в расцвете лет, сил и таланта. Жизнерадостный, смотрящий на жизнь озорно, весело и с оптимизмом. В руках он держал разные по величине кисти. Пушистыми кончиками вверх рукой на уровне сердца. Поверх портрета угадывалась некая легкая дымка, некий почти не видимый быстрому глазу туман, флер. Портрет мне тоже казался законченным. Словно угадывая мои мысли Володя с чувством сказал:
- Потом я его застеклю….
Я кивнул, полагая, что так будет лучше.
- И брошу в него камень… - продолжил он.
От сказанного я вздрогнул. Тогда я не понял, почему он так сказал. И только после через какое-то время до меня дошло, что он хотел этим сказать. Он писал этот портрет, как мечту. Вот почему он представил на нем себя в некой нежной и почти незаметной дымке. И теперь он воспринимал его иначе: как разбитую мечту. Позже Володя мне рассказывал, что в молодые годы он много писал, посылал работы на разные выставки. Его картины принимались, их возили по городам. В Союз Художников его так и не приняли по соображениям, которые я узнал позже.
Лена пригласила нас сесть за стол. Мы сели, выпили вина, разговорились. Затем началось чтение стихов. Володя читал. Мы слушали. Лена ему подсказывала:
- Прочти теперь «Колодец» Владимира Солоухина.
И Володя лез в свои тетради, где хранил вырезки или переписанные от руки тексты, ворошил их и читал «Колодец». И потом другое подсказанное стихотворение Николая Заболотского. Он либо читал стихи по памяти, либо заглядывал в заветную тетрадку. Там я впервые услышал магнитофонные записи Булата Окуджавы. «Виноградную косточку в землю зарою…» Я чувствовал себя нестерпимо хорошо. Не хотелось никуда уходить. Стдел, слушал душевные разговоры и смотрел в открытое окно, куда заглядывала круглая луна. Я смотрел на нее и чувствовал себя тоже художником. Сначала луна, как бы выглядывая, пряталась за крышей дома напротив. Она не знала, что я вижу ее макушку. Затем она выглянула больше и показала мне свое лицо, с интересом заглядывая в нашу комнату. Затем она какое-то время лежала на гребне крыши дома и краснела. Через некоторое время она стала напоминать яблоко, лежащее на блюдце. И еще через какое-то время луна, красноватая и полная тепла оторвалась от крыши и приподнялась. Она стала медленно подниматься, словно прозрачный и очень легкий воздушный шар. Поднимаясь она больше бледнела и начала сдвигаться вправо. И еще через некоторое время задвоилась. Я пил вино, ощущал иную реальность, разговаривал и смотрел на луну. В какой-то момент мне показалось, что двоится у меня в глазах. Меня смущала только легкая рябь на одной из двух лун. Присмотревшись и поморгав глазами, я понял, что луна двоится таким странным образом, потому что отражается в стекле двойных рам, и рябь это просто дефект одного стекла. В этот момент комната с высокими потолками начала казаться мне очень уютной и какой-то обетованной. Словно именно ее я искал в своей жизни, чтобы остаться здесь навсегда. Мы так душевно просидели до глубокой ночи, что уходить не хотелось. Ушли, твердо пообещав хозяевам скоро снова прийти в гости.
Через несколько дней начинались праздники. Володя пригласил к себе нас с Татьяной и ее подругу с мужем.
И снова все было замечательно. Мы пили вино и водку, вели душевные разговоры, танцевали. Муж подруги начал так ухлестывать за Татьяной, что я в растерянности диву давался. Он приглашал ее танцевать и при этом на лице его появлялся откровенный поросячий восторг. Во время танца он хохотал и от удовольствия радостно хрюкал. В какой-то момент ему, видимо, не хватало воздуха. Он тянул его в себя для желанного хохота, и в этот момент у него получалось это самое: «Хрюк-хрюк». Сначала он меня раздражал, но, когда я услышал его забавное хрюканье, развеселился и все ему простил. Я попробовал пригласить его жену на танец. Она повела себя осторожно и со мной танцевать не пошла. «Ваш муж же танцует с Татьяной», - сказал я, глядя, как тот к ней жмется. «Они давно друг друга знают», - ответила та скромно. Мне неимоверно хотелось нечто похожее проделать с его женой, чтобы тот вспомнил, где должны находиться его руки. Я знал, что могу раскрутить его жену так, что он забудет про все на свете и не сможет долго хрюкать. И она, видно, это почувствовала и вся зажалась. Ведь не знаешь, какой между ней и мужем есть уговор, чего они друг другу разрешают, что не прощают. Только я испытал такое чувство, словно передо мной не молоденькая женщина, а хорошо оштукатуренная каменная стена. Тогда как танцы ее мужа с Татьяной воспринимались мной, как гвоздь в ботинке. Сбросить его с ноги я не мог - босиком оставаться неудобно. И терпеть не хотелось. На следующий танец я пригласил Татьяну и дальше танцевал с ней сам. Так что тому пришлось хрюкать со своей женой.
За столом пышнощекий муж подруги Тани вдруг вспомнил, что он хорошо поет под гитару. Что ему об этом напомнило, я не знаю. Может колбаса или салат из крабов. «Да, знаете, он хорошо поет», - поддакнула мужу жена. Вспомнили, надо сказать, вовремя. Володя поднялся и пошел к соседу за гитарой. Вернулся он с гитарой, бутылкой водки и бутылкой вина. На вопрос, где он взял спиртное, за которым собирались уже бежать в магазин, Володя ответил: «Места надо знать… - И добавил. - У соседа! Мы всегда друг другу помогаем». Муж подруги взял в руки гитару и, встряхнув кудрями, запел романс, перебирая пухлыми пальцами струны гитары и поглядывая на Татьяну. Пел он не плохо и не хорошо, поэтому не испортил наш вечер. Потом его попросили еще спеть, и он спел. Танька сидела потухшая. Володя перед этим отличился, прочитав новые стихи известного поэта, опубликованные в свежем журнале «Современник». Муж подруги сыграл на гитаре и спел. Только я ничем не отличился. И это огорчало Таньку. Я понимал, что и мне пора блеснуть. Я немного потомился и, вдохновившись, исключительно ради Таньки, поднялся, чтобы сказать тост. Я начал с того, что все стремятся найти землю обетованную, чтобы на ней остаться и быть счастливым. После чего я объявил, что нашел эту землю здесь в этом доме... Я говорил это искренно, каким-то другим голосом и так, что в это поверил не только я, но и все остальные. Воцарилась тишина. Я чувствовал, как пространство вокруг меня зашевелилось. Чувствовал, что перестал быть самим собой. Мной двигало нечто иное, божественное. Я говорил и слова сами вытекали из меня. Они складывались, обогащая одно другое. Так из ручейков получаются реки. И так из рек получаются моря… Так, добавляя одно к другому, я достиг моря… Спич удался. Заканчивая я сказал: «Я желаю вам счастья! Потому что сам счастлив! Мое счастье родилось здесь и сейчас! И я дарю его вам! И пусть будет счастлив тот, кто чокнется сейчас с моим бокалом вина!» Я поднял свой бокал вина и двинул его к середине круглого стола так, чтобы он завис над центром. Наступила пауза и все потянулись своими бокалами к моему. Послышался звон. «Ну ты дал!» - сказал мне с завистью пышнощекий муж Танькиной подруги. «Да, весьма поэтично!» - со вкусов чмокнув в меру полными с изящным выворотом губами, произнес Разумовский. И потом, когда подходило время следующего поднятия бокалов и кто-нибудь из мужчин хотел произнести тост, женщины показывали на меня и просили: «Нет, пусть лучше он скажет».
В том день, помнится, мы долго просидели, уходили и снова садились за стол. Снова поднимались из-за стола, собирались уходить и снова оставались, внимая приглашениям хозяев: «Посидите еще…Куда вам спешить?.. Сейчас еще магнитофонные записи послушаем…» И позже я уже видел, как устала Лена. Ее слабость и некоторая бледность в облике оказывается передавали врожденный порок сердца. Татьяна рассказала мне об этом позже. Я видел, что Лена устала и мне ее было жалко. Володя же никак не мог угомониться. «Все, все, - говорил он, соглашаясь, что нам нужно идти, и снова нас не отпускал. – Вы еще не попробовали крабов…» Тут же уходил куда-то на кухню и возвращался с крабами и с бутылкой вина. Он все, всегда делал естественно и с большим художественным вкусом.
Мы стали ходить с Володей и его женой вместе в театры и на выставки. Знакомые Володи становились нашими знакомыми. Мы спорили об увиденном, объясняли свои точки зрения. Я часто не соглашался с Володей. Но много лет спустя, посмотрев на те же картины в Третьяковке, понял его правоту. Мы ходили в манеж на выставки модных художников. Как-то несколько часов простояли в очереди, чтобы посмотреть работы Ильи Глазунова. Затем спорили о них до хрипоты. Володя сразу отметил, что его картины слишком плоски и лишены объема. И в этом проявлялись традиции иконописи. Крупные картины художника и панно выглядели монументально, внушительно. Но от его красок шел холод. Мы бродили по выставочному залу в центре Москвы. И вдруг я набрел на одну картину, которая мне пришлась по душе необыкновенно. Головка женщины на белой подушке. Белый цвет подушки высвечивался из сумерек. Глаза блестели в полутьме счастьем и полнились любовью. В них столько высветилось чувства, что за одну эту картину, один взгляд этой женщины я простил ему все гигантские картины, модность, мишурность и остался до сих пор благодарным.
После выставок мы шли и разговаривали об искусстве и на житейские темы. Наши дамы уходили чуть вперед. Мы брели следом и говорили. Мне не давала покоя судьба Володи. В моих глазах он несомненно обладал талантом живописца. Я видел его дар в картинах, которые висели на стенах его квартиры. И на мой вопрос, что он сейчас пишет, Володя ответил, что не держал кисть больше семи лет. Время от времени он говорил нам: «Вот подождите, я возьму в руки кисти и тогда напишу что-нибудь весьма интересное. Вы увидите! Увидите!». Иногда мне казалось, что он сам в это верил только в те моменты, когда подобное говорил.
Я все не решался поговорить с ним о его прошлом. В тот раз мы шли с выставки Ларионова и его жены. Когда-то вскоре после революции эта чета художников уехала во Францию. И вот спустя десятки лет они вернулись на родину своими картинами. По дороге к метро от Третьяковки нам вдруг навстречу шли люди с веточками вербы в руках. На ногах «сибирки», такие белые валенки, обшитые кожей. Некоторые дамы с муфтами в руках. Каракулевые воротники и шапки, платки поверх шапок. Так давно уже никто в Москве не ходил. Они шли с какими-то особыми светлыми объединенными лицами. «Откуда они?» - спросил я. «Из церкви идут, - сказал Володя. – Сегодня же Вербное». Я хотел спросить: «Кто эти люди?» Но не спросил. Это те люди Замоскворечья, которые сохранили свой уклад жизни с прошлых времен. Каждый год какому-нибудь церковному празднику они достают из сундуков наряды отцов и матерей и в них идут причаститься. Для них важнее всего остального сделать то, что делали их предки. Я шел, размышлял об этом и тихонько поглядывал на Володю. «Послушай, - спросил я, - почему ты не вступил в Союз Художников?» Он не хотел со мной говорить на эту тему. На этот раз открылся и рассказал, что из дворянской семьи и его из-за этого не приняли в высшее учебное заведение, где обучали живописи. Он закончил педагогический институт. Потом совершалось много разных попыток. Все они закончились безуспешно, хотя его как начинающего художника отмечали и брали работы на выставки. После разговора с ним я взглянул на него другими глазами. Несомненно в его чертах и манерах проглядывала порода. Он жил без напряжения, легко, скромно, с душой и без каких-то особых стремлений. При его небольшой зарплате он чувствовал себя вольготно, довольствуясь имеющимся и наслаждаясь как только можно жизнью. Иногда я отмечал в его поведении что-то барское, отнюдь не высокомерное. Хотя и высокомерие в нем имелось, какое-то придавленное невзгодами жизни. Жизнь его проходила в приятных бытовых мелочах и подле искусства. Он любил посещать театр, много читал, ходил на выставки. Ему достаточно было того, что он чувствовал себя художником во всем: в том, как он ходит, как он сидит, курит и говорит. К нему в гости приходили артисты, прозаики, критики. Люди вполне достойные, без титулов и отнюдь не именитые. Это очень нравилось Таньке. Ей нравилось, что она вращается в таком обществе. «Артисты, настоящие артисты», - рассказывала она мне потом. В это время я стал реже ходить с ней к Володе. Получилось это оттого, что мне все реже хотелось разговаривать с Володей. Он через чур стал интересоваться интимными подробностями наших отношений с Татьяной. Мне казалось, что он хотел, чтобы мы с ней просто сошлись. Его интерес мне не нравился. Выслушивая его вопросы, я краснел и насколько мог молчал. «Странно, - отмечал я, - при его интеллигентности и такая направленная напористость». Когда я молчал, он продолжал распространяться: «Добрачные отношения между парнем и девушкой, это вполне нормально. Надо пробовать! Понимаешь?.. Как говорил один римский философ: «Пока сандаль не померишь, не поймешь, где он тебе жмет». Я прекрасно понимал все, что он говорил, но свое интимное не желал ни с кем обсуждать. Ведь поцелуй или что-то случившееся между парнем и девушкой принадлежит только им. Он является дорогим и интимным для обоих. И если об этом узнает кто-то еще, то это перестает быть только их и перестает являться как дорогим так и интимным
К этому моменту я начал понимать, что мое чувство к Таньке кое-что омрачает. В самом начале отношений с ней я чувствовал себя дивным цветком, вокруг которого летает чудная бабочка. Я стоял на стройной ножке и источал запах любви. Бабочка кружила вокруг меня, махала крыльями, и сдувала с меня запахи любви, пьянела от них и хотела напиться от меня нектара. И я сам хмелел от запаха любви и желал напоить ее соком, который буквально из меня вытекал. Меня тянуло к ней, но как только горячая плодотворная струя извергалась наружу и орошала промежность, я охладевал и терял к ней всякий интерес. Вот это подсознательно меня огорчало, настораживало и мучило. В этом было что-то не то. Я точно знал, что такое не должно происходить и повторяться. Мне хотелось более глубоких, душевных отношений. Одной физиологии уже не хватало. Я с надеждой думал о том, что когда-нибудь потом у нас все наладится, и я стану испытывать к ней теплое чувство благодарности после нашей близости и единения.
Однажды мы пошли развлекаться в парк недалеко от дома сестры Тани. Она очень любила развлекаться в парках на разных аттракционах. На берегу канала работали разные карусели, вертушки, качели. В этот раз она целенаправленно повела меня на огромные качели. С одной стороны качелей была прикреплена клетка для желающих покататься. Другая сторона крепилась к оси, вокруг которой происходило качание. Мы зашли с ней клеть, закрыли за собой двери на засов и я принялся раскачивать. Мы подлетали на высоту, с которой хорошо обозревались окрестности. И через несколько минут мы подлетали на высоту, когда клетка почти замирала в высшей точки. Я опасался переворота. «Давай! Давай еще! Нужно чтобы она перевернулась», - крикнула Танька и принялась еще сильнее раскачивать клетку. «Хватит», - из осторожности попросил я. «Нет!» - воскликнула Таня, продолжая раскачку. Она была невысокой, но очень спортивной девушкой. И клетка от ее движений внутри клетки, когда она то выгибалась ко мне, то пригибалась в другую стону, взлетала уже на самый верх и замирала в верхней точке на несколько секунд, после чего падала вниз. «Хватит», - смеялся я. «Нет», - кричала она. – Ты меня любишь?» - спрашивала она. «Люблю!» - смеялся я. «Женишься?» Я молчал. «Да или нет ?» И в этот момент клетка сделала оборот и полетела вниз. «Да или нет?» - кричала она. И продолжила вращать клетку по кругу. «Да, да, да…» - засмеялся я. Когда клетка остановилась, и мы вышли наружу, я сказал ей: «Пойдем знакомиться тебя с мамой. Когда ты сможешь?»
Через несколько дней я вел Таню к себе домой. Мама готовилась нас встретить и открыла дверь. Я представил ей Таню. Она кивнула и пошла на кухню. Я достал для Тани тапочки, надел свои и тоже прошел на кухню. Таня задержалась в прихожей около большого зеркала. Она стояла и причесывалась. Стол был накрыт. Она все стояла около зеркала и что-то поправляла. Похоже, нервничала. Я тоже нервничал. «Зови к столу», - сказала мама. Она тоже нервничала. Я позвал Таню. Она сказала, что ей нужно помыть руки и пошла в ванную. Я встретил ее у двери и повел усаживаться. Это был обед. Мы кушали. Мама задавала ей вопросы. Таня сдержанно на них отвечала. Из ее ответов я узнал, что у нее есть две старшие сестры и родители. Они живут в пригороде.
Когда мы с Таней уходили, мать движением руки попросила меня задержаться и сказала: «Она так и будет все время перед зеркалом крутится? Ты ее больше не приводи…» Из квартиры я вышел расстроенный. Таньке нужно было меньше крутится перед зеркалом и помочь матери по хозяйству. Отсутствие хитрости и практичного ума сыграли ей сейчас не на пользу. Но я любил ее за другое, за искренность, непосредственность и открытость распустившегося цветка. Да, она не блистала умом и задавала иногда не слишком умные вопросы. Но зато у нее была упрямство, она быстро обучалась и старалась не отстать. Она была трудолюбива, исполнительна и усердна. Могла добиться и добивалась желаемого. Она что-то не замечала, пропускала намеки, но могла понять, если ей скажут прямо. Я был расстроен. Она этого как будто не замечала. Мы шли к троллейбусной остановке. «Ну как я ей понравилась?» - спросила наивно Танюшка. Я посмотрел ей в лицо. Отвел глаза в сторону и отрицательно покачал головой. К остановке подходил ее троллейбус. «Ты поедешь со мной?» - спросила она. Я снова отрицательно покачала головой. Таня поднималась по ступенькам в троллейбус и смотрела на меня. Я смотрел на нее. Двери закрылись. Она через окошко продолжала смотреть на меня. А я по-прежнему смотрел на нее. Троллейбус тронулся и мы стали удаляться друг от друга.
Я продолжал учиться в институте. Таня перешла на другую работу. Я часто ее вспоминал. И однажды я не выдержал. Это случилось примерно через год после того, как мы расстались. Я позвонил пот старому телефону и мне сказали, что ее можно найти по другому телефону. Я, конечно, сразу позвонил по новому телефону. Мы давно не виделись, и я хотел увидеть ее или по крайней мере услышать ее голос. Боялся, что она вышла замуж, но это не имело никакого значения. На другом конце проводов я услышал голос знакомый воздушный, легкий, тонкий и певучий. Так чирикают и поют по весне птички. Я молчал и слушал голос. «Алло! Вас слушают… Кто это?.. Почему вы молчите… Перезвоните, пожалуйста, вас не слышно…» Я молчал, тихо радовался и потом, не выдержав, закричал: «Танька, привет! Это я… Ты узнала меня?» Она узнала меня без сомнений. «Как ты живешь?» - «Не плохо». – «Ты замужем?» - «Нет».- «Давай встретимся…» - «А ты? Ты женат?» - «Что? Нет, я не женат…»
Мы встретились и пошли гулять. Я слушал ее и мне на сердце как будто сел соловей. Он сидел и пел свои неподражаемые и увлекательные песни. Танька шла рядом и щебетала. И я с удовольствием слушал ее незатейливую болтовню. Мы снова стали ходить в театры и музеи. В музеях я ей рассказывал о своих открытиях в живописи. Она слушала меня с открытым ртом. И, когда я ей рассказывал, стоя перед картиной о том, что я в ней нашел, какой прием художника и какую загадку картины разгадал, она смотрела не на картину, а на меня. После прогулок и развлечений я провожал ее. На этот раз она жила в старом двухэтажном доме, предназначенном под снос, на пересечении Садового кольца и Долгоруковской улицы, наискосок от дома Разумовского. Канареечно-желтый дом ее выглядел ветхим и уже разрушался. Штукатурка отваливалась от него слоями и под ней обнажались ребра старого дома. Так мне казалось, когда я смотрел на деревянные рейки крепившиеся крест на крест, через которые проглядывала внутренняя серая штукатурка. По Долгоруковской в сторону Новослободской стоял целый ряд таких домов. В центре Москвы я тоже часто встречал такие желтые дома постройки, скорее всего, девятнадцатого века. Они виднелись на центральных улицах и прятались в маленьких московских двориках. Часто мы шли с Таней от метро «Маяковская» по Садовому, переходили на другую сторону. Ее дом стоял почти в самом начале Долгоруковский. Они с сестрой снимали в этом доме квартиру на втором этаже, если считать полуподвальный уровень. Женщина сама съехала с этой квартиры на новую и до снова сдавала комнаты с меблировкой. Там висели еще старинные портьеры, украшенные бахромой и кистями. Полуподвальный этаж был неприятно затоплен водой и откровенно гнил. В квартиру Тани вели полусгнившие ступеньки, которые еще обнаруживали некоторую крепость. На третьем опустевшем этаже в беспризорных квартирах жили парни, которые находились на нелегальном положении. Почти все жильцы этого дома разъехались. Оставались еще несколько жильцов, которые получили новые квартиры, но еще не выписались с этой жилплощади. К парням на третий этаж можно было уже пройти с трудом, потому что деревянные ступеньки сильно прогнили и иногда ломались под ногами. Ребята приходили к девушкам на второй этаж за солью и сахаром и приглашали на кофе, за ручку провожая по ступенькам. «Вот сюда можно наступить… И сюда…» Но скоро ступеньки совсем развалились и как парни пробирались к себе на этаж одному богу известно.
Мы двигались с Таней от подземного перехода с Садового кольца и через пару десятков метров, сворачивали в арку канареечно-желтого дома и оказывались во дворике перед подъездом. В арке и самом дворике всегда витал едкий, кисло-затхлый и никогда не выветривающийся запах мочи. Танька признавалась, что это место всегда проходит, зажав пальчиками нос. «Если этого не делать, - говорила она, - то можно потерять сознание». Неподалеку от дома, за углом стоял действующий, необыкновенно популярный пивной ларек. Мужики, отстояв очередь и зарядившись как следует пивом, приходили сюда сливать подпирающий изнутри избыток жидкости. Иногда мы вспугивали какого-нибудь любителя пива, который заслышав шаги выпрыгивал из темноты и скрывался, как заяц. Иногда кто-то из них так и оставался неподвижным на месте и солидно журчал в темном углу. В этом месте дворика получалось эдакое нетривиальное стечение обстоятельств. Я сам иногда останавливался и пил пиво в этом ларьке с солью или без. Холодное пиво по осени могли по просьбе клиента и подогреть. На первом этаже дома давно никто не жил. Об этом говорили грязные, побитые и зияющие черными дырами окна, которые виделись таковыми с улицы. Мы заходили в подъезд и в полной темноте поднимались по ветхой, захламленной, скрипучей и опасной лестнице. «Осторожно, - говорила Таня , - здесь нет ступеньки!.. И здесь тоже… А тут за перила лучше не браться». Я попробовал взяться за перила, потому что люблю все проверять сам. И моя рука поехала вместе с перилами в темноту, в сторону и вниз. Я еле удержался, чтобы не упасть. Когда я как-то днем посмотрел на эту лестницу и нашел место, где перила удерживались на хлипкой балясине, то понял, что все ночные проходы по ней являются не чем иным, как экстремальным развлечением, рискованным для жизни. Еще немного любопытства и тогда я легко мог бы оказаться на первом этаже, среди палок с гвоздями, битых камней, торчащих из луж. Оттуда распространялся такой жуткий запах гниющей и сгнившей древесины. Обычно в темноте второго этажа мы останавливались перед дверью, за которой после всего пройденного как будто попадали в рай. Здесь в коридоре горел свет. Стояли шкафчики. На двери в кухню висели тяжелые бархатные портьеры вишнево-серого цвета. Серый налет на них появился в результате того, что они изрядно запылились. К ним не хотелось прислоняться. Но все же это были портьеры, приятные на ощупь, бархатные, тяжелые и видные. Такие я видел только в далеком детстве, когда приезжал в гости к тетке. На кухне имелся газ и все необходимое: столики, полочки, стульчики. И Танька одна являлась хозяйкой всего этого. Жильцы, постепенно уезжая, оставляли свои старые вещи и старую ненужную мебель. Те, кто оставался, занимал их комнаты и пользовался их мебелью. Затем уезжали и они. Последней в этой квартире оставалась формально проживать, будучи прописанной, знакомая Татьяны. На самом дела она уже полгода проживала в другом месте и сдавала комнату, по сути всю квартиру, за гроши. Через некоторое время Таня пригласила к себе жить свою двоюродную сестру и они вместе обустроили вполне приличное гнездышко. Каждая из них занимала по комнате. И две оставшиеся комнаты пустовали. Время этих встреч для меня окрашено мимолетным счастьем и пропитано запахом мази Вишневского. Тогда у меня подмышкой вздулось «сучье вымя». Мне сделали операцию. Проще говоря, вскрыли крупный нарыв и для заживания накладывали повязки с мазью Вишневского. От меня шел сильный и неприятный запах этой мази. Мы не обращали с Танькой на него никакого внимания. Я приходил к ней вечером после перевязки. К ее сестре захаживал в гости молодой парень. Вчетвером мы пили чай, болтали и затем парами расходились по комнатам. Мы с Татьяной заваливались на кровать и читали книги. Иногда она просила меня почитать вслух. Я охотно читал. «Ты хорошо читаешь», - говорила она мне. Тогда я останавливался в чтении и начинал ее целовать. «Ну, пожалуйста, мне хочется, чтобы ты читал дальше», - просила она жалостно. Мне же хотелось другого. Я снимал с нее кофточку или халат. И ее шелковое белье на ее нежной коже делали свое дело. Она казалась так свежа, так красива и так аппетитна, что я снова кончал прежде чем доходил до совершенной близости. И потом слегка вялым, успокоившимся и довольным мне приходилось снова ждать, набираться сил и впечатлений, чтобы пожелать новой предтечи близости. В это время Танька устроилась работать на радио. Она хотела попробовать писать. Ее взяли на «иновещание». От нее я узнал, что на Пятницкой есть отделы, которые вещают на разных языках для других стран. Танька устроилась в отдел, который вещал на Иран. Ей нравилась работать среди журналистов и творческих людей. Один режиссер даже пригласил ее попробовать себя в качестве диктора. Еще бы такая хорошенькая девушка. С ней просто хотелось находиться рядом. Танька мне все подробно рассказывала, когда мы ходили гулять. Тогда я любил гулять по улице Горького, ныне Тверской. Она представлялась мне главной улицей Москвы. Я выходил из дома и шел далее по Ленинградскому проспекту от стадиона «Динамо», мимо «Белорусской», по улице Горького до самой Красной Площади. Для меня это путь являлся движением от чего-то второстепенного к главному. Я любил с кем-нибудь или даже один идти вдоль серых, неприветливых и громоздких зданий, отделенных друг от друга улочками и переулками, со множеством витрин, арок, дверей. Я шел мимо цыганского театра, «Ромэн», театра имени Станиславского», мимо музея «Революции», бывшего здания «Дворянского собрания» или «Английского клуба», куда Пушкин ездил играть в карты и куда нас водили на экскурсию еще школьниками. Я шел мимо памятника самому поэту, кинотеатра «Россия», ныне носящего имя поэта. Я знал, что слева от кинотеатра в переулке прячется «Ленком». А с другой стороны улицы Горького на бульваре находится «Театр Пушкина», напротив которого располагалось угрюмое новое здание МХАТа. Я шел мимо «Всероссийского Театрального Общества имени Яблочковой. «Театра Станиславского». Проходил памятник Юрию Долгорукому, «Театр Ермоловой», Камергерский со старым зданием МХАТа. На серых стенах зданий по пути я читал бесконечные мемориальные таблички: «В этом доме жил Народный артист СССР Яншин». «Бабочкин…», «Хмелев…» Когда я ходил по этой улице, то чувствовал себя причастным к Москве и этим людям. Я встречал на этой улице артистов эстрады, театра и кино Стриженова, Магомаева, телеведущую Валентину Леонтьеву, которая своей программой «От всей души» заставляла плакать всю страну. Я встречал здесь Марка Прудкина, Александра Лазарева, Светлану Немоляеву и других артистов. Эта улица несла печать того времени и печать прошедших времен. Главное я видел на ней церкви, которые выглядывали из прилегающих улиц и проулков, рассказывая о Москве златоглавой. Когда-то Москва казалась золотой от куполов церквей. Я видел церковь у Белорусского вокзала. Я видел церковь у «Ленкома». Я видел церковь, выглядывающую из-за высоких домов за памятником Юрию Долгорукому. И с этого места открывался изумительный вид на Кремль. Стоило мне отойти чуть в сторону, как я натыкался на церкви, которые прятались за постройками центра Москвы. И это точно, что если сейчас в Москве сотни церквей, то когда их было тысячи. И такой ее видели приезжавшие гости и такой ее увидел Наполеон. Теперь Тверская стала совсем другой. Она разукрашена рекламой, витринами дорогих магазинов, огнями иллюминации. Она перестала быть строгой, гордой и недоступной. Она стала продажной, зазывающей, алчущей денег.
Когда я начал снова встречаться с Таней, в гости к Разумовским уже не ходил. Что-то не позволяло мне этого делать. Татьяна бывала у них часто. По ее словам там появлялись очень интересные люди. Мы встречались, гуляли и я обязательно заходил к ней в гости в канареечно-желтый дом. Наши отношения я оценивал, как дружеские. Со мной Татьяна оставалась девушкой. Так получалось. Когда страсть меня не переполняла, я сознавал, что берегу ее для человека, с которым она будет жить. Мы доверяли друг другу свои эмоции, делились радостью.
Однажды осенью с на предприятии встретил Разумовского. Володя начал меня расспрашивать о наших отношениях с Таней. Он спросил: «Ты с ней спишь?» Я отрицательно покачал головой. «Ты хочешь на ней жениться?» Я промолчал. Володя хотел участвовать в наших интимных отношениях, рассказывая как и что мне следует делать. Говоря об этом, он возбуждался и меня от его слов коробило. Я не мог его слушать и тем более что-либо отвечать. Вечером в тот же день он поймал меня около проходной и предложил пройтись. Он взял меня за руку и вел в сторону моего дома. У магазина он остановился и кивнул на витрины: «Пойдем выпьем водки… Составь мне компанию». Мне не хотелось с ним пить. «Мне в институт нужно ехать», - отговорился и пошел домой.
Через несколько дней Таня мне рассказала, что Разумовский к ней стал по утрам заходить. «Я еще одеться не успела. Стоит, мнется, что-то говорит невнятное. Мне на работу нужно идти. Странный какой-то…» Еще через некоторое время Татьяна при встрече мне поведала такое, что открыло мне глаза на многие события. Она рассказывала мне это с широко раскрытыми глазами, с волнением и отчасти со страхом. «Представляешь, - рассказывала она, - рано утром звонок в дверь. Я встаю, неодетая иду открывать. И вижу на пороге Володю». – «Какого?» спросил я. «Разумовского», - взволнованно говорит она. «И что?» - волнуясь, спросил я, потому что ее волнение передалось и мне. «Стоит какой-то… Я испугалась. Спрашиваю, Володя, что случилось? Что-нибудь с Леной? Он стоит передо мной и улыбается… Улыбается и норовит в дверь зайти. И улыбка странная такая». – Таня побледнела и на секунду отвела глаза в сторону. «Пьяный?» - удивленно спросил я. «Нет, абсолютно трезвый. Я у него спрашиваю, ты чего. Он молчит и меня животом так теснит. Я испугалась и еле-еле его вытолкала…» Мурашки побежали у меня по спине. Я стоял молчал и думал. «Не знаю, - продолжала Таня. - Что на него нашло!» - «Забудь об этом, - сказал я Таньке . - Как будто ничего не было. И больше не пускай его к себе… Хорошо?» Она мне кивнула головой. Я вспомнил все, что говорил мне последнее время Разумовский. Как последние с ним беседы и как он хотел, чтобы у меня с Татьяной все получилось. Как он мне объяснял, что сначала обязательно нужно померить этот «сандаль». Как мужчину я его понимал. Как человека понять не смог. Поэтому окончательно прекратил с ним всякие отношения. Старался не встречаться, избегать приветствий и стараться, не замечая, проходить мимо. .
Весной Танька сообщила, что собирается поехать на встречу выпускников техникума и ей нужно купить новое платье. Она обещала мне, что сразу после встречи заедет ко мне домой.
Солнце плавно садилось к горизонту, сообщая, что приятный летний день приходит к концу.
Таня в новом платье явилась как принцесса с бала. «Как тебе мое платье?» - спросила она. «Красивое… И ты тоже сегодня очень красивая…» - «Знаешь, один мой сокурсник сделал мне предложение» - «Это хорошо, - сказал я еще не понимая того, что она произнесла. «Как ты думаешь, мне выходит за него или нет?» Переживания охватили мен всего. Я желал ей только счастья. И понимая, что дальше так жит нельзя, чтобы ни себе, ни людям, сказал: «Выходи…» Ее лицо было светлым и грустным. Светлая грусть расставания легла на мое сердце. Мы немного поболтали и она уехала, оставляя меня одного со своим чувствами и мыслями.
Таня скоро вышла замуж. Через год у нее родился сын. Она позвонила Разумовскому и тот пришел ко мне в отдел и сказал: «Таня хочет с тобой поговорить. У нее родился ребенок… Какой у тебя рабочий телефон. Нет, не надо…» Он сам позвонил ей и дал мне трубку. Я разговаривал с Таней полчаса. Она жила около Тимирязевского леса. Говорила что хочет поехать отдохнуть в дом отдыха. И спрашивала не могу ли я тоже приехать туда. Она оставила мне телефон и просила позвонить, если я что-то надумаю». Я понимал, что разрушителем чужого счастья стать не смогу. Положил записанный телефон в карман, все хотел позвонить, думал как мне поступить и через некоторое время телефон Тани где-то затерялся. все у нас может повториться» . не подавал руки ял. Он несомненно сам страстно желал Таньку.
С Разумовским я по-прежнему старался не встречаться и не разговаривать.
Через год он умер. Я об этом так и не узнал. Люди которые его хорошо знали и с которыми он давно работал, ходили и смотрели на меня как-то странно, словно хотели что-то сказать. Но я старался с ними не говорить. И Володю я не встречал.
Прошло несколько месяцев и я у предприятия встретил Таню. Она спешила к сестре, которая продолжала работать на прежнем месте. Мы коротко поговорили с ней. «Ты знаешь, что Разумовский умер?..» - спросила она. «Как? Когда?» - спросил я. «Три месяца назад...» Я нахмурился и сказал: «Некролога не было… Или я в командировке был…» - сказал я и задумался. «Лена тебя разыскивала на похороны и поминки…» Таня рассказала о похоронах и поминках. Мы долго стояли, что-то вспоминали и молчали. Скупая мужская слеза заблестела на моих глазах. Попрощались светло, как добрые и давно знакомые люди.
Глава 10
Девушка с кнутом
Мне исполнилось двадцать четыре года. Я чувствовал самый расцвет физических сил и возможностей. Черты лица вполне сложились и, не смотря на юную свежеть в них появился намек на зрелость в виде путей старения. В ямочках на щеках я отметил едва заметные, тончайшие морщинки. На лбу появились легкие, едва проглядывающие бороздки, которые углублялись, когда я в удивлении поднимал брови. Щетина на щеках загустела, давая легкую синеву. Теперь мне приходилось бриться не через день, а каждый день. Лицо полностью очистилось от прыщей. На носу росли два черных незаметных волоска. Их можно было увидеть только находясь вблизи лицом к лицу. Одна девушка в техникуме их разглядела раньше меня и очень этому забавлялась. Я очень переживал, что они растут у меня на таком видном месте. И постепенно стал считать их своей собственной, наделенной природой грядкой, которую мне следовало периодически пропалывать. Как только они становились заметными, я их выдергивал, ухватив ногтями за основание. Мои глаза в зеркале меня радовали. Они смотрели с неподдельным интересом. В них появилось отражение первично накопленного ума. Я научился читать мужчин и женщин по их движениям, жестам, интонациям голоса, хотя не вполне освоил таблицу знаков и символов, которыми пользуются взрослые. У меня появилась некая внутренняя жизнь. Мне нравилось наслаждаться мыслями, которые посещали мою голову и ни с кем ими не делиться. Еще несколько лет назад я не знал, что значит говорить об одном, думать в то же время о другом. Я набрался умения скрывать свои эмоции. Но, когда я распалялся, расходился, эмоции управляли мной, а не я ими. Я очень много читал, ходил в музеи и поглощал культурные и литературные накопления общества интенсивно. Казалось, я впитывал их в себя каждой клеточкой своего существа. Иногда, оставшись один, после ванной я ходил по комнате свежим и обнаженным. Если я никуда не спешил, то подходил к зеркалу. Волосы на груди заметно выросли и симпатично кучерявились. Белое тело выглядело нежным, крепким и подтянутым. Талия даже казалась достаточно тонкой. Я продолжал в свободное время тягать двухпудовую гирю, поднимая ее несколько десятков раз одной рукой и другой. Я чувствовал свое тело в этом возрасте, как отзывчивое и трепетное. Стоило мне провести по нему рукой, как оно незаметно вздрагивало, благодарно отзывалось волнением. У меня в голове крутилась строчка ненаписанного стихотворения: твои глаза моим родня…»
Мне встречались симпатичные девушки. И когда встречались очень симпатичные и привлекательные, я их называл компромиссом души и тела. Моя интимная жизнь заключалась в поиске. Я не понимал парней, которые не интересовались девушками и такие проявления называл половых эгоизмом. Оправдания им находил только, если они посвящали себя высокой цели.
Я наблюдал за противоположным полом и изучал его. Видел в каждой девушке и в каждой женщине свои загадки. Большинство женщин и девушек скрывают свои чувства. Бывает, через много лет узнаешь, что к тебе испытывали чувства. Встречались женщины, которые не могли скрыть своих чувств. Мне хотелось понять, что чувствуют женщины и девушки по отношению к мужчинам, как к противоположному полу. Что у них происходит внутри? Женщина для мужчины, как комната, в которую заходят и выходят. Девушки это почти всегда закрытые комнаты. И не каждого мужчину можно пустить в свою комнату, чтобы он там просто появился, чтобы захотел почувствовать себя в чем-то новом, чтобы захотел почувствовать себя, как дома, или захотел остаться навсегда. Ведь не каждого можно пригласить к себе в комнату, чтобы он там осваивался, делал по своему усмотрению, что-то пробовал и чем-то пользовался. Одно дело когда просто заходят и робко стоят, пока им что-нибудь позволят и другое дело, когда заходят и делают все по своему желанию и по своему усмотрению. Я наблюдал за женщинами, девушками и пытался понять их психологию. Пытался разобраться, как они меняются, превращаясь из девушек в женщин. Я наблюдал за общением сослуживцев. И была внешняя, видимая сторона общения, и была невидимая, которая объясняется тяготением полов. И за деловыми интересами скрывается интерес мужчины к женщине. Часто это происходит невинно. В этом выражается суть жизни. Ибо продолжение жизни есть суть влечения полов. Мне хотелось каких-то других, глубоких, тонких отношений. Я хотел сильных чувств. Потому что еще не знал, что именно они изменяют человека и ломают ему жизнь.
Она была как линия, изящная, стройная… Ее волосы напоминали черный бутон пышного неизвестного цветка. Шея тонкая и сама, как стебелек. Изящные бедра, груди, как надутые и готовые к цветению, созревшие почки на тонком стебельке. Брови и черты лица утонченные. Глаза карие чуткие и пугливые, как у грациозной серны. Она появилась на нашем предприятии в сарафане цвета морской волны. Плечи - на взлет, тонкие, устремленные вверх и округлые от девичьей спелости. На щеке едва заметная родинка, сверху, над уголком губ. На невероятно узкой талии я мог без труда сомкнуть в кольцо пальцы обеих рук. Походка легкая, воздушная. Когда она шла, ее удлиненный и свободный книзу сарафан, так волновался, что меня просто укачивало и штормило, как будто я стоял на палубе плывущей по волнам яхты. Она будоражила мое воображение. Я не знал, как к ней подступиться. Обычно девушки, которые хотели со мной познакомиться, вели себя определенным образом: неожиданно появлялись передо мной и замедляли шаг, давая возможность с ними заговорить. Мужчины поступают примерно также, стараясь чаще мелькать перед глазами, выискивая свой случай. Я следил за ней и искал возможности для неординарного знакомства. Ее звали Надей. Она работала в соседнем отделе и ее взгляд обжигал. Движения возбуждали фантазии и поднимали на необыкновенную высоту. Она выглядела недоступной и горделивой. Едва бровью поведет - сердце дрогнет и заволнуется. Голову держала высоко, оставляя поклонников на дистанции. Когда я подходил к ней что-нибудь спросить - в горле пересыхало так, что терялась способность говорить. Язык становился большим, неповоротливым и шершавым, как наждачная бумага. Заставить его пошевелиться в эти мгновения стоило больших усилий. Какое уж тут остроумие, какие шутки, велеречивость и высокопарность, которые меня обычно выручали. И я решил поступить иначе. У табельщицы нашего подразделения имелись анкеты на каждого работника с адресами и прочими данными. Однажды я нарочно стоял около нее и заговаривал зубы. Когда ее на минутку отозвали, я воспользовался случаем, нашел учетную карточку Нади и выписал из нее адрес, действуя, подобно разведчику, выполняющему задание сердца. Вечером я писал письмо, в котором передавал, что я испытываю к ней и описывал впечатление, возникшее у меня, когда я ее первый раз увидел. В конце я написал: «Если вы можете, то дайте знать, могу ли я рассчитывать хоть на какую-нибудь благосклонность». Я мучился несколько дней и потерял всякую надежду. Через две недели в почтовом ящике я обнаружил конверт, белый, необычной прямоугольной формы с очень красивой маркой. Яркими зелеными чернилами справа на конверте кто-то аккуратной рукой вывел мой адрес, фамилию и имя. Предчувствуя от кого это письмо, я весь задрожал. Быстро поднялся на лифте на девятый этаж, вошел в свою квартиру и закрылся в туалете, чтобы мне никто не мешал. Торопливо распечатал письмо и извлек из него красочную и привлекательную открытку. Несколько минут я с удовольствием держал ее в руках и рассматривал. С одной стороны мне не терпелось узнать, что же у нее внутри. С другой стороны медлил раскрывать ее сомкнутые крылышки. Наконец, я распахнул открытку и увидел ослепительно белые, чистые и совершенно не тронутые поля. Ощущение складывалось такое, что я открыл книгу еще не написанного романа. И на этих свободных местах оставалось много места для самых прекрасных слов. И мне казалось, что некоторые из них я уже читаю. «Нет, как тонко! – думал я. – Зеленый цвет – цвет надежды. И имя Надежда. В этот момент я понял настоящее значение слова «открытка». Оно означает, что с ее помощью один человек может открыть что-то другому человеку и что открытка может сделать настоящее открытие. В ответ на полученное послание я ей написал благодарное письмо.
К этому времени я достиг заметных результатов в отношениях с Надей. По крайней мере она отметила меня среди остальных. До того, как написать письмо, я перепробовал многое другое. Сначала искал ее внимания, часто отмечал восхищенными, ласковыми взглядами, выразительно и по-особенному проходил мимо, галантно уступал дорогу. Все это оставалось незамеченным. Тогда я изменил тактику. Стал наоборот не замечать ее, не обращать на нее никакого внимание. На гордых и самовлюбленных девушек это действует гораздо сильнее, чем проявление симпатии. В какой-то момент она обязательно подумает: «Кто это? Почему он на меня не смотрит?» И как только это случится, произойдет перелом в ее отношении к тебе и обычное любопытство перерастет в неподдельный интерес. И, если его подпитывать, дать развиться, он может перерасти во что-то большее. И она начинает невольно бросать на тебя мимолетные взгляды. Ты же на нее по-прежнему не обращаешь внимание. И тогда ее взгляды становятся продолжительными. И вот тут этим нужно воспользоваться. Следует посмотреть на нее так, будто ты только заметил ее заинтересованный взгляд и замереть от удивления ее красотой. Это так всегда благосклонно и радостно воспринимается девушкой и действует поразительно. «Какая вы красивая! – говорит твой взгляд. - Я просто покорен! И как я только раньше не замечал вас!» Если сделать это преждевременно и не дать девушке помучится сомнениями и неведением, то она прочитав твой взгляд, может снова удовлетворившись этим перестать обращать на тебя внимание. Нужно обязательно потянуть время, чтобы ее внимание к тебе стало очевидным. И затем не переборщить с восхищением. Я прошел с Надей все эти стадии и написал письмо, когда она начала одаривать меня мимолетными заинтересованными взглядами.
Теперь, когда я получил открытку, мне следовало сделать следующий шаг. Я знал, как ее зовут. И она знала, как зовут меня. Мы познакомились заочно, обменявшись посланиями. И я сделал следующий, логичный шаг – при встрече поздоровался. Она мне ответила. И с этого момента я понял, что могу продолжить сближение. Через несколько дней я решился подойти к ней и заговорить. После работы пошел за ней следом, не понимая, как заговорю и о чем буду разговаривать. Подойти и сказать: «Давайте познакомимся…» Мне представлялось глупым. Тем более это могло зачеркнуть наше заочное знакомство и обмен посланиями. Оставалось с ней заговорить, как со знакомой. Но какой знакомой? На этот вопрос я не смог себе ответить. Я заметил, что она обратила внимание на то, что я иду следом и в ее походке появилось волнение. Движение сделались порывистыми. Ее волнение передалось и мне. Я мелко и противно затрепетал. Заторопившееся сердце затрепыхалось в моей груди, как птичка пойманная в клетку, и пыталось вырваться мне через горло, как через единственный выход. Оно ухало мне куда-то в гортань. И я слышал, как отдаются эти удары в висках. Щеки пылали. Ум затуманился. Она неожиданно зашла в магазин «Галантерея». Я терпеть не мог никакие магазины. Меня подавляла их толчея, очереди. Хотя я знал, что буду чувствовать себя угнетающе, зашел следом. Она осматривала духи, сувениры, одежду. Я тоже глазел по сторонам, мучился и время от времени следил за ее белой меховой шапкой из песца, которая пушистостью напоминала созревший одуванчик. Наконец, одуванчик двинулся из магазина к выходу. На улице как раз выпал первый снег. Я пошел за ней. Она двигалась передо мной не торопясь, будто хотела, чтобы я ее догнал. Я понял, что она дает мне шанс. Осмелел, приблизился и сказал: «Я здесь!» Она обернулась и спросила: «Что?» Я сказал: «Я вас давно ищу! Мне кажется, мы давно ищем друг друга!» Последнее заявление прозвучало слишком смело. И не воспринялось, как шутка. Она обернулась, посмотрела на меня и сказала: «Когда кажется, нужно креститься». Сказав это, она ускорила шаг. Затем будто передумала, замедлила шаги. Я не осмелился подойти. На трамвайной остановке она села в подошедший трамвай. Я сел следом и расположился на сиденье позади нее. Немного помолчал и тихо, едва слышно сказал: «Я здесь». Она обернулась. Я уже нарочно смотрел в окно, как будто это не я говорил. Едва она отвернулась, как я снова прошептал ей: «Я здесь!» Она замерла и слушала меня. «Здесь, здесь! Не волнуйтесь!» - снова тихо произнес я. Мы проехали остановок пять, шесть. У Тимирязевского пруда она вышла. И снова зашла в галантерейный магазин. Я последовал за ней. Когда мы вышли из магазина, я у нее с участием спросил: «Вы что-нибудь ищете? Вам нужно что-то купить?» - «Ничего определенного», - ответила она. - Просто мы с мамой поделили обязанности. На ней продуктовые магазины. На мне остальные…» Мы проходили мимо кинотеатра. «Вы любите кино?» - спросил я, надеясь на положительный ответ и понимая, что скажу в последующий момент. «Да… - сказала она. И, предвосхищая мои слова добавила. - Я больше люблю мультики смотреть». «Какое мило дитя», подумал я и понял, что в кино она со мной не пойдет. Это прочиталось в интонации и самих словах. «Хм, я тоже люблю мультики», - сказал я огорчаясь. И дальше допустил ошибку. Девушек надо покорять постепенно, шаг за шагом, продумывая каждый следующий поступок и слово. Меня всегда подводила излишняя нетерпеливость и желание сократить дистанцию. Немного растерянный ее косвенным отказом пойти в кино, я несколько игриво, с невром в голосе, намекая на то, как мы проводим время, спросил: «Теперь мы в какой магазин пойдем?» Она уловила в моем вопросе иронию, которую я сам не сразу осознал. Повернулась ко мне всем туловищем, превращаясь из тонкой приятной линии в хлыстик и довольно резко произнесла: «Вас никто не просил за мной ходить…» Сделала несколько шагов от меня, обернулась и раздраженно сказала: «И с девушками так никто не ходит. Руки в карманах не держат…» Вернулась, вытащила мне руки из карманов и быстрым шагом ушла. Я опешил. Некоторое время стоял, осмысливая происшедшее. Голос мне ее показался грубоватым, резким и низким. Я испытывал дисгармонию. И образ девушки с воздушной легкой походкой развеивался…
На другой день я не искал с ней встречи. Все случилось наоборот. Думаю, она искала меня. Я увидел ее, когда она приближалась ко мне по коридору. Подол ее сарафана волновался, как море. Тонкие изящные ножки ступали так ровно, словно шли по невидимой натянутой ниточке. Приблизившись, она улыбнулась мне ободряюще и несказанно нежно. После чего произнесла тонким голоском: «Привет!» И столько в этом было сладкого, что все органы у меня размягчились и начали таять, падая медовыми каплями куда-то в пятки. Когда она прошла мимо, меня бросило в жар. Сердце застучало быстрее и сильнее. Ее энергетика наполнила меня всего. Я угадывал в ней сдерживаемую стихию сильных чувств. И они захватывали меня. Именно этого я и хотел. Я страстно желал сильных чувств. И она могла мне их дать. Ее глосс звучал сегодня тонко и сказочно. Вчера она выглядела злой колдуньей, фурией. Сегодня выглядела доброй феей. Ее загадку мне хотелось разгадать. Я знал, что есть девушки – утро. Такие как Танька. Они чисты, понятны и обещают только хорошее, не требуя ничего взамен. Есть девушки – день. Это перипетии, приключения и коллизии. Они требуют напряжения. И есть девушки –ночь. Притягивающие, порочные, опытные. Какой является Надя, я еще не знал. Она для меня являлась как бы закрытой комнатой, в которую мне хотелось войти. Тогда я не знал, что прежде чем войти в комнату, нужно понять, что в ней, есть ли там то, что тебе нужно. Но есть такие комнаты, в которых никто не бывал. В них даже трудно заглянуть. И они манят, потому что никто не знает, что в них. И хочется первым узнать, что же там. Потому что там может оказаться то, что тебе так нужно. Мне хотелось понять глубину жизни не через простое и понятное, а через загадочное, непонятное и удивительное. Казалось, что там могут начаться интересные отношения со множеством загадок и разгадок.
Надя давала мне понять, что я для нее желанен. Она при встрече улыбалась, первой здоровалась и смотрела с явной симпатией. Через несколько дней я снова пошел ее проводить. Едва я к ней приблизился, как шажок ее стал норовистым и нервным. Я у нее что-то спрашивал. Она отвечала мне, не поворачивая головы. Иногда она скашивала в мою сторону ретиво глаза и вдруг прибавляла шаг. Я не отставал. Когда мне начинало казаться, что она хочет от меня уйти, я нарочито замедлял шаг и мысленно говорил ей: «Пожалуйста, иди!» Тогда и она тоже начинала идти медленнее. Между нами установилась некая невидимая связь. По срывающемуся голосу и неловким движениям, я понял, что она также волнуется, как и я. И она не смотрела мне в глаза, чтобы не выдать себя. Я прошел дальше, чем в прошлый раз и почти проводил ее до дома. И здесь снова позволил себе иронию. Наблюдая за тем, как мы идем, я сказал: «Мы что так и будем в догонялки играть?» Казалось просто смешным, стоит мне ее догнать, как она начинала идти быстрее. Едва я замедлял шаги, как она делала свой короче, давая возможность мне себя догнать. Я не любил и не терпел нейтральных отношений со знакомыми людьми. В них обязательно должна была присутствовать определенность: симпатии или антипатии. Нейтральность я всегда воспринимал, как безразличие. В таких отношениях для меня нет никакой жизни. Отношения выясняются в задушевной беседе, в споре, в совместных действиях, прогулках. В детстве и глупой юности мы выясняли отношения в драках и бесконечных спорах. Став старше, я часто прибегал к иному приему, который возник у меня неосознанно, органично. Чтобы выяснить с кем-нибудь отношения я начинал иронизировать над ним, акцентировать посредствам юмора внимание на подмеченных у него недостатках. Иногда доходило до колкостей и издевок. Невольно так поступают многие молодые люди, в отличии от взрослых и состоявшихся, которые переполнены заботами, семейными и родственными отношениями. Когда на человека таким насмешливым образом обращают внимание, он обычно раскрывается, становится эмоциональным. Возникает спор, перепалка, обострение и мирный диалог с выяснением отношений. Во всяком случае так и ли иначе отношения проясняются. Они портятся или улучшаются. Если портятся, то временно и потом все равно улучшаются, потому что дистанция между вами сокращается и вы лучше понимаете друг друга. Я не знал, о чем с ней говорить. В какой-то момент я перешел на «ты». И она тоже начал говорить мне «ты». Потом она ответила мне что-то довольно резко. И я перешел на «вы». Ее это удивило. Ответы же от нее я после моего «вы» получал вежливее. На мои деликатные вопросы она давала односложные ответы. Я стремился к ее двери, протягивал руку. Но меня не подпускали к ней и не давала взяться за ручку. Тогда я заговорил с ней иронично и в то же самое время комплиментарно. Стоило мне сказать про догонялки, как она, уловив мою насмешку, моментально превратилась в стегающий хлыстик. Остановилась, обернулась и сказала: «Что вам от меня нужно?.. – Помолчала и добавила. - Никогда больше не приходите сюда, если не хотите, чтоб вас побили». Девушка была очень красива, заметно строптива и, конечно же, ей многое прощалось. Позже я узнал, что у нее есть защитник с внушительными кулаками. Приключений подобных и глупых я себе не желал, хотя и ничего не страшился. Меня больше волновала та ненависть, с которой она говорила последнее. Ненависть это что-то вполне определенное. Наши отношения, казалось, прояснились.
На другой день я увидел ее, виноватой, страдающей, совсем кроткой и потерянной. При сближении в коридоре она так душевно со мной поздоровалась, что я снова попал в тупик. Мало того, она сама остановилась и стала со мной у окна беззаботно поболтать о работе. Я слушал ее и не мог понять, откуда взялась эта доброжелательность и веселость. Мне хотелось разгадать ее загадку. И я изо всех сил стремился к этому.
Наши странные отношения продолжались полгода. Она то приближалась ко мне, то отдалялась. Стоило мне уделять ей больше внимания и добиваться ее расположения, как она от меня отстранялась. Едва я мысленно прощался с ней, она искала моего внимания и стремилась изо всех сил к себе расположить. Мы оба напоминали какого-то сказочного животного тяни-толкая, состоящего из двух частей, каждая из которых не могли находиться рядом и не могли друг без друга. Когда я ее тянул к себе, она отталкивала меня. Как только я отталкивал ее, она начинала меня тянуть к себе. И все это время нас связывали невидимые нервные нити. Я измучился с этой девушкой и ее загадка томила мою душу. От нее у меня начались головные боли. Когда мы поссорились, я пошел на автобусную остановку, чтобы встретиться с ней. Я подходил на остановку с той стороны, с которой подъезжал автобус, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. На остановке я увидел ее с высоким плечистым парнем, который с ней говорил басовито. У парня явно были большущие кулаки. Поскольку им было хорошо, я прошел мимо. И после не стал ее замечать. Зачем, если у них все хорошо. Тогда Надя, чтобы досадить мне, завела интрижку с красавчиком и золотистым блондином Геной. Они встречалась время от времени коридоре и душевно о чем-то болтали. От сияющего Гены я узнал, что она согласилась встречать с ним Новый Год. Раньше он шлялся по злачным местам, ухлестывал за разными дамами, хвастался своими победами и вдруг стал примерным и угодливым около порывистой Нади. Я страдал и делал вид, что меня это не касается. После Нового Года, который я не знаю, как пережил, Гена пришел с огромным синяком под глазом и необычайно тихий и приниженный. Он рассказал мне, как под Новый Год на такси приехал за Надей к ее дому, повез в компанию друзей, все было хорошо и потом вдруг переменилось. Что-то он мне не договаривал, но где он поймал синяк, я догадывался. В душе я насмехался над ним, но тело стонало и ныло от желания обладать ей. После конфуза с Геной она смилостивилась над окружающим миром и снова нарочито обратила на меня внимание. Как-то она подошла и по-дружески спросила: «Ты не мог бы мне дать денег взаймы?.. Очень нужно…» - «Сколько?» - спросил я. И она назвала сумму, равную моему окладу. Она не сказала, зачем ей деньги. Мне показалось, что она меня зачем-то проверяет. Может быть, щепетильный Гена не дал ей денег и кто-то еще. «Хорошо, - сказал я. У нас деньги с матерью общие. Я должен с ней это обсудить. Вечером я тебе позвоню». Вечером я поговорил с матерью и позвонил ей. «Я готов тебе принести деньги… завтра…» - сказал я. «Нет, сказала она потухшим голосом, - я уже обошлась…» К весне мы снова поссорились. Мысленно я отлучал себя от нее. И мне это удавалось. Мне казалось, что я ее уже ненавижу и не желаю видеть. Но стоило ей исчезнуть, как я чувствовал, что не могу без нее жить. Весной она заболела. Едва я это узнал, как купил букет цветов и помчался к ней домой. «Вдруг она умрет? Или вот сейчас умирают?» - возникали у меня в голове и теребили мозг такие беспощадные мысли. Я поехал к ней домой. Купил цветы. Дверь квартиры мне открыла женщина и я безошибочно узнал в ней ее мать. «Где Надя? Что с ней?» - взволнованно заспешил я с вопросами к ней от порога. «Она в больнице», - растерянно ответила женщина. «Как? Почему? Что случилось?» - заволновался я. «Ее скоро выписывают. Она очень переживала. У нее утонул двоюродный брат...», - ответила женщина более чем доброжелательно. И предложила поехать с ней в больницу. Я не мог с ней поехать. Потому что не знал, как она к этому отнесется. И меня ждали на работе. Шла сдача системы заказчикам. У нас не все ладилось. Приходилось засиживаться допоздна. Мои цветы принесли ей в больницу. И они ее растрогали. Потому что после больницы она искала со мной встречи и вела себя спокойно, открыто, дружески. Несколько раз мы вместе возвращались с работы. Однажды она меня догнала. Мы разговорились и я пригласить ее в театр. Она тут же согласилась и спросила: «Где мы встретимся?» - «На том же самом месте…» - ответил я. И она меня поняла. «Где расстались в последний раз, - философски добавил я. - Может быть, что-то удастся связать».
Сначала мне хотелось ее укротить, изменить ее строптивый характер. Потом я стал ее лучше понимать. Хотя окончательно понял гораздо позже. С билетами в руках в назначенный день я стоял на условном месте. Я собирался вести ее в Большой Театр на балет. Она очень любила балет и хотела с детства стать балериной. Тротуарная дорожка проходила между палисадником и пятиэтажным домом. Я ходил по ней туда и обратно. Прошло пятнадцать минут. До назначенного времени оставались считанные минуты. И они истекли. С этого места дорожка просматривалась метров на двести в ту сторону, откуда она могла появиться. Я стал обдумывать, сколько смогу позволить себе ее ждать. И в это время появилась она. Она шла ко мне быстрым шагом. «Торопится», - взволнованно и радостно отметил я. «Может быть, мне побежать ей навстречу? – мелькнула мысль. - Нет, пусть она подойдет сама, на это самое место. Последние слова, сказанные ею тогда, меня обидели. Или пойти?.. Нет, надо выдержать». Напряжение между нами росло. Я не знал, как мы встретимся, что скажем друг другу. «Она пришла!.. Все-таки пришла!…» - ликовал я. И напрасно… Я рано радовался. Потому что случилось неожиданное. Не доходя до меня метров пятьдесят, она резко свернула влево и также быстро, как шла ко мне, стала удаляться от меня между домами. Я хотел побежать за ней, но понял, что это бесполезно. В какую-то секунду я почувствовал облегчение. И потом вдруг - боль во всем теле и ломота. Руки, ноги выворачивало из суставов. Я едва с этим справлялся. Голова горела огнем и болела. Казалось, в моей черепной коробке все бурлило, кипело и пенилось. Отчаяние, ненависть, желание и страсть. Еще мгновение и голова отлетела бы от туловища, словно пробка от бутылки с шампанским. «Мы упустили свой шанс, - вертелось у меня в голове. – Упустили…» Я полез в карман пиджака и машинально достал оттуда билеты в театр. Долго на них смотрел и бросил на асфальт.
После этого мы изредка встречались на работе и вежливо здоровались. В конце весны она взяла отпуск. Я ушел на сессию сдавать экзамены в институте. Мне оставалось сдать два экзамена. Так получилось, что для подготовки к очередному у меня вышел всего один день. В десять часов утра я сел за учебники и конспекты. В это время телефон в моей квартире вдруг занервничал. Он начинал звонить и после первого или второго звонка затихал. Иногда на третьем звонке я брал трубку, говорил «алле» и вместо слов слышал короткие гудки. Я положил трубку и перестал ее брать. Телефон зазвонил непрерывно. Он подчинился моей воле, звонил и ждал, когда я сниму трубку. Я протянул руку, поднял трубку и сказал обычное: «Алле!» И тут же услышал симфонию. «Привет!.. Это я…» - послышалось в трубке. Звонила она. «Я узнал…» – сказал я. И сердце мое екнуло, заволновалось. Она позвонила сама, чего раньше никогда не случалось. Я занервничал сильнее. Ничего хорошего от звонка почему-то не ждал. Голос в трубке звучал, излучая счастье. Мне казалось, что не я прижимал трубку к голове, а сама Надя прижималась ко мне и ласкала щеку, целовала с каждым словом в ухо. «Поедем на пляж купаться…» - предложила она голосом сирены. Если девушка просит таким голосом, ей нельзя отказать. «У меня завтра экзамен», - с сожалением благоразумно ответил я. «Поедем, я тебя очень прошу…» - попросила она. Раньше ничего подобного от нее я не слышал. В ее голосе, расплавленном и нежном, звучало такое, что навевало мне захватывающие картинки. Я слушал ее и наяву видел пляжный песочек, как мы лежим, как прижимаемся друг к другу. Я держу ее руку в своей и перебираю ее пальчики. И наши руки начинают нежно играть на песке словно необыкновенно красивые и ласковые зверьки. «У меня сегодня на подготовку только один день…» - сказал я. «Ну и что? Потом сдашь. Смотри, какой день! Какое солнышко!» - она вся через телефонные провода проливала на меня необыкновенное ласканное... Вот я касаюсь ее в воде, мы плывем. Я ее чувствую рядом и ее грудь на трепетном, удивительно тонком и необыкновенно стройном теле меня несказанно волнует… Но я помню, как резко она переходит из состояние нежного общения в состояние хлесткого ударяющего прута. «Вода наверно еще холодная», - сказал я с сомнением, понимая, что без этого дня подготовки экзамена мне не сдать. «Нет, что ты! Теплая. Все уже купаются…» - послышалось я в трубке...» Прохладный ветерок ласкает нас. Мы согреваемся прикосновениями… «Ты где купаешься?» - спросил я, не веря в то, что все это произойдет и понимая, что мог все бросить, экзамены, обязательства, устремленность вверх и вперед. «На Тимирязевских прудах…» - ответила она счастливо. «Рядом с домом?» - уточнил я. «Да, очень удобно…» - ее счастье потекло ко мне из трубки, окутывая всего флером мечты … После купания я иду ее провожать, держу ее за руку. Мы обласканы солнцем и счастливы. «Поедем, а то там ко мне все пристают…» - попросила она очень нежно. Я ей не верил, чувствуя какой-то подвох. Пляж, песочек, драка с неизвестными парнями, синяк под глазом. Испорченный день, несданный экзамен. «На Тимирязевских вода грязная. Я обычно купаюсь в парке Петра Алексеева», – сказал в трубку. «Поехали туда, - с готовностью и радостно откликается неожиданно она. Это на нее совсем не походило. Я не верил своим ушам. Мы раздетые на берегу, разговариваем... Нет, ничего не получалось. И опять отрицательные эмоции, и не сданный экзамен. «Нет, я не смогу», - сказал я ей. Она с обидой и разочарованием еще просила, приводила аргументы. И я все-таки извинился перед ней и отказался. После чего положил трубку. Я смотрел в учебники и у меня перед глазами стояли картинки с пляжа, где она и я. И потом ее квартира, потому что ее квартира ближе. И дальше снова ничего. Через часа три-четыре я смог прийти окончательно в себя. Наваждение ее слов прошло. Я не верил ей. Вот в чем все было дело. Столько раз наши отношения то разрывались, то выворачивались наизнанку и я уже ей не мог верить. В начале лета, когда я сдал экзамены, Надя предложила мне пойти в Большой Театр. «Я достала билеты на балет «Спартак» с Васильевым. Пойдем?..» - сказала она мне. Я знал, что на этот спектакль билеты достать нельзя, но она достала. При ее хрупкости и грациозной страстности в движениях она могла иметь успех, как балерина. Только учиться этому следовало не в ее девятнадцать лет, а много раньше. Договорились встретиться у метро «Новослободкая» в час дня. Я не верил, что она придет, но все же надеялся. Даже представлял, как мы едем в метро, пытаемся о чем-то договориться. В назначенный день я надел белую рубашку и белые брюки. За пятнадцати минут до назначенного времени я стоял у белой колоннады портика метро. Прошло пятнадцать минут. Еще пять минут. Она не появлялась. Я нервничал, смотрел то на выход из метро то в противоположную сторону, на остановку автобуса. Среди мощных высоких колон, внушающих надежность я чувствовал себя неуверенно и беспомощно. В час тридцать я уже метался среди колонн и не знал что делать. Мысли шарахались у меня в голове из одной крайности в другую. Некоторое время мне казалось, что она приехала и прячется за углом дома. Стоит, сморит на меня, видит, как я переживаю и ждет, когда я дойду до крайности, чтобы появиться с покоряющей улыбочкой. В голову мне лезла мысль о том, что ей стало плохо. Я хотел бежать и звонить ей домой. Но боялся, что она возьмет трубку и заговорит со мной как ни в чем ни бывало, как будто мы с ней не договаривались о встрече и ее голос сладкозвучной сирены будет снова сводить меня с ума. Я хотел идти на автобусную остановку, чтобы встретить ее там. Уже двинулся в ту сторону. И вернулся, потому что она могла выйти из метро. В какой-то момент мне показалось, что мои наручные часы показывают не верное время. И часы метро, как мне казалось, показывали тоже не верное время. И я спрашивал у прохожих: «Вы не подскажите, который час?» И они мне называли ту же самую комбинацию цифр, которая вертелась у меня в голове. Я ждал ее сорок минут, час. В два часа дня я пришел к выводу, что это ее очередной фокус из числа тех, которые я на себе не раз испытывал. Прошло еще полчаса. Больше я ждать не мог. В голове помутилось и я, расстроенный, побрел, куда глаза глядят. Меня ломало, выворачивало всего наизнанку. Мышцы болели физически от душевной боли. Я до самой ночи бродил по городу и не знал, что на самом деле произошло. Произошло же то, что должно было произойти. В тот самый момент, когда я питал себя последними надеждами и давал ей последний шанс, в наши отношения вмешался случай. Поздно вечером, вернувшись усталым, я узнал, что Надя много раз мне звонила мне домой. Сначала она звонила через каждые десять минут. Затем через каждые полчаса. Потом через час. Спрашивала, где я, и просила ей позвонить. Она объясняла по телефону, что опоздала на встречу не по своей воле. Оказывается, в этот день с ее маршрута для отправки детей в лагерь сняли почти все автобусы. Я выслушал все объяснения, которые мне передали, и не поверил им. Если бы не автобусы, случилось бы что-нибудь другое. В хорошее как-то не верилось. О плохом думать не хотелось. Но это все случилось со мной и с Надей. И поэтому я думал только о плохом.
Мы продолжали здороваться, как знакомые и не разговаривали. На наших отношениях камнем лежал груз пережитых непониманий, недоразумений и неудовлетворенности. В отношении ее в своих чувствах я вполне успокоился. Хотя случалось, что-то шевельнется во мне и снова потянет к ней. Казалось, что и с ней происходило нечто подобное. И вот через год наших напряженных, нервных и запутанных отношений она уволилась с работы и пошла работать за квартиру. Так мне сказали. Мы уже не общались и не перезванивались. Новый Год я встречал с друзьями недалеко от ее дома. После Нового Года все завалились спать. Я оделся и вышел на улицу. Ноги сами привели меня к ее дому, к ее подъезду и к двери ее квартиры. Я поникший стоял около ее двери и страдал от не свершившегося, утерянного безвозвратно. Душа стонала и болела от непонимания происшедшего. Истраченное чувство остро сжимало сердце до ощутимой боли. В переживаниях я не заметил, как за окном лестничной площадке начал мерцать рассвет. Вдруг мне стало легче и я пошел обратно к друзьям. Они уже проснулись и стали расспрашивать, где я был. Я сказал им, что просто гулял. Когда я ехал от друзей то чувствовал себя необыкновенно спокойным. Я был спокоен, как пирамида Хеопса. Во мне где-то в глубине покоилась гробница моей любви к девушке, которая не понимала себя, не могла открыть своих желаний и заставляла страдать себя и тех, кто ее окружал. Это была моя любовь, и она покоилась под тяжелым надгробным камне, на котором была высечена девушка с кнутом. Рядом лежал мертвый лев, который когда-то прыгал и скакал, добиваясь девушки с кнутом. Ему казалось, что он не мог без нее жить. Но и с ней он жить не мог. Он мог только с ней умереть.
Прошло еще месяцев семь-восемь и как-то летним вечером в моей квартире раздался телефонный звонок. Я снял трубку и не сразу узнал знакомый голос. Звонила она. «Алло!.. Кто это?» - спросил я, едва услышал ее голос. «Это я… Надя…» - чуть слышно ответила она. «Это ты?..- растерянно переспросил я и замолчал. Мне нечего было ей сказать. Таким поникшим ее голос я не слышал. – Говори! Я тебя слушаю». В трубке тоже помолчали и потом послышался слабый голос: «Я хочу тебя увидеть». – «Хорошо. Мы можем встретиться…» - сказал я спокойно, потому что отказать ей не мог. «Нет. Можно я приеду?» Голос ее дрожал и ее волнение передалось мне. «Можно», ответил я. »Сейчас можно приехать?» - торопливо спросила она. «Приезжай…» - ответил я, снова не узнавая ее голоса и темперамента. «Скажи, пожалуйста, адрес… Точный адрес…» - попросила она. Я продиктовал ей свой адрес и подробно объяснил, как можно доехать. «Где мне тебя встретить?» - спросил я. «Нет, не нужно. Я приеду сама». – «Хорошо, я встречу на остановке…» - «Нет, я сама приду», - сказала она и положила трубку. По тому, как она со мной говорила, я понял насколько ей сейчас тяжело и важно происходящее для нее и думал над тем, что она может мне сказать и что после этого может последовать. Прошло часа полтора. Я начал думать, что она не придет. За пятьдесят минут на автобусе не составляло труда доехать от Тимирязевких прудов до моего дома. Прошло еще полчаса. Звонок в дверь прозвучал неожиданно. Я подошел к двери и открыл ее. На пороге стояла она. Я сделал шаг назад, приглашая войти. Она вошла. Я помог ей раздеться. Снял пальто, шарфик и повесил на вешалку. Мы прошли в комнату и сели на софу. Сидели, глядели перед собой и молчали. «Думал уже не придешь…» - сказал я, чтобы не молчать долго. «Случайно вышла раньше на две остановки и шла пешком». Она выглядела расстроенной и потерянной. Мы снова помолчали. «Чай?» - предложил я. «На улице зябко», - сказала она как-то неопределенно. «Я поставлю чайник», - собрался встать я. – «Нет», - остановила меня она, словно надеясь на что-то другое. Мы снова молчали. Рядом со мной сидела не та Надя, которую я знал прежде. Волосы очень коротко стрижены и лежат на голове просто. Можно сказать, не прибраны. Во всем ее облике спокойность и покорность, под которыми прячутся грусть и тоска. Она по-прежнему была стройна и привлекательна. Ее грудь все также напоминала набухшие к цветению почки на тонком стебельке. Она молчала и словно чего-то ждала. Весь ее вид как бы говорил: «Видишь я пришла сама. Ты меня слишком долго ждал. И вот я здесь…» Я сидел, смотрел перед собой. И не находил слов. Мне нечего было ей сказать. Она ждала. Чего-то ждала и я видел, что она ждет. Я посмотрел на нее внимательнее и подумал: «И все-таки это та самая Надя, которую я так желал!.. Тонкие плечи, тонкие черты лица, изящные руки и волшебная по изящной округлости высокая грудь». Почему-то мне ее стало жалко и себя тоже. Я весь как бы потянулся к ней мысленно и остался на месте. Что-то прежнее не дало мне этого сделать. Я даже не пошевелился. Только посмотрел на себя со стороны. И мне показалось, что я сейчас представляю собой не что иное, как надгробный камень той любви, которую испытывал когда-то. Я сидел неподвижно, незыблемо, мертво. И казалось, ничто не может меня вывести из этого состояния. Камни не могут волноваться. Они абсолютно всегда спокойны. Наше молчание становилось тягостным и я заставил себя пошевелиться. Я вывел себя из неподвижности и произнес: «И все же я поставлю чайник». Она не ответила. Я поднялся и вышел на кухню. Я делал все, что нужно и думал о том, что совершенно пуст. Ни одной мысли, ни каких эмоций. «Да, - сказал я сам себе, чувствуя себя передвигающимся камнем. Через несколько минут я вернулся и сел на прежнее место Мы сидели. Молчание венчало нашу разделенность. Сколько это продолжалось, неизвестно. Чайник на кухне неистовствовал. Он дребезжал и призывно стучал крышкой. «Чайник», - сказала она. «Да», - сказала я. Поднялся, вышел на кухню и выключил газ. Я поставил на кухонный стол чашки, блюдца. «Можно я помогу?» - спросила она, появившись в дверях. «Угу», - деловито ответил я, сосредоточенно доставая из холодильника сыр, колбасу, масло. Мы вместе накрывали стол к чаю. Я достал из шкафа, печенье, мед, банку варенья. Она расставила розетки. Я порезал хлеб, колбасу, сыр. Она заварила чай в заварном чайничке и разложила нарезанное по тарелкам. Мы все делали слаженно, привычно и так, как будто делали это прежде, как делают это муж и жена. Мы словно примеривались к этому состоянию и каждый словно думал: «У нас неплохо получается… А что если?» Я налил в чашки кипяток. Она налила в них заварку. Мы сели. Все слова казались напрасными. Мы в них просто не нуждались. Или слова не нуждались в нас. В какой-то момент мне показалось, что мы оба испытываем семейный уют, сидя тихо за столом и занимаясь чаепитием. Она подавала мне масло. Я ей подавал сыр. Мы испытывали то, что могли бы испытывать при других обстоятельствах каждый день. Потом она привычно поднялась и, молча, стала мыть посуду. Я сидел на диване и смотрел, как она это делает. Да, именно так все могло бы и происходить. Ведь она это делала так, как будто всю жизнь мечтала об этом, как будто находилась дома и собиралась точно также это делать потом. Она будто показывала мне, как она это будет делать, какой она может быть хорошей хозяйкой. Я поймал себя на мысли о том, что мне не хочется на это смотреть. Во мне поднималась какая-то ненужная тревога. Я поднялся и пошел в комнату. Сел в кресло перед телевизором и стал смотреть хоккей. Я смотрел его бездумно и невнимательно, не понимая, что происходит на экране. Я слышал, как она вымыла посуду и стала вытирать полотенцем. После я отметил, что она вытирала посуду именно тем полотенцем, которое для этого предназначалось, как будто знала порядок вещей. Хотя она здесь появилась в первый раз. Я слышал, как она ставит посуду в сушилку. Посуда при этом чуть ударялась о край сушилки. Она пришла в комнату. Я поставил рядом второе кресло и мы вместе стали смотреть хоккей. Мы оба молчали, как это бывает между мужем и женой, которые прожили долгую жизнь и им нечего сказать друг другу. Никому не приходило в голову переключить программу. Нас вообще не интересовало то, что показывали по телевизору. Она ждала. И я ждал. Если бы она начала говорить… Не знаю насколько бы все это оказалось бессмысленно. И о чем мы могли бы говорить. Но она молчала. И я молчал. Я снова не находил слов для нее. Ждал того, что еще может произойти перед тем, как она уйдет. В какой-то момент я почувствовал, что ее присутствие меня тяготит. Каждый из нас чего-то ждал и чего-то хотел. И мы оба понимали, что все, что могло произойти, осталось позади. Так прошло еще минут тридцать. «Я пойду», - вдруг тихо сказала Надя. «Да», - соглашаясь, сказал я. Она поднялась. Поднялся и я. Мы вышли в коридор. Я подал ей пальто. «Я провожу», – вырвалось у меня. «Нет», - спокойно и тихо сказала она. Я помог ей надеть пальто. Открыл дверь. «До свиданья», - сказала она у двери. «До свидания», - сказал я ей. Она вышла и ее каблучки застучали по холлу к лифту. Я прикрыл за ней дверь. И слышал, как хлопнул дверями лифт и загудел, опуская кабину вниз. Я не закрыл дверь на ключ. Мне не хотелось этого делать. Дверь некоторое время оставалась открытой. И тут до меня дошло: «Она приходила прощаться… Да-да, она приходила прощаться. И мы попрощались…»
Через несколько месяцев она вышла замуж. Скоро вернулась на прежнее место работы. Родила одного ребенка, потом второго. Потеряла былую привлекательность и стройность. Талия стала довольно обычной. Лицо округлилось и его тонкие черты расплылись от заметной полноты. Ноги пополнели и огрузли. На них появился жирок, который вздрагивал при каждом шаге. Через некоторое время после того, как она родила второго ребенка, она выгнала из дома мужа, того самого парня с большими кулаками. Я не ошибся в ней. И все примерно так и предполагал. Я разгадал ее загадку. На это ушло много сил и несколько лет. Ее беда заключалась, что она не знала своих желаний. Мечтала стать балериной и не умела танцевать. Хотела стать модельером, но не умела рисовать. Строптивая и красивая она могла стать роковой женщиной, но для этого ей не хватило ни желания, ни ума, ни коварства, ни распущенности. Она не понимала себя и отдавалась стихии эмоций, прогоняя от себя друзей. Она не умела прощать, терпеть и извлекать выгоды. Ей не хватало культуры и ума. Она родила детей и, возможно, стала хорошей матерью. Мне был этого очень хотелось. И еще мне хотелось пожелать ей счастья.
Глава 11
Утоление плоти
Чувства, которые я испытывал к окружающим меня людям, углубляли мою душу. Незаметно я из парня превращался в зрелого человека и молодого мужчину. Девушки меня по-прежнему волновали, но после Нади я испытывал сильное разочарование, в связи с чем у меня не возникало желание встречаться с какой-нибудь девушкой. Мне казалось, что я опустошен. Хотелось простых, милых и ненавязчивых отношений. И я уже не повторял одностишие: «Твои глаза моим родня…» Я уже не искал такой девушки. Мне вообще казалось, что это не возможно в связи с тем, что произошло перед походом.
Мы с друзьями собирались в поход на байдарках. Не хватала одной байды, чтобы сплавиться по подмосковной реке, которая разлилась от весеннего паводка. Мы обзвонили знакомых и выяснили, что есть одна байда, но за ней нужно ехать на окраину Москвы. Мы созвонились и поехали к походнице по названному адресу. Байда «Таймень» была общественная для небольшой группы туристов.
Приехали, поднялись на последний этаж, позвонили в дверь. В квартире плакал маленький ребенок. Он правил там бал. Дверь открыла молодая маленькая шустрая и деловая девушка, энергичная, но бледная с потухшими глазами придавленного жизнью человека. В квартире наблюдалась суета и неряшливый беспорядок, обусловленный не столько появлением в доме новорожденного, а скорее установившемся укладом. Девушка провела нас через комнату с ребенком на балкон и сообщила: «Байда там… Ее надо просушить…» Мы с другом зашли на балкон и взялись с двух сторон за тяжелый упакованную в огромный рюкзак байду. Вытащили ее в коридор, где сидела полная расплывшаяся старуха с серыми затуманенными жизнью глазами. Из кухни через плечо дочки, вышедшей из комнаты перед нами, выглянула молодая женщина тоже с бледно серыми глазами. «Посмотри, что она плачет…» - сказала женщина, вышедшая из кухни. «Пусть плачет», - безразлично сказала девушка с бледно серыми почти бесцветными глазами и стала ясно, что ребенок ее. Я не сомневался, что в кроватке тоже лежала девочка. Мужчинами в этом доме не пахло. Их не было и не могло быть. От этого я стал испытывать угнетающее и давящее чувство. Душа мучительно и безотчетно заныла. Оставаться дольше в квартире не хотелось - не было сил. Как только вытащили байду на лестничную площадку, стало легче. Четыре женщины жили в этой квартире. Одна из них совсем старая, другая совсем крохотная. И на всех четырех лежала печать безбрачия. Какое-то время я оставался под сильным впечатлением, впервые осознавая, что такое судьба. Мне оставалось верить в счастливую судьбу. И строчка «Твои глазам моим родня…» продолжала во мне жить.
С Лилей я познакомился месяца два спустя после свадьбы моего друга. Меня от предприятия на две недели послали в институт автоматики для совместных аппаратурных испытаний. Там на стенде проверялась правильность работы наших блоков в системе. Испытания проходили довольно успешно. Лилька, черненькая, кудрявая и соблазнительная, сидела за компьютером, выдавала через пульт компьютера на блоки тестовые сигналы. Когда что-то переставало работать, я говорил, что у нее опять ошибка в программе. Она же в свою очередь убеждала меня, что не правильно работают мои блоки. Мы спорили, приводили аргументы с той деликатностью, которая свойственна мало знакомым людям и коллегам. Каждый из нас выдавал формулировки, которые показывали незаурядность ума, остроумие и эрудированность. Затем каждый углубленно разбирался со своим хозяйством. Она проверяла написанную ею программу. Я лез в аппаратуру и проверял измерительными приборами правильность сигналов, которые она выдавала. Так постепенно мы устраняли неисправности и выявляли нестыковки. На обед мы ходили вместе. На третий день моего присутствия в институте я увидел ее утром у гардероба. Она только пришла, стояла в плаще перед дверью раздевалки и никак не могла открыть ее ключом. Я, проходя мимо, мельком глянул на ее страдания, и понял, что без меня ей не справиться. «Давайте я вам помогу», - предложил я свою помощь. На что она с благодарностью и волнением протянула мне ключ. Я его взял и почувствовал в руке, как нечто особенное. И, когда вставлял его в замок, то чувствовал, что я не вставляю ключ в замок, а совершаю некое определенное интимное действие с этой приглянувшейся молодой и симпатичной девушкой. Это я ощутил настолько явственно, что мной овладело возбуждение. Мы вместе вставляли ключ. Я вставлял ключ руками. Она мне помогала мысленно и волновалась. На меня ее присутствие действовало так, что теперь я сам не мог вставить ключ в замок. «Надо перевернуть ключ обратной стороной», - подсказала она мне, стоя за спиной. Я чувствовал, как внимательно она наблюдает за моими действиями. Мельком, боковым зрением взглянул на нее. Она с большим интересом наблюдала за моими манипуляциями с ключом в замке. Я старался не выдать своего волнения. Перевернул ключ бородкой вверх. Он вошел в скважину легко и плавно. Повернуть ключ в одну сторону, в другую и открыл дверь шкафа. «Получилось!» - обрадовалась она и просияла: «Спасибо!» Она начала снимать плащ, который я ей тут же помог снять. Она покраснела. Стремительно развивающийся ход событий увлекал слишком далеко Я смутился и быстр ушел. На третий день у нас стало все получаться с испытаниями. В столовую мы пошли вчетвером. Нам с ней не хватило места за одним столиком с нашими коллегами и мы сели отдельно. За столом разговорились, после второго блюда завязалась приятная болтовня и с ней мы вышли из столовой, спускаясь по лестнице и подходя к месту совместных испытаний. За разговорами незаметно мы перешли на ты. Хотелось еще поболтать, но началась работа. В последующие дни в столовой мы сами садились отдельно от других, чтобы провести обеденное время наедине. Меня поразила в ней изысканность. Она прекрасно выражала свои мысли, стильно, виртуозно строила предложения, умело и точно подбирала слова, определения и давала точные формулировки. Она много читала, много знала, заразительно, искренно смеялась и обладала хорошим чувством юмора. Даже при первом разговоре я отметил, что она чувственная особа. Чувственность для девушки и женщины много значит. Этим она может завоевать любого мужчину. Что такое чувственность? Это умение быть неравнодушной. Это лицо, отражающее тонкие эмоции и мысли. Живые глаза с искоркой и игрой мысли. Обаятельная улыбка. Движения, жесты, фигура, которые переполнены эмоциональностью и волнением. Посмотришь на такую девушку или женщину и ее тело под твоим взглядом, словно начинает жить своей отдельной жизнью, играет, как бриллиант; что-то прибавляется в движениях, лицо особенно оживляется, вся она наливается соком, ее начинает выдавать желание нравится, и она не может сдержать своих чувств. У Лильки кроме нежной кожи, красивых подвижных черных глаз и роскошных черных волос до плеч были еще губы, чуть пухлые похожие на ежевику. Их рисунок, выворот, цвет и контур напоминали эту ягоду в пору созревания, когда ее бордовый цвет приобретает оттенок приятной синевы. Плюс к этому Лилька выделялась некоторой свободностью и беззаботностью поведения, которая отличает незанятую девушку от занятой. Я безошибочно отличал свободных девушек и женщин от несвободных. Но иногда ошибался и один раз ошибся так серьезно, что это изменило мою жизнь. В это время прошла неделя моей работы в институте. Подошло лето и пора отпусков. Очень кстати несколько моих знакомых из числа походников, быстро собравшись сплавляться куда-то по реке, уезжая, оставили мне четыре билета на культурные мероприятия. Четыре билета на поезд в края непроходимых лесов и бурливых рек для них оказались важнее билетов в театр и на эстрадный концерт. На всех четырех билетах стояло одно и тоже число. Я пригласил пойти с собой Лилю. Она с радостью согласилась. Мало того, когда она узнала, на какие мероприятия у меня билеты, то рассудила знающе и здраво. На эстрадном концерте интересным всегда представляется второе отделение. Тогда как в театре настоящие театралы уходят после первого акта. После таких рассуждения стало понятно, как нам поступать. Потому что спектакль не являлся премьерным, а эстрадный концерт являлся сборным. Раньше практиковались такие концерты, когда в первом отделении выступали малоизвестные артисты, тогда как во втором самые известные и именитые. Сначала мы посетили театр и, оценив игру актеров, как завзятые театралы, после первого акта ушли, желая поспеть на второе отделение эстрадного концерта. Вечер удался. Мы посмотрели, хотя и не полностью, спектакль и получили удовольствие от концерта. Вечерняя Москва принимала нас в свои ночные сверкающие огнями объятия. Мы бродили по ее улицам и бульварам. Зеленые деревья с прячущими за ними фонарями, развешенными по бульвары цепочками из круглых лун. Свет от них серебрил асфальтовые дорожки. И деревья от их свечения отсвечивали монотонным изумрудным светом. В стороне за деревьями виднелись чугунные литые парапеты бульварного кольца. За их темной ажурной вязью светилась проезжая часть, и по ней в свете ночных улиц летели с шорохом и гудением раскрашенные бортовыми огнями машины. Скамейки под деревьями полнились влюбленными. Теплый вечер и теплые отношения переполняли нас и готовы были из нас разлиться и расплескаться друг на друга и на все вокруг. Как же могло быть иначе, если рядом с тобой симпатичная и млеющая от твоих рук девушка со сверкающими глазами и пышной грудью, такой доверчивой и мягкой. Особенно если ее грудь вольно или не вольно постоянно касается твоего плеча и словно о чем-то тайно и настойчиво просит. Я без конца шутил. Лилька смеялась. Она тоже шутила. Наши шутки становились все более и более откровенными и доверительными. Она мне говорила: «Послушай, почему ты пригласил именно меня с собой? Ведь кругом много симпатичных девушек…» Все девушки любят задавать такие вопросы. Им необходимо знать, как к ним относятся. Им нужны слова признания для определения степени нужности. Я понимал ее. «Что я для тебя?» - спрашивала снова она. И потом, когда я ей объяснял, что она мне симпатична, к тому же у меня оказалось уйма билетов, с которыми в одиночку я бы все равно не справился. Лиля меня перебивала и, смеясь, говорила с веселой иронией на все мои здравый рассуждения и прозаические слова: «Мне с вами скучно! Мне с вами спать хочется!» К этому времени мы прочно перешли на «ты» и ее «вы» со словом «спать» прозвучало особенно шаловливо и двусмысленно. Я это понял после того, как она снова засмеялась. «Ты знал эту шутку? Знал?» - спрашивала она и задавала попутно еще множество вопросов. Через некоторое время она снова спросила: «И все-таки, что я для тебя?» Я понял, что должен сказать нечто умное. Подумал и сказал: «Ты для меня открытое окно в природу чувственности». Услышав это, она удовлетворенно замолчала. Наконец, мы нашли свободную скамейку. Хотелось сесть и еще хотелось собрать губами в рот ежевику ее губ. Я целовал ее. Она любила целоваться. И возможно сейчас проверяла мое отношение к ней физически. Когда она нечаянно, по крайней мере так могло это выглядеть, положила руку мне на мужское достоинство и ощутила через брюки мое стойкое к ней отношение, то покраснела от удовольствия. Я увидел, как она покраснела даже в свете бледных фонарей. В это время я беспредельно владел ее грудью, большой и нежной. И мне казалось, что она ждет нечто большего. Я нежно и плавно двинул рукой по ноге к бедру и выше. «Нет, нельзя… Здесь нельзя», - сказала она кокетливо. И я понял, что в другом месте будет можно. И она вдруг сказала, угадывая мои мысли, извиняясь и со страхом: «Нет… Не сегодня…» Я помолчал и спросил страстно и конкретно: «Когда?» Она что-то принялась считать в уме, при этом наглядно загибая пальчики на левой руке. Затем отчетливо кивнула себе головой и, радостно коротко засмеявшись, сказала : «В субботу…» Женщины состояние прелюдии проходят быстрее, чем девушки. Позже я узнал, что Лилька была замужем. После слов о субботе она снова неожиданно чего-то испугалась, посерьезнела и поднялась со скамейки. Мы пошли к метро и оба молчали. «Я бы еще погуляла», - сказала она, вдруг снова меняясь и игриво смеясь, когда мы подходили к метро. Эту борьбу со своим желаниями я потом часто замечал в ней. «Так пойдем, погуляем», - предложил я. «Нет-нет, - снова непонятно для меня серьезно и быстро сказала она. – Пора домой… Ты меня не провожай». И в ее голосе мне послышался панический испуг. Мы вошли в метро, спустились по эскалатору на станцию «Пушкинская», попрощались и разошлись в разные стороны, на противоположные платформы. «Странно, - подумал я. – Как она переходит из состояния озорной и соблазнительной девушки в состояние озабоченности, тревоги и испуга». Я остановился и оглянулся. Она уходила от меня несколько задумчивой.
Я позвонил ей на следующий день. Она говорила со мной радостно, будто ждала звонка. После десятиминутного разговора я сказал, что взял два билета и в субботу приглашаю ее на концерт. При этом спазм волнения перехватил мне горло. Я не мог говорить и дышать в ожидании ответа. Только сильно сжал рукой телефонную трубку. Суббота - это тот день, который она назвала сама. Я взял билеты именно на субботу. И теперь это прозвучало, как контрольное, тестовое слово. «Да, я свободна», - прозвучало в трубке. «Она согласилась пойти в театр. И значит… Так ли это?» - пронеслось у меня в голове. «Очень приятно», - выдавил я из себя с трудом. И она вдруг засмеялась. От ее смеха меня бросило в жар. Я понял, что она подумала о том же самом, и задрожал от нетерпения. Теперь я ждал только субботы. И, когда думал о субботе, голову кружило и горло мне перехватывал спазм волнения.
Я позвонил ей накануне, чтоб договориться о встрече. Мы договорились встретиться у «Большого Театра». Сад в сквере перед «Большим» цвел и пышно зеленел. На скамейках отдыхала самая разная публика. В ожидании я прохаживался возле них и ждал Лилю. Когда я ее увидел в светлой клетчатой юбке и голубой легкой блузке с коротким рукавом, то пошел навстречу. Юбка свободно и завораживающе покачивалась, передавая плавные движения бедер, которые так живо двигались, что волновали материю. Подол заманчиво покачивался у колен, от чего меня самого начинало качать. Ее рука от хорошего настроения нарочито игриво задевала край юбки и при каждом шаге, словно осаживала ее волнение. Казалось, она усмиряет юбку, укрощая ее излишнее волнение. Пышная рвущаяся вперед грудь туго обтягивала блузку и нетерпеливо призывно вздрагивала. Как только Лилька увидела меня, она отвела глаза в сторону. В уголках ее губ пряталась улыбка. Она подняла на меня глаза только, когда подошла. «Привет», - сказал я. «Привет», - ответила она и засмеялась тихим возбуждающим грудным смехом. Она умела смеяться грудным смехом. И если ее смех вырывался наружу, он становился заразительным и звонким. Я обнял ее за талию и почувствовал пьяняще мягкую и упругую спелость тела. От такого тела, от одного прикосновения мужчины хмелеют и теряют ум. Мы, прогуливаясь, пошли к Колонному Залу. Нами обоими владела любовь к эстраде. Ее мягкая грудь доверительно прижималась к моему плечу. И это сбивало мне все мысли. Я терял нить разговора, замолкал и находил ее с трудом. Желание уединения тормозило движение мыслей и правильность течение речи. В голову лезли картинки интимных нежностей. Иногда я говорил что-то остроумное, и она смеялась своим возбуждающим грудным смехом. Брюки выдавали мое волнение, хотя я предусмотрительно надел плавки. Теснота плавок доставляла некоторые неудобства и боль, которые переносились мной с мужественным наслаждением. Я говорил, улыбался, прижимая ее тело к себе, и тайно истекал соком желания. Я чувствовал во всем своем теле должную упругость и крепость. И еще как сок орошает меня. Все мои мысли кружились там, возле ее квартиры. Она жила говорила, что живет отдельно от родителей где-то около метро «Теплый стан». И ее теплый стан меня увлекал также как и ее квартиру у метро «Теплый стан»» Во время концерта она интригующе смеялась. Я что-то шептал ей на ухо. И она тоже мне что-то шептала. От этого уху становилось очень щекотно. И еще от ее шепота и касания губ уха мое тело страстно знобило. Мы перешептывались и на самом деле просто боялись потерять контакт. Я своим шепотом отнимал ее внимание у артистов на сцене. И мне это удавалось. Лишь иногда она говорила: «Подожди-подожди…Ты слышал, что он сказал? Он мил и остроумен этот поэт Андрей Внуков». И я некоторое время молчал. Потом она говорила: «Я хочу послушать Георгиади. Это у нее новая песня, и она ее хорошо поет» Но мне не хотелось ее отдавать кому-то даже в мыслях даже в мимолетном внимании другому. И я снова ей что-то шептал. Мне хотелось, чтобы наше желание близости стало еще сильнее, еще выразительнее и расцвело, распустилось бы до предела. Хотя и так наши щеки пылали, глаза сверкали, дыхание становилось жарким.
Я провожал ее домой после концерта. Она волновалась. И я волновался. Мы мало говорили и думали об одном и том же. Сначала она смеялась. Но ближе к дому в ней появилась легкая нерешительность, которая шевелилась и давала о себе знать под покрывалом огромного желания. При выходе из метро я обнял ее и мы пошли, плотно прижавшись бедром к бедру. Она крепко держала рукой меня за руку. И токи страсти перетекали по нашим сомкнутым рукам в местах касания от одного к другому. Минут десять мы шли от метро к ее дому. Казалось, что это длилось гораздо дольше. Мы поднялись на лифте на десятый этаж. Свет на лестничной площадке не горел. И электрический сумрак от лампочки, горевшей на одиннадцатом этаже, проникал вниз. Она достала из сумочки ключ и никак не могла попасть в замок. Все повторялось. Я взял у нее из рук ключ и начал вставлять в замок. Я чувствовал, как она волнуется. Я слышал ее дыхание. Оно было сдержанным, затаенным и глубоким. Я не спешил и слушал, как оно иногда замирает. На самом деле, взяв у нее из рук ключ, я уже начал сближение, нежно и трепетно вставляя ключ в скважину и испытывая необыкновенное удовлетворение. Я поворачивал его, ощущая то, что происходит с ней, точнее у нее внутри. Дверь щелкнула и открылась. Я пропустил ее вперед, вытащил ключ из двери и вошел в квартиру следом за ней. Темнота обняла нас. Она повернула выключатель. В коридоре загорелся свет. Я аккуратно прикрыл за собой дверь. Она поворотом замка отгородила нас от внешнего мира. Затем сняла туфли. Я следом за ней снял ботинки. Мы прошли в маленькую комнату слева и вошли в большую. Свет не зажигали. Вместе сели на диван. Из коридора искоса падала полоса света и послушно, как собака, ложилась на пол подле дивана. Мы сидели в полутьме. Я за руку притянул ее к себе, нашел губами ее ежевичные прелести, и мы отдались поцелуям. Да, она любила и умела целоваться. Я почувствовал пик и особую силу в себе. Стал расстегивать ее блузку торопливо, задыхаясь от собственной страсти. И вдруг она остановила меня: «Подожди…» - «Что?» - удивился я. Она очень нервничала. «Сначала нужно договориться». Я сидел и в ожидании слушал. «Ты понимаешь? Я очень боюсь. Ну, ты, знаешь…» - «Что?» - «Я не хочу, чтобы были последствия…» – «Ты же все просчитала». - «Мало ли что. Всякое бывает…» - сказала она. Я кивнул. «Поэтому нужно договориться». Я внимательно слушал. «Я тебя прошу…Только не в меня!» Последние слова она сказала, отделяя паузой одно слово от другого. Все это прозвучало очень рассудительно и по-женски. Я снова кивнул. Она встала. И я тоже поднялся с дивана. Она наклонилась, что-то сделала под диваном и две его половинки приняли горизонтальное положение. Ловким движением она открыла тумбочку рядом. На диван полетели простынь, подушка и одеяло. После чего она сама стала раздеваться. Она зря мне сказала все это сейчас. Слово «договориться» относится не к области чувств, а скорее к области юриспруденции. Я чувствовал, что любовное влечение прошло, утихло. Пришло нечто иное… Страсть? Желание? Похоть? Физиология тела? Я хотел делать все без разума, без расчета. Теперь так не могло получиться. Мы раздевались синхронно, глядя друг на друга. Ни один не опережал другого. И наоборот, если кто-то опережал, он старался раздеваться медленнее. Я слышал ее дыхание. Видел, как она обнажает тело. При каждом ее движении оно становилось доступнее и доступнее. Я чувствовал, как вздрагивает от нетерпения мое тело. Мне стало казаться, что в комнате прохладно. Я видел, как расслабленно приспустилась ее грудь, когда она сняла лиф. Та самая большая влекущая грудь, на которую я возлагал большие надежды. Я особенно всегда любил женскую грудь. И ее грудь мне казалась большой, нежной и плодовитой. Я нетерпеливо взял ее в руки. Мне не хватило руки, чтобы взять ее всю. Казалось, она задрожала. Да, она нервничала, волновалась. Ее дрожь передалась мне. Мы оба вздрагивали от нетерпения. «Не дрожи», - попросила она. «Ладно, - сказал тихо я. – И ты тоже». Я не смог унять дрожь и понял, что, если не смогу ее унять, то ничего не получится. Я обнял ее. И жар желанного тела передался мне. Я потянул ее за руку в сторону дивана. Ощутил, как нога моя уткнулась в его край. Я развернул ее лицом к себе и мы сели на простынь. Я контролировал себя и меня это не устраивало. Потянулся к ней всем телом. И мы стали дальше опускаться вместе на белое ложе. Ее тело оказалось подо мной. И я почувствовал, что оно меня ждет. Мы оба еще чуть дрожали от нетерпения. Я не трогал ее интимного места и только приникал к нему своим. Мы двигались и немного дрожали. Мне захотелось ее так, как я хотел ее прежде. Это предало мне силы. Я уже знал, что она не девушка и вошел легко. Ее возбужденная плоть помогла мне в этом. Она как будто втянула меня в себя. И я почувствовал еще больший прилив сил и возбуждения. Казалось, одно движение и я вошел в нее, так же как вошел в ее квартиру. Наши тела двигались. Я узнавал ее, ее тело, ее эмоциональный, внутренний мир. Ушедшее желание возвращалось ко мне. Я снова достигал пика и чувствовал ее. И вдруг услышал. Она заговорила. Громче… Еще громче!.. «Еще!.. Еще немножко!.. Ну же!.. Ну!!!.. Возьми меня!.. Возьми!»» В неистовстве мы бились друг о друга телами. Она уже кричала и стонала. Но я все время ощущал на себе ее боязнь и сдержанность. Она теряла самообладание лишь на короткое время. Я возвышался над ней – выше, выше и вдруг превратился в фонтан, горячий могучий гейзер. Я фонтарнировал, постепенно затихая и провожая это свое состояние к усмирению. «Ты кончил?» - спросила она меня чуть позже. Это прозвучало неожиданно. «Да», - ответил я, услышав в том, что она спросила интерес не ко мне и не к моему состоянию, а просто задала вопрос о некоем техническом действии. И это мне тоже не понравилось, даже покоробило. Я часто слышал, как бойкие и разбитные бабенки и игривые мужички на работе поддевают друг друга этим словом. Например, кто-нибудь говорил по работе: «Я кончил!» И они начинали перемигиваться и посмеиваться над ним: «Слышали, кончил! Хи-хи-хи!.. Он кончил… На рабочем месте! Хи-хи!» Я хотел относиться к происходящему возвышенно. «Поймал?..» - тут же задала она второй вопрос. И он мне тоже не понравился. «Да», - сказал я, держа в кулаке плодоносящую вырвавшуюся из меня жидкость. Мне казалось, что я все время в подсознании слышал ею сказанные слова: «Только не в меня». И они до самого кульминационного момента мне мешали. Я никогда раньше не представлял себе, что в возвышенных любовных отношениях можно о чем-то договариваться. «Я говорила во время акта?» - спросила она. Она все время называла любовное действие актом. «Да», - ответил я. «Ничего не помню. Что я говорила?» Я посмотрел на нее с иронией. «Что то такое… Давай!.. Еще!.. Возьми меня…» - последние слова я передал с интонационной точностью, чуть парадируя ее. «Понимаешь, многие женщины во время акта говорят. Некоторые кричат, - сказала она, не заметив иронии. - Это нужно, чтобы ты меня лучше… Как тебе сказать?» – «Для обратной связи», - сказал я, предлагая ей технический термин. – «Да», - сказала она. «Чтобы я понимал, в каком месте оргазма ты находишься, - пояснил я ей это состояние. - Чтобы я не потерял тебя во время акта и держал в высшей точке тонуса тела». Она засмеялась грудным смехом, - подсознательно, должно быть, понимая, что я ее немножко пародирую, и сказала: «Мне нужно в ванную!» Она поднялась и, покачивая бедрами, пошла в коридор. Я задумался обо всем, что произошло. Она несомненно обладала опытом общения с противоположным полом. Об этом мне говорили слова, которыми она пользовалась. Для меня они являлись знакомыми. Но я их не относил к словам, которые выражают любовь и действия с нею связанными.
Когда я одетый стоял в коридоре, собираясь уходить, она прижалась ко мне и свежо с ярко проявляющейся страстью сказала мне: «Я еще хочу!» Вся напряженность, скованность, которыми она мне отдавалась час назад улетучилась. Она желала меня с новой силой. Я озадаченно улыбнулся. Все повторить сначала мне не представлялось возможным. Желание растворилось в удовлетворении. Я чувствовал пустоту к ней. «Шучу! Шучу!» - поспешно сказала она, глядя на меня и снова засмеялась. Я не знал, как трактовать ее смех и опустил голову. Мне нужно было самому понять, что я к ней испытываю. «Извини! – сказала она. - Я очень нервничала… Потом будет лучше». Я поцеловал ее в щеку и ушел.
Наши отношения расцвели. В них появилось то, чего нам так не хватало и что дает только близость. Мы ходили с ней в кино и театр. После этого она приглашала меня просто прийти к ней в гости. Как-то она пригласила меня на торжественный обед, наготовила всяких яств и надела платье институтских лет, в которое с трудом влезла. Грудь оказалась чуть больше и талия в платье слегка теснилось. Ей хотелось выглядеть этакой юной и неподражаемой. Платье в мелкую голубую клетку с белым скругленным воротником. Воротник был невыносимо белый. Когда-то это платье берегли и носили очень редко. Такие уже не носили. Когда Лилька открыла мне дверь и я увидел ее в нем, то понял, что это платье надето исключительно для меня. Идти в нем куда-то она вряд ли решилась бы. «Как я тебе? - спросила она. – Я не одевала его семь лет». – «Школьную форму ты случайно надеть не хотела?» - спросил я с улыбкой. И подумал, что это было бы любопытно снимать с нее школьную форму. «Немножко в груди жмет», - сказала Лиля, оглаживая свою раздавшуюся с институтских лет грудь. – У меня не было такой груди в институте». И это замечание обратило на себя мое внимание. «Мой руки», - распорядилась она, указывая на ванную. Пока мыл руки, она на кухни хлопотливо звякала посудой. Стол ломился от приготовлений. Им долго и старательно занимались. Еды хватило бы дня на два. Мы сели к столу, выпили немного вина, насытились так, чтобы тела не обрели переполнения и тяжести. За столом мы вели беседу, говорили разные слова, смотрели друг другу в глаза, пока желания не переполнили нас. И тогда синхронно нырнули в постель. Затем болтали, снова шли к столу и ныряли в постель. Нами владела радостная эйфория. Вечером мы пошли прогуляться. Гуляли в обнимку по закоулкам около ее дома. Шутили смеялись, говорили глупости. Свежий уличный воздух нас бодрил. «Вот сейчас погуляем и пойдем снова…» - сказала она восторженно и рискованно, явно оглупленная эйфорией происходящего употребила расхожее слово, которое ей не следовало употреблять.. Меня покоробило слово, которое она произнесла. Я не подал вида, что задет ее высказыванием. Болтая, мы повернули обратно к ее дому. И теперь уже я сказал: «Мы неплохо погуляли». – «Да», - быстро согласилась она. «Сейчас придем и я тебя…» - добавил я, специально вставляя слово, которое употребила она.. Я, конечно, хотел ее задеть этой формулировкой так же, как она задела меня. Может быть, мне хотелось показать всю пошлость сказанного ей. Лиля сразу потухла, замолчала. Я не хотел переходить грани, которую мы перешли. «Я тебе что, только для этого и нужна?» - спросила она грустно. «Ты же первая произнесла это слово», - парировал я. «Я ладно, - простила она себя. - Ты зачем так сказал?» - «Оно мне не приятно и для меня не приемлемо. Я просто повторил первоисточник, то есть фактически процитировал тебя. Вернул тебе твое слова для исследования». – «Вывернулся», - произнесла она и улыбнулась. Я понял, что прощен и тоже улыбнулся. Действительно мы находились в некой эйфории. Лилька при своей воспитанности могла сделать нечто из ряда вон выходящее. Однажды мы шли с ней по улице «Горького», ныне «Тверской», и она выставила свою руку вперед начала как бы нечаянно постукивать меня по промежности в такт нашим шагам. Так легонько, игриво и не явно. Такая что ли интимная игра при всех. Некоторые встречные девушки замечали это и смущались. Одна даже покраснела и что-то сказала. Лилька не слышала это или делал вид, что не слышала и некоторое время продолжала свою игру. Может быть, она таким образом хотела показать свое право на меня. Я понял, что она слишком возбуждена и просто взял ее за руку, которой она заигрывала со мной.
Мы встречались по-прежнему у Лильки на квартире. Иногда она вдруг впадала в какое-то грустное состояние и говорила, что плохо себя чувствует и поэтому мы не поедем к ней. В это время она задавала мне примерно один и тот же вопрос: « Я тебе нужна только для этого?» - «Нет, почему? – говорил я искренно. - Ты мне нравишься. И мне с тобой хорошо». Про любовь мне говорить не хотелось. Кажется, она как-то меня спросила: «Ты меня любишь?» И я легко ответил: «Люблю!» Иногда в плохом настроении она передумывала и тогда мы все-таки ехали к ней. Когда я этого очень хотел, то придумывал что-то такое, что меняло ее настроение. Она начинала смеяться, и я тогда знал, что мы поедем к ней.
Чтобы партнер лучше понимал партнершу, она должна объяснять ему причины своего отказа. Причины могут быть самые разные: психологические, социальные, нравственные, физиологические… Сначала Лилька говорила мне: «Сегодня нельзя». «Когда будет можно?» - спрашивал я. Она назвала число. И потом везла меня домой раньше назначенного. «Ты же говорила мне другое число. Я готов подождать…» - говорил я в постели после близости. «Понимаешь, у нас, женщин, есть около несколько дней, когда она может жить половой жизнью и не забеременеть. Это примерно три дня до месячных и три дня после». - «Значит, в эти дни мы можем с тобой безрассудствовать?» - улыбаясь, спрашивал я. «Нет, риск все равно остается, - сказала она испуганно, и противясь моим мыслям. К тому же они иногда запаздывают…» – «Ну предположим с «до» можно неправильно рассчитать, - размышлял вслух я, подводя ее к нужному выводу. - С «после» то ошибиться нельзя». – Все равно, - зажималась она, - не хочется рисковать». – «Тогда как же сегодня? Ты называла мне другое число». – «Я немного рисковала… Мне очень хотелось, - сказала она в борьбе с собой. - И потом мы же договорились, чтобы ты не в меня. И я сразу потом пошла мыться…» – «Есть же презервативы…» - как бы между прочим сказал я. «Я их терпеть не могу… Нет, если ты хочешь, то иди покупай». – «Ты что стесняешься?» - удивился я. «Я не люблю с ними… К тому же есть другие средства. Порошки мази… Но мало ли что… Всякое бывает…» - «Аборт…» - сказал я просто для того, чтобы выяснить все до конца. «Нет-нет-нет… Ты что? Я на это никогда не пойду… Это вредно для здоровья. Если хочешь, иди покупай эти…» - «Ты боишься, что о нас кто-то узнает?» - «Да. В аптеках кто-то может увидеть и услышать…О нас и так уже говорят на работе. Видели, как ты меня встречаешь. И мама мне сказала…» – «Что?» - «Чтобы я была осторожной…» - «Она знает?..» - поднялся я на локте и посмотрел на ее нагое, роскошной тело. – «Нет, что ты? - снова испугалась она. – Догадывается… Наверно, по мне это как-то видно…»
Лилька была восхитительна до тех пор, пока не доходило до постели. В постели она выглядела немножко иначе взволнованной, скованной. Мне казалось, что она закрывалась и сдерживала себя, не отдаваясь вполне. Она боялась забеременеть, боялась СПИДа и еще что кто-то узнает о наших отношениях. Кто этот «кто-то» я не зал. То ли это ее мама, то ли журналист международник с верхнего этажа, который за ней приударял. При встрече он у нее спрашивал: «Как дела?» И получив ответ, на такой же вопрос отвечал: «Держу руку на пульсе страны!» Он работал в ТАСС. Туда со всего мира стекала информация по телеграфным каналам. Очень этим гордился и выглядел весь таким занятым. Иногда ночью он звонил ей по телефону и приглашал выпить кофе и поболтать. Лилька отказывалась или соглашалась, набросив на себя халат, шла к нему на девятый этаж за эксклюзивной информацией из общества, изыском, велеречивостью и блеском. После того, как Лилька мне об этом рассказала, я спросил ее: «Ну и как провели вечер?» - «Хорошо поболтали», - сказала она. – Он мне не нравится. Слишком лысый и заносчивый. Больше к нему не пойду». Может, она боялась того парня, уехавшего в Австралию. Возможно, она боялась, что я тешусь ей. Хотя и с ее стороны я чувствовал к себе нечто подобное. Она спрашивала, сколько у меня до нее было девушек? Я ей отвечал, что не веду статистику. Хотя до Лильки у меня такой прочной связи не имелось. У нее же таковая имелась. Она как-то в постели обмолвилась, что ее человек, за которого она собиралась замуж, уехал. «Я его любила до кончиков пальцев», - говорила она.
Когда ты встречаешься с девушкой, у которой кто-то до тебя был, обязательно рано или поздно возникает осознание этого. Часто ты не даешь себе в этом отчет, потому что это происходит на подсознательном уровне. Ты просто чувствуешь, что до тебя она с кем-то жила половой жизнью. это делала. Такое можно понять по приметам. Называет девушка тебя другим именем или нет. Лилька не называла меня чужим именем. Она всегда смотрела на меня с таким аппетитом, будто хотела съесть. Это обычно свойственно тех девушкам и женщинам, которые познали вкус близости. Это можно понять по тому, как девушка целуется. Лилька целовалась умело, сладко и так, что после ее поцелуя хотелось ее роскошной плоти. И другие приметы явно и неявно могут рассказать о девушке, как она жила до тебя.
С самого начала нашего общения у меня в ее квартире возникло ощущение, что до меня здесь кто-то бывал, жил и распоряжался всем по своему усмотрению. Мне казалось, что она в этой квартире не хозяйка. В ней имелось что-то для этой квартиры чужое. Мебель дорогая, массивная и изысканная. Лилька такую бы не купила. Дорогие занавески в комнате, дорогая посуда. Лилька позже мне призналась, что в этой квартире жила ее двоюродная тетка. Она уехала с мужем и сыном в Австралию. Это она за их сына хотела выйти замуж. Он, кажется, собирался сделать ей предложение и уехал. Или они поссорились. «Уехал, и что же мне из-за этого горевать? – говорила беззаботно Лилька и смеялась. - Клин клином выбивается…» Она любила говорить народные поговорки. И я понял, что этим клином для нее стал я. А мог бы стать кто-нибудь другой. И после меня станет еще кто-то. Я этого понять не мог. Потому что я так легко не мог относиться к жизни и к людям, с которыми она меня сводила. Она любила посплетничать о ком-то. Часто говорила с юмором нечто подобное: «Ты знаешь моего начальника. Так вот он спал с нашей Верой… Уговорил, старый черт. Теперь они живут. А до нее он жил с Татьяной Сергеевной. Та, бедняжка, так переживает… У нее от этого ученого козла ребенок…» Она легко оперировала этими понятиями «жил», «живет». Вполне свободно, по житейски. Я так не мог. Для меня жить значило одно, а интимные отношения это нечто совсем особенное и другое. Она говорила: «Ты помнишь нашего старшего инженера. Седого, Николая Васильевича. Так он никак не может ведущего инженера получить. Представляешь? Зато вовсю живет с молоденькой очкастой секретаршей. Да, они живут, я тебе точно говорю». В ее устах это звучало, как «они совокупляются на законном основании». Я так приземлено не мыслил и так приземлено к этому не относился. У нас на работе один парень, которого спрашивали: «Как живешь?» Имея в виду: «Как дела? Как жизнь?» На этот вопрос лукаво улыбался и глуповато ехидно отвечал: «Регулярно!» Для многих людей жить это значит совокупляться. И, если ты не делаешь этого, то ты и не живешь. Ты существуешь, присутствуешь на этом свете. Ты не размножаешься, не тренируешься для размножения и значит ты тень. И жизненный принцип «клин клином выбивают» меня тоже не вдохновлял и не вызывал отклика и понимания. Он облегчал жизнь, выхолащивая ее. И наши отношения мне начали казаться поверхностными. Мне казалось, что, сближаясь, нужно открываться друг другу новыми гранями, углублять отношения. Лилька для таких отношений оказалась не создана. Так же как она не создана для тонких переживаний, глубокого взаимопонимания и простого сочувствия.
Однажды мы сидели с Лилькой в кафе и она озабоченно мне сообщила: «У меня задержка месячных…» - «И что?» - спросил я. «То что это может означать некоторые неприятности…» - Какие?» - спросил я, хотя начинал все понимать. «Это может означать, что я беременна… - нервно сказала она. - Совсем не обязательно, конечно. Может еще что-то другое…» - «Ничего страшного», - сказал с улыбкой и задумался. Наши отношения к этому времени стали угасать. «Что же? Пусть так…» - сказал я с какой-то веселостью. «Ты женился бы на мне?» - осторожно спросила она. Я пожал плечами. И в ответ на ее продолжительный, пристальный и вопрошающий взгляд кивнул и сказал: «Да, конечно». Мне хотелось ее поддержать и внушить надежность. Я еще подумал и добавил: «Пусть будет, как будет…» - «Нет, - сказала она и, думая о чем-то своем и повторила. - Нет…» Через два дня она радостно мне сообщила, что у нее появились месячные. «Просто вышла на холодный балкон без трусов и застудилась», - сказала она. Наверно все так и было. Возможно, она меня проверяла.
В какие-то моменты я ловил себя на том, что лежу с ней в постели и что-то ищу. «Что ты ищешь?» - спрашивала она. «Ничего», - отвечал я. Я и сам не понимал, что ищу. Только позже я нашел ответ на этот вопрос. Похоже, я искал на ней следы других мужчин, отпечатки их пальцев. Может быть того, кто уехал в Австралию. Иногда мне казалось, что я чувствую ее подержанность и захватанность. И тогда мне ее не хотелось. Мне становилось с ней душно. Не хватало свежести. Еще примерно через месяц Лилька сказала мне, что она познакомилась в метро с солидным мужчиной. Он ей дарит цветы и уже сделал предложение. Я мысленно усмехнулся и лениво подумал: «Я не дарю ей цветы и не делаю предложений. Зато я делаю с ней то, что мне хочется!» Я не хотел стать циником. Но что-то такое во мне появлялось. «Я ему отказала», - сказала она со значением. И эти ее слова меня совсем не тронули. Меня не трогала больше ее грудь, на которую я возлагал большие надежды. У нее имелось одно преимущество: ее грудь не надо было искать. Она сама всегда находилась и находила меня. Терлась о плечо, прижималась к моей груди. В ней имелась тяжелая не девичья спелость. Но она оказалась бестрепетной. И даже назойливой, потому что она терлась о меня, когда мне этого совсем не хотелось. Она ее не чувствовала как нечто особенное. Как дар природы для привлечения мужчин и для выкармливания ребенка. Она к ней относилась не иначе, как к несколько растянутой части тела, на которую нужно надеть лиф, чтобы она излишне не болталась по сторонам, и все. Я ее мог взять за грудь, так же как за талию и для нее это было одно и тоже. Ее грудь даже стала мне мешать во время прогулок с ней. Она по прежнему тыкалась и терлась мне о плечо и начинала казаться слишком навязчивой. Возникало впечатление, что я на нее все время натыкаюсь. Мне казалось теперь уже лишним находиться рядом с ее большой грудью. Роскошное окно в природу женственности, которым являлась для меня Лилька, мне захотелось поскорее закрыть. Я тяготился ее постоянным вопросом: «Ты кончил?» В нем скрывалась такая прозаичность, от которой меня подташнивало. До сих пор я думал, что все-таки кончают дела. И наши интимные отношения мне больше и больше начинали казаться деловыми. «Ты кончил? И я кончила… » Она так страстно всегда желала близости и потом вся вдруг скукоживалась, сжималась, боясь последствий. И, провожая меня в коридоре, она говорила: «Я еще хочу». И тогда я недоумевал: «Что же тебе препятствовало отдаться мне до конца? Что же мешало тебе раскрыться в нашей близости до предела?»
Иногда мы пытались выяснить отношения. «Я знаю, я тебе только для этого и нужна», - говорила она. «Я тоже знаю, что я тебе только для этого и нужен…» - отвечал я ей. Чаще на этом выяснения отношений и заканчивались.
Она кормила меня роскошным телом, которое я насыщал мужскими ласками. Мне казалось, если бы она не опростила наши отношения, не понизила их, переводя в область функционирования органов, мы бы с ней набрали иную высоту.
Я понял, что наших отношениях появляется больше прозы и меньше поэтичной возвышенности. Им некуда было расти и развиваться. Мы истратили все лучшее, как ненужную мелочь, валявшуюся по карманам. Наше расставание произошло довольно спокойно и закономерно. Мы какое-то время не встречались. Потом встретились. Я страдал, что ничего другого между нами не возможно. Но меня тяготили наши отношения их примитивностью. Ничего мелкого уже не хотелось. Когда мы встретились и пошли вместе прогуляться, разговор не клеился. Она посмотрела в мои глаза и спросила с ироничной горчинкой: «Что? Это все?» - «Да», - ответил я грустно. И мы, как люди, насытившиеся за одним столом, посидев у одного костерка жизни, встали и, благодарные друг другу за кампанию, уставшие друг от друга, разошлись в разные стороны.
Через несколько лет я узнал, что Лилька уехала в Австралию. Возможно, она там вышла замуж за своего дальнего родственника. В еврейских семьях это разрешается. После меня у нее в друзьях ходил художник. Это отвечало ее принципу: «Клин клином выбивают»…